Увиденное и услышанное

В комнате было две кровати; она казалась чистой и безопасной. Он как можно осторожнее опустил Фрэнни на постель, но она проснулась и немного испугалась.

– Папа?

– Я здесь.

На несколько минут комната заинтересовала ее, покрывало с рисунком «огурцами», винного цвета шторы, дорожка в тон. Она встала и запрыгала на кровати. На миг, когда она зависала в воздухе, улыбка освещала ее лицо; потом она встала на четвереньки, словно щенок, и перекатилась.

– Иди сюда, моя радость. – Он притянул ее к себе и крепко обнял.

– Папа, ты плачешь?

Он не мог ей ответить. Он плакал горькими слезами.

Она отвернулась, обнимая плюшевого кролика, и вздрогнула. Широко раскрытыми глазами она смотрела в другой конец комнаты, и тут он понял, что с тех пор, как они были у Праттов, она ни разу не спросила про Кэтрин. Это показалось ему странным. Может, она своим детским умом где-то понимала, что мама не вернется.

Он поправил одеяло и поцеловал дочку в щеку. К счастью, она уснула.

Он сел на другую кровать, глядя на нее. Теперь их осталось только двое. Он попытался думать. Занавески, словно призраки, колыхались без видимой причины. Не без облегчения он сообразил, что просто под ними батарея. Он подошел к окну, отладил термостат и выглянул в ночь – на темную парковку и далекие огни шоссе. Зима стояла долгая и суровая. Снова пошел снег. Он закрыл холодное стекло тяжелыми шторами, прячась от внешнего мира, включил телевизор и приглушил звук. Закончилась реклама, и начался выпуск новостей. Он и удивился, и не удивился, что первый сюжет был про убийство его жены: съемки фермы, пустые сараи, жутковатый кадр с неубранными доильными приспособлениями, мрачное фото дома из офиса оценщика: надпись «Потеряно право выкупа» тянется поперек, словно полицейский баннер. Потом портрет его жены, который напечатали в местной газете: снято на городской ярмарке, ежегодном празднике, куда все приходят есть корн-доги[7] и оладьи – один из немногих уравнителей в городишке, где царит либо богатство, либо бедность, а среднего между ними будто и нет вовсе. Кэтрин в пальто, на щеке нарисованы луна и звезда, похожа на ангела или ребенка. Наконец, его фотография – пропуск из колледжа, на котором он похож на заключенного. Он понимал, что они делают, – и ведь больших усилий не потребовалось.

Он выключил телевизор и пошел в ванную. Свет горел слишком ярко, вентилятор ревел. Он щелкнул выключателем и помочился в темноте, вымыл руки и лицо. Он невольно взглянул на свое новое отражение – белки глаз, изгиб губ, смутные очертания – и подумал, что начинает исчезать.

Он снял ботинки, поставил их на коврик и лег в кровать одетым, укрылся покрывалом. Что они будут делать дальше, арестуют его? Они хотели снова его допросить; что он еще может им сказать? Он пришел домой, нашел ее, схватил Фрэнни и выбежал. Очевидно, они надеялись на признание. Он часто видел такое в кино, а следующим, надо полагать, будет отправка его в тюрьму в цепях. «Такое вполне может случиться», – подумал он. Своей чудовищной возможностью это пугало его до смерти. Он не думал, что вынесет такое.

Наутро, незадолго до шести, кто-то постучал в дверь. На пороге стояла его мать, в халате, суровая и иссохшая. Отец хотел поговорить. Он не спал всю ночь и решил, что следует проигнорировать просьбу шерифа Лоутона и немедленно вернуться в Коннектикут. Поскольку Джордж ничего не знает, подчеркнула мать, второй поход к шерифу будет бесполезен. Еще рано. У них есть время заехать на ферму и забрать кое-что из вещей. Джордж сядет за руль своей машины, и они поедут друг за другом в Коннектикут. Будут за границей штата, пока Лоутон успеет появиться на работе.

