скачать книгу бесплатно
– Да. Ты как, норм?
Он кивнул и отвернулся, чтобы Эдди мог уйти, но нет, он был не в порядке. Он чувствовал, как темнота поднимается по рукам и ногам, словно черная холодная вода. Лежа в темноте, он подумал, что, может, стоит сбежать. Он вообразил жизнь в пути, как он ездит автостопом, спит то во дворе, то в церкви, жарит сосиски на палочках, как в бытность бойскаутом, но шоссе с визгом грузовиков и жалостливыми незнакомцами пугало его.
Один из бывших заключенных заиграл на гармонике у черного хода, и ему понравилось, как по-ковбойски звучит мелодия. И он знал, что музыкант кое-что пережил, дурное, и смог уцелеть. Если вдуматься, много кто творит всякое. Нельзя просто соскочить с края земли и исчезнуть. Придется думать, как быть дальше. А больше ничего сделать нельзя.
Все эти люди много чего натворили и много через что прошли. И не то чтобы их это радовало. Может, они хотели жить в теплом доме, где ярко светит солнце, где их никто не знает. Он чувствовал, что понимает их. У тех, кто побывал в тюрьме, лица унылые, словно выщербленные колпаки, которые дядя продавал разным неудачникам на Бейкер-авеню. Райнер садился в шезлонге, раскладывал колпаки, будто дорогие украшения, и потом приносил домой Виде свиные отбивные. По глазам было видно, что сердца их разбиты. Они были люди с разбитыми сердцами, которые ничего толком не могли, даже любить. А уж это-то самое простое, любить, но это еще и труднее всего на свете, потому что причиняет боль.
На следующее утро дядя взял его с собой покупать ботинки.
– Эти уже пора выбросить, – сказал он. – Во-первых, они воняют. А во-вторых, их толком не зашнуровать.
Он всегда носил ботинки после обоих братьев.
– Нельзя же ходить в чужих ботинках, – сказал дядя. – Хватит уже.
Они пошли в магазин Брауна и посмотрели, что там есть. Конечно, стиль – это важно, но важнее всего удобство. Если дело касается ног, нельзя быть легкомысленным.
– Как тебе эти? – Он показал дяде кеды «Конверс», такие, как у Юджина.
– Хорошо. Давай узнаем, есть ли твой размер.
Женщина измерила его ногу, сжимая кости.
– У тебя тринадцатый, – сказала она.
– Ты рослый, в отца.
Она исчезла на складе, а они сидели и ждали на виниловых стульях. Наконец она принесла коробку.
– У нас есть такие же белые.
Это было как открыть подарок – снять крышку, отодвинуть бумагу, взять новенькие кеды. Они приятно пахли свежей резиной.
– В таких тебя точно молния не ударит, – сказал дядя. – Просто класс.
– Подошли, – сказал Коул.
– Теперь ты настоящий мужчина, сынок.
– Да, сэр. – Он стал кругами ходить по магазину.
– Можно он в них и пойдет?
– Да, конечно.
– Продано! – объявил дядя, доставая наличку из кармана.
Ему было хорошо в новой обуви, и стало интересно, что скажет Эдди. Он коснулся плеча дяди.
– Спасибо, дядя Райнер.
– Не за что, сынок. Носи на здоровье.
Исчезни
«Исчезни», – думает она. И он исчезает.
Теперь она одна.
Весь мир серый.
Она не будет по нему скучать. Она отказывается.
Раньше – в этом слове была заключена целая жизнь. Раньше, до того, как он потерял все деньги. До той женщины. Он что, убедил себя, что она не знает?
В последний раз она отправила Коула за ним и осталась сидеть в машине, глядя на пустые улицы и думая, что, может статься, он выйдет и извинится, и они снова станут жить как нормальные люди. Шли минуты, а она смотрела, как туда-сюда ходят поезда. Мимо шли люди. Не она – она никогда никуда не ходила. Вдруг оказалось, что прошел целый час, и ей пришлось войти. Она не любила бары, особенно бар Блейка, где пахло грязью, и ей с неизбежностью пришлось смотреть на людей, без которых она отлично могла обойтись, на мужчин, которые пили в баре или играли в бильярд, мужчин, которые когда-то учились с ней в школе и хотели с ней встречаться, мужчин, которые чинили разные вещи на ферме и вели дела с ее мужем. Ее мальчика там не было, и бармен кивнул, мол, он ушел наверх. Она постояла, приняв безразличный вид, он налил ей кофе, но она хотела чего-нибудь покрепче.
– Виски «Дикая индейка», пожалуйста.
Она выпила. Пить она не любила, это было вроде как лекарство. Он не взял с нее денег.
Она вышла в узкий коридор и увидела, как наверху ее сын ждет отца, дверь была закрыта, и из-за нее доносился пьяный смех.
– Пойдем, – сказала она и помахала. – Пусть сам домой добирается.
Коул с облегчением сбежал вниз. Она услышала, как отворилась дверь, но не стала оглядываться на полуодетого мужа. Она взяла сына за теплую руку, мозолистую не по годам, они сели в машину и уехали на ферму. Она глянула в зеркало заднего вида и увидела, как Кэл выбегает на улицу в расстегнутой рубашке, держа в руке носки и ботинки. Пошел он к черту.