Было холодно. Белое небо, бесцветный пейзаж. Вечнозеленые деревья, далекие поля и сараи, неподвижные коровы, бессолнечный горизонт. Дом на Старой дороге, обмотанный полицейской лентой, смотрелся вызывающе. На дверях висела записка.

– Смотрите, – сказал он родителям. – Мне очень жаль. Мне правда очень жаль.

Отец Джорджа кивнул.

– Мы понимаем, сынок. Случилось нечто ужасное. Ужасное.

Они ждали в машине с Фрэнни, пока Джордж зашел через крыльцо, совсем как накануне. Он был в перчатках и понимал, что нельзя ничего трогать. Поверхности присыпали, чтобы увидеть отпечатки, и остался тонкий слой порошка. Теперь это было место преступления, и даже самые обычные предметы словно состояли в сговоре – пластиковая кукла, перемазанная чернилами, подсвечники с потеками воска, торчащая из-под дивана синяя «лодочка» жены. Он видел эти вещи мельком, идя к лестнице, стараясь не шуметь, словно здесь был кто-то еще, словно он совершил вторжение. Он постоял немного, прислушиваясь. Было слышно, как гудят на ветру деревья и бьют часы Кэтрин. Он вспотел – лицо, шея. Его тошнило, он думал, что его сейчас вырвет.

Он снова посмотрел вверх по лестнице.

Нужно подняться. Нужно.

Схватившись за перила, он добрался до второго этажа и ненадолго задержался в коридоре. Было холодно, воздух дрожал. Комната его дочери была бастионом невинности – розовые стены и плюшевые звери выставляли напоказ свое предательство, и он чувствовал ужасную отчужденность, смутную угрозу. Ему страшно хотелось уйти. Этот дом и эта странная ферма словно не принадлежали ему. Они принадлежали этим людям, Хейлам. Он знал, что так будет всегда.

В шкафу Фрэнни он нашел небольшой чемодан и набил всем, чем мог – одежда, игрушки, плюшевые зверята – и вышел в коридор. Дверь в главную спальню была распахнута, словно в приглашении, на которое он не мог ответить. Вместо этого он подался к лестнице, услышав снаружи голоса. С площадки он заметил, что они вышли из машины. Его мать качала внучку на коленях и пела. Фрэнни смеялась, запрокинув голову. «Так не должно быть», – с раздражением подумал он. Никто не должен быть счастлив, в том числе и его дочь, – он знал, что Кэтрин не одобрила бы подобное поведение «в такое время».

Когда зазвонил телефон, звук показался невообразимо громким. Кто это может быть? Он посмотрел на часы: без десяти семь. Звонок разносился по пустым комнатам. Десять раз – и перестал.

Тишина словно прислушивалась.

Потом в конце коридора что-то шевельнулось. Ветер, солнце, недоброе свечение – и он подумал в помрачении: это она. Да, да, это она! Стояла в ночной рубашке у двери спальни, держа ручку тонкой рукой; ореол света вокруг головы. Он почти услышал: «Дай я покажу». Протянула руку. «Пойдем».

Мир стих. Он снова посмотрел на родителей, на дочку – те были странно оживлены, но он более не слышал их и знал, что они сейчас в разных мирах. И понимал, что от него требуется, чего она хотела, его мертвая жена, и он заторопился в их общую комнату. Он подумал, что покончит с собой, если она того пожелает. Он это заслужил. Не защитил ее, ошибочно считал, что она будет здесь счастлива, – и много чего сделал, чтобы не была. А потом он почувствовал что-то, холодную руку на подбородке, и оглянулся. Вот она, кровать. Они убрали окровавленные простыни, одеяло. Остался только матрас с контурами пятна, неровный круг, будто озеро на карте. Он снова услышал ветер, голые ветви деревьев. Снова солнечный свет.

– Кэти, – прошептал он, – это ты?

Они ехали – одна машина за другой. Фрэнни спала на заднем сиденье, тяжело дыша. Четыре часа шел мокрый снег. Ему нужно было собраться, сосредоточиться. Как же теперь? Вся эта кровь. Ее бледные прекрасные руки, ее тонкие запястья…

Они пообедали; она не ела. Она была хмурая, отчужденная. Спихнула тарелки в раковину. Плечи подняты.

– Я знаю о тебе, Джордж.

– Что?

– Я знаю, что ты сделал.

«Уничтожен, – подумал он. – Никчемная жизнь».

– Я не могу оставаться здесь, Джордж. Я не могу остаться здесь с тобой. Мне надо уехать.

Он хотел ударить ее, но вместо этого сказал:

– Раз ты этого хочешь.

– Ты ни хрена не понимаешь, чего я хочу.

Он помыл руки, потом еще и еще раз.

Он прижался ухом к двери и тихо ее открыл. Она была в белой ночнушке, кожа уже совсем бледная, она подняла глаза и опустила расческу.

Показался залив, длинный, темный, растекающийся по горизонту. На берегу не было мокрого снега. Он свернул с дороги. Нетвердыми ногами ступил на песок, который едва не поглотил его, и упал на колени. Поднялся на ноги и побежал по холодному пляжу, словно человек, вдруг нашедший воду в пустыне, едва осознавая, что родители кричат на него. Он чувствовал себя так, будто это почти конец света и ничего не осталось, ни дня, ни ночи, ни жары, ни холода, ни смеха, ни радости. И он чувствовал себя на своем месте. В пустоте.

Он хотел хоть что-то почувствовать – воду в ладонях, ее запах, жизнь, соль, холодное солнце. Он смутно чувствовал, как вода поднимается по ногам, по бедрам. «Очисти меня, – подумал он. – Я приму крещение».

Его пришлось выманивать обратно. Одеяла, потом горячий суп в какой-то придорожной забегаловке, после того как он переоделся в мужском туалете.

– О чем ты вообще думал, – выговаривала мать, – когда полез в воду? Ты ей нужен, Джордж. Теперь твоя собственная жизнь на втором месте. – Она вполне могла сказать – ты больше не важен, ты не заслуживаешь.

Они ждали на парковке, пока его отец купит мороженое для Фрэнни. Глаза его матери были водянистыми и серыми, как залив. Вся словно сжавшаяся в великоватом пальто, она взяла его за руку, и он почувствовал, что внутри него что-то сломалось.

– Они считают, что это сделал я, – сказал он.

– Ну, так они немногого добьются.

Дул сильный ветер. Ему стало интересно, о чем она думает. Она подняла глаза на неожиданно яркое солнце и прикрыла их.

Они жили в маленьком домишке в бухте, прямо у воды. В детстве у него была лодка, да даже не одна. Когда они вышли из машины, он подумал, стоит ли еще в сарае его «Бродяга». Пришлось напомнить себе, что это не обычная поездка.

Они оставили его одного. Он лежал на кровати в комнате, где провел детство. Вечерело, надвигалась зимняя буря. Внизу, на кухне, радио назойливо предупреждало: ожидается снег, будьте осторожны. Он слышал, как ножки Фрэнни топают по всему дому. Ну, по крайней мере, с ней все хорошо. Однако он и близко не мог вообразить, что она пережила, и сомневался, что когда-либо сможет.

Он ненадолго задремал и проснулся под телефонный звонок. Он решил, что это мать Кэтрин, а может, ее сестра. Потом постучал отец и заглянул в комнату Джорджа. В шерстяном кардигане, осторожно, будто опасался подхватить от сына какую-то заразную болезнь.

– Они звонили сюда, искали тебя.

– Лоутон?

Отец кивнул.

– Они хотят поговорить с Фрэнни.

Джордж покачал головой.

– Не позволю.

– Ладно. Это твое решение.

Отец стоял в дверях и смотрел на него.

– Она не была счастлива, – сказал Джордж. – В смысле со мной.

Отец ждал.

– У нас были проблемы.

Эта информация ничего не меняла, и отец вдруг заговорил очень по-деловому:

– Я связался с тем адвокатом, которого ты предложил. Ему заплатили, и он уже кое-что сделал. Ничего из того, что ты вчера сказал, нельзя использовать против тебя. Оказывается, ты не был обязан соглашаться на допрос. Конечно, тебе об этом не сказали. Если полицейские снова захотят говорить с тобой, потребуется присутствие твоего адвоката. Таковы условия.

– Я не знал, что это возможно, – поднял глаза Джордж.

– С правильным адвокатом все возможно. – Отец бросил на него короткий решительный взгляд и закрыл дверь.

Медленно тянулись часы. Он чувствовал себя в их доме квартиросъемщиком. Он видел их неуверенность, их осуждение. Он думал об этом времени, о временном бездействии взаперти, о своей личной версии ада.

– Тесть с тещей уже едут, – сказала его мать – предупредила. – Они согласились, чтобы похороны прошли здесь.

Она жарила блинчики и несколько уже сожгла – как обычно. В кухне пахло так же, как и в детстве, неизбежные остатки подгоревших тостов, словно ископаемые, свидетельство ее лучших материнских намерений. Она налила ему кофе.

– Когда?

– Через пару часов.

– Ладно, кивнул он, пригубив кофе и не ощущая вкуса – во рту был привкус резины или каких-то ядовитых отходов, страха. Увидеться с родителями Кэтрин будет сложно: быть свидетелем их горя. Ему стало нехорошо, он оттолкнул чашку и встал.

– Я приготовила это для тебя, – сказала мать, протягивая тарелку блинчиков. Лицо ее было бледным, волосы – сухие и ломкие, как сосновые иглы. Почти полдень, а она все еще была в халате, и в забитом углу кухонного гарнитура он заметил стакан джина. – А ты не хочешь узнать, где Фрэнни?

Он спросил ее одним взглядом.

– Твой отец взял ее на автомойку. Тебе нравилось туда ездить.

– Да, – сказал он, но это была ложь. Он всегда немного боялся темного цементного тоннеля на улице Либерти, длинных рядов оборудования, злых желтых пылесосных шлангов, черной-пречерной кожи работников.

– Мне нужно подышать, – сказал он.

– Разумеется. – Мать выглядела опустошенной, иначе не скажешь. – Прогуляться.

Он нашел в шкафу свою старую куртку. Приготовившись к холоду, он спустился по узкой тропке на пустой заброшенный пляж. Все соседи уехали на зиму, и плоская полоса песка тянулась до темной, почти черной воды. Гуляя по берегу, засунув руки в карманы, он нашел смятую пачку «Кэмел»» без фильтра – он курил такие в университете. Он хотел, чтобы в груди снова жгло, и был готов скурить целую пачку. Он смотрел, как низко летящая чайка словно осматривает воду и пляж. Потом поднялась в белое небо и исчезла.

Час-другой спустя он услышал машину и высокий голос тещи:

– Фрэнсис Клэр, надо же, как ты выросла!

Он застегнул воротничок перед зеркалом, заправил рубашку, стараясь не смотреть себе в лицо.

Он спустился вниз. Его мать на кухне развлекала Фрэнни раскрасками. Она внимательно смотрела на ребенка, словно на бумаге должно было появиться некое откровение, хотя Фрэнни просто рисовала цветочки. Он поцеловал ее в макушку.

– Какая хорошая картинка, Фрэнни.

– Это маргаритки. – Она нажимала на карандаш, рисуя траву жирными штрихами.

– Правда здорово, – умилилась его мать. Она подняла глаза, одобряя или любуясь им, он не мог точно понять и знал, что это не имеет значения. Мать была на его стороне, как бы то ни было. – Они там с твоим отцом, – сказала она.

Когда он вошел в гостиную, там было тихо. Роза и Кит сидели на диване и смотрели на него, не узнавая, словно просто ждали автобус. Не говоря ни слова, Джорж нагнулся и поцеловал тещу, потом пожал руку ее мужа.

Роза встала обнять его, ее трясло.

– Что случилось, Джордж? Что сталось с нашей Кэти?

– Если бы я знал.

Глаза ее наполнились слезами.

– Кто мог такое сделать?

– Разумеется, это пытаются повесить на меня, – сказал Джордж.

Роза заморгала и отвела взгляд. Все ее тело словно сжалось, и он убрал руки, а она снова села.

– Я не знаю, что случилось, – сказал он. – Я знаю не больше, чем вы.

– Просто ужасно, – сказала она в пустое пространство. – Просто ужасно.

– Вам что-нибудь принести?

– Нет, спасибо. Я просто посижу.

К его облегчению, прибежала Фрэнни с рисунком.

– Бабушка Роза, смотри, что я нарисовала.

– Ой, да ты настоящая художница, да? Иди к бабушке на ручки. – Она притянула к себе ребенка. – А кому я сейчас подарю поцелуй? Ты его поймала?

Фрэнни помотала головой и протянула пустые ладони.

– У меня его нет.

– Может, в кармане?

– У меня нет карманов!

– Может, в башмачке? Спорим, что да!

Фрэнни слезла на пол, сняла туфлю и как следует ее встряхнула.

– Вот он! Он выпал, словно камешек, – и она протянула руку бабушке, чтобы та взглянула.

– О, я так и знала! Положи-ка сюда, – сказала Роза, наклоняясь вперед.

Фрэнни коснулась бабушкиной щеки, и Роза крепко обняла ее.

– Боже мой, это лучший поцелуй на всем белом свете.

Снег перешел в дождь. Они сидели все вместе, и в окно лился холодный свет. Его отец смотрел спорт по телевизору – баскетбол, студенческие соревнования. Джордж выпил немного джина. Прошла половина тайма, и тут по грунтовке подъехала машина.

– Вот и Агнес, – встрепенулась теща.

– Я пойду. – Джордж подошел к двери, радуясь, что можно хоть что-то сделать, и смотрел, как невестка с мужем выходят из машины. Агнес недавно забеременела и уже располнела. Пол нес обернутое в пленку блюдо с едой, держа жену под руку.

– Агнес, – сказал Джордж и поцеловал ее в щеку.

Взгляд ее колол, словно иголки.

– Как такое возможно?

– У меня нет на это ответа.

Он обнял ее на минуту, некрепко, без нежности. Она была ростом ниже Кэтрин, круглоплечая, крепкая. Она разорвала объятия и вытерла глаза. Муж ее прошел внутрь.

– Привет, Пол, – сказал он, протягивая руку.

– Соболезную.

– Дай возьму. Проходите.

Они все слишком много пили. Розе то и дело становилось худо. Принесли воду и таблетки. Они старались сдерживаться ради Фрэнни, но их показной энтузиазм смущал ее, она плакала и вырывалась.

– Пора спать, детка.

Когда он подхватил ее на руки, она смеялась, кричала и лягалась.

– Нет, папочка, не пора.

Он уложил ее в гостевой комнате, на одной из сдвоенных кроватей, и натянул одеяло до подбородка.

– Тебе тепло?

– Где мамочка?

– Вопрос встревожил его, и он попытался это скрыть.

– Она на небесах с Боженькой, милая. Помнишь, что мама тебе говорила?

– Бог живет на небе.

– Верно.

– Но она мне нужна, папочка.

– Ты можешь пошептаться с ней. Шепни – и она услышит.

Она посмотрела на потолок.

– Там?

– Да, там. – Он поцеловал ее в лоб. Она посмотрела на него, и он обнял ее. Она крепко вцепилась в него. – Мама с тобой, Фрэнни. Она всегда с тобой. Поняла?

Фрэнни отвернулась и закрыла глаза. Он посидел немного, глядя на нее. Он почувствовал, что в дверях кто-то стоит, повернулся и встретился взглядом с матерью. Он снова почувствовал, что за ним следят. Теперь она его страж, подумал он и вышел с ней в коридор.

– Она ничего не сказала?

– Нет.

Ее взгляд был жестким.

– Я просто не могу не думать. Она весь день была в том доме.

– Я знаю.

Она недовольно покачала головой.

– Должно быть, она что-то видела.

– Возможно, мы никогда не узнаем.

– Это плохо. А тот мальчик? Интересно, он как-то с этим связан?

– Он просто ребенок, мама.

– Дети сейчас такие, знаешь ли… Это другой мир. Он вздохнул. Ну что тут скажешь?

– Прости, мама, – наконец сказал он.

Она посмотрела на него странно, словно пытаясь понять, что он имел в виду.

– Я знаю, сынок. Я знаю.

Вечером Агнес захотелось прогуляться. Он взял у матери сигареты и пошел с ней, подняв над их головами зонтик. После колледжа она какое-то время жила с ними в городе. Он познакомился с ней поближе и понял, что она склонна к компромиссам. Легко принимала вещи такими, какие они есть, и на работе, и в отношениях. «Ее муж просто бестолочь», – подумал он. Он чувствовал, что она восхищалась Кэтрин, но никогда ей не говорила, что, впрочем, часто случается. Сестры – они такие, надо полагать.

Ветер с залива словно размыл цвета. Они стояли и смотрели на воду. Он закурил.

– Хочу, чтобы ты знал, – начала она, – ты можешь мне доверять.

– Понял, – сказал он. – Хорошо. Я это ценю.

– Я имею в виду, в чем угодно.

Он кивнул.

– Я знаю, что ты здесь ни при чем.

– Я не знаю, что и сказать, Агнес.

– Представить себе не могу, каково тебе сейчас.

– Это очень сложно.

Она положила руку ему на предплечье и поцеловала в щеку, он почувствовал запах духов, которые она нанесла с утра, «Шанель № 5», такие же, какими его жена пользовалась со времен колледжа, и он подумал, что это, возможно, неспроста. В тот момент Агнес казалась незнакомкой. Он понял, что едва ли толком знал этих людей. И они, разумеется, не знали его. Они уже пришли к собственным выводам относительно убийства его жены. И, как хороший зять, он подчинился, приняв стоическую позу обвиняемого.

В понедельник утром, за несколько часов до похорон, объявились полицейские. Его отец видел их в городе – явных чужаков. В конце дороги припарковались две машины с репортерами, вознамерившимися заснять его. Они были и на кладбище. Джордж и все остальные увидели это позже в выпуске местных новостей, две семьи над могилой. Их лица, искаженные горем.

На следующий день в дверь постучали двое прихвостней Лоутона. Джордж был у себя наверху, он пытался отдохнуть. Он слышал, как мать впустила их, голоса их наполнили гостиную, будто они хотели, чтобы он услышал каждое слово.

– Он не согласен на допрос без присутствия адвоката, – сказала его мать.

– Ладно, – сказал один из них. – Мы понимаем. Но скажите своему сыну, что мы ведем расследование. Было бы полезно поговорить с ним. Он знал свою жену лучше, чем мы все. Нам несомненно понадобится его помощь.

Его мать ответила что-то, что он не расслышал, и они ушли. Из окна спальни Джордж видел, как они спустились на пляж, и куртки их раздувал ветер. Один набрал песку в ладонь и подбрасывал, словно монетки. Второй что-то сказал, и он засмеялся, потом оба подняли глаза к окну. Застигнутый врасплох, Джордж попятился и опустил занавеску.

* * *

Примерно неделю спустя он снова поехал в Чозен[8] за вещами – банковской книжкой, чеками, украшениями жены. Она когда-то говорила ему: хочешь что-то спрятать – положи на самое видное место. Отец предложил поехать с ним, но ему нужно было сделать все самому. Ему нужно было побыть в доме одному, с ней.

Он три часа вел машину в полной тишине. В одиночестве он смог позволить себе подумать о девочке, о том, как она посмотрела на него в последний раз.

Наконец он свернул с дороги, боясь, как бы за ним кто-нибудь не подсмотрел исподтишка. Он внимательно оглядел деревья, поля – никого. Дом выглядел заброшенным. Выйдя из машины, он осознал, что боится. Во рту пересохло, голова болела. Он напомнил себе, что здесь – его история, и кое-что было даже хорошо.

Полиция приехала и уехала. Дом выглядел использованным, истоптанным чужаками. В их старой комнате было пусто. Кто-то приходил отмыть кровь. На стенах ее не осталось. Он подумал – интересно, кто же это был, есть ли специальные сотрудники, которые этим занимаются. Он постоял над кроватью, глядя туда, где раньше лежала жена. Вдруг он схватил матрас, дернул вверх, выкинул в коридор, потом вниз по лестнице и на улицу, потея и ругаясь. Он вытащил его в поле по снегу и льду и оставил лежать на земле. Потом он пошел в сарай искать бензин. Канистра оказалась неполной, но бензина хватало, и он облил матрас. Одной спички было достаточно.

Он стоял и смотрел на огонь.

Чозен, Нью-йорк, 1978

1

Перед самым началом зимы забрили коров. Мать отослала детей наверх, но мальчик и его братья смотрели из окна. Грузовиков было два, с решетчатыми бортами, и он видел, как коровы сбились вместе, и слышал, как они жалобно мычали – старая ферма была их единственным домом. Потом начальник, квадратный дядька в клетчатой рубахе и перчатках, замахал рукой, будто в ней было лассо, и первый грузовик двинулся, поднимая густую бурую пыль. Их отец ждал, скрестив руки на груди и словно ожидая удара. Мужчина подошел, шаркая расстегнутыми сапогами, пиная комья грязи, и протянул ему бумажку, сказал что-то; в холодном воздухе слова превратились в пар. Он коснулся полей шляпы, словно извиняясь, и забрался в кабину, нажал на газ и уехал. Снова поднялась пыль, скрывая солнце. С минуту мальчик не мог разглядеть отца и подумал, что это похоже на фокус: вот у тебя что-то есть – а вот уже и нет. Ненадолго стало тихо, потом небо раскрылось, словно его рассекли надвое, и наземь пролился дождь, молотя по старым жестяным ведрам.

Не глядя на братьев, он сбежал вниз по лестнице, увешанной кривобокими портретами почившей родни, с черными от грязи перилами, по вытертому полу, смутно осознавая, что мать на кухне, распахнул двери и выбежал под дождь, мимо хлева с пустыми стойлами, в поле смятой травы, и все бежал, бежал. Вверх на холм, по жесткой земле, по растоптанным одуванчикам и, наконец, когда уже больше не мог бежать, остановился, уперся ладонями в колени, глотая холодный воздух, зная, что больше не плачет и что он слишком большой для этого. Он посмотрел вниз, на ферму, где мать сначала носила его, потом рожала, потом держала, совсем кроху, на руках, и снова заплакал, на этот раз так, как плачут мужчины, когда знают, что сейчас будет.

Его звали Коул Гарольд Хейл. Его назвали в честь прадедушки, который купил ферму в 1908 году и превратил ее в молочную ферму. Отец Коула, Кэлвин, вырос здесь и учил Коула с братьями делать все так, как когда-то учил его собственный отец. Кэлвин и школу-то не окончил, но, если спросить его, всегда знал, что ответить. Неважно о чем – знал он буквально все. Он был высокий и сутулый и ходил в старом красно-буром пальто, с таким выражением лица, будто стекла наглотался. Руки у него были большие, как летающие тарелки, и они буквально налетали на собеседника в самый неожиданный момент. Он говорил кодом, которого не понимал даже Эдди. Он бил их мать. Двери закрывались, и он уезжал на грузовике.