Для нее все было теперь как надо. Точнее, для них. Теперь всё остальное было уже неважно. Но она знала – он не даст ей уйти живой.
И все же она питала мечты. Много лет кряду она воображала различные возможности, которые пели, словно «музыка ветра»[15 - Подвесное украшение из нескольких трубочек и маятника, при колебании издает мелодичный звон.]. Она всегда хотела вернуться в школу, стать медсестрой. Медицина живо интересовала ее. Может, потому, что она выросла среди больных взрослых, за которыми ухаживала. Сначала мать, потом отец. Она все сделала правильно, у нее не было повода считать себя виноватой. Как и многие женщины, она мечтала выйти замуж за богатого. Она была достаточно красива для этого. Но она влюбилась в Кэла – и всё. Он расхаживал вокруг в пальто и смотрел так, что от одного его взгляда сердце останавливалось. И так крепко обнимал ее – а уж она не была хрупкой.
Часа в три утра она услышала грузовик. Она уснула на диване, немного боясь того, что сделала, – вина пощипывала нервы. Он ввалился в дверь, тяжело топая сапогами по всему дому. Может, он видел ее, а может, и нет, она не могла определить с крепко закрытыми глазами, а потом он ухватился за перила и пошел наверх, закрыл за собой дверь. Они все равно были уже не вместе. Все было кончено.
Утром она подняла мальчиков доить и кормить коров, потом нажарила им яиц и блинчиков и села пить кофе, пока они завтракали. Младшие сели на автобус, а Эдди на ее машине уехал в колледж, где изучал бизнес, впрочем, без особого интереса – он хотел стать музыкантом. Отец заставил его, но, разумеется, не стал оплачивать – Эдди платил за обучение сам.
– Ничего, мам, – сказал он. – Мне от него ничего не нужно.
Она слышала, как он играл в школьном оркестре – на всех футбольных матчах. Сидела на тех же трибунах, что и в юности, когда смотрела, как Кэл играет. У него была широкая спина и большие руки, он был хорошим защитником. Увидев его впервые, она поняла, что родит от него детей. Красивые глаза, вкусно пахнувшее красное пальто, теплое тело, вкус табака на языке, луна в поле. Но она боялась любви. Она делала, что он скажет.
В то утро она убрала после завтрака, помыла пол и поднялась заправить кровати мальчиков и прибраться у них в ванной, потом вернулась на кухню и приготовила рагу с картошкой, морковью и луком, чтобы хорошенько накормить их, когда вернутся. Наконец она выгладила белье, стараясь, чтобы воротнички Кэла стоя ли, как ему нравится. Он был фермер до мозга костей, но по особым случаям любил принарядиться. После церкви он неизменно садился в грузовик и снова и снова просаживал деньги, она орала на него и размахивала руками, но он всегда ей что-нибудь дарил, соленую карамель или лакричные конфеты, или просто был мил с нею, и она в конце концов всегда прощала его. И так все продолжалось до следующего раза. Он бывал нежен с ней, когда они обнимались ночью, и порой она до слез изумлялась, что такой грубый человек может быть таким ласковым.
Она была хорошей матерью. Вот этого у нее было не отнять. Лучше всего было, когда они были совсем маленькие. Крошечные футболки с застежками. Запах детской присыпки. Их пухлые ручки, прелестные ножки. У них с Кэлом получались красивые дети – все так говорили. Они выросли сильными красивыми парнями и обещали стать мужчинами хоть куда – даже Уэйд, который любил поесть. Он помогал ей чувствовать себя в безопасности, был ее защитником. Что бы ни случилось, Уэйд разберется. Но люди думали, что он медлителен и даже глуп. А он просто не торопился! Учителям не хватало на него терпения, лишь у нее, и она сама научила его читать не хуже, чем другие. И он был такой же кроткий, как их коровы. Иногда его отправляли из школы домой за драку, но, когда он так честно рассказывал ей о случившемся, распахнув голубые глаза, она неизменно верила, что правда была на его стороне. «Порой страдают невинные», – говорила она ему, и он плакал в ее объятиях. Следующие несколько дней она просто была рядом, занималась домашними делами, смотрела, как он что-нибудь мастерит – а мастерить он любил. Старшенький, Эдди, не дрался, но был непростого нрава. Посмотрит на нее – и всё. Он, в общем, пошел в Кэла – тот же эгоизм, та же показная самоуверенность. Младший же думал и видел вещи примерно как она. Дипломат. Они могли подолгу беседовать, даже когда он был маленьким. Он многое понимал. Он мог собирать и разбирать вещи. В десять лет он мог вкрутить лампочку и починить радио. Она говорила с ним как со взрослым и иногда рассказывала личное, понимая, что этого вроде как нельзя делать. Ему не было нужды слушать о ее проблемах, но все же он слушал. А ей нужно было хоть с кем-то поговорить. Обдумав проблему со всех сторон, он говорил наконец: «Все будет хорошо, мам».
Другие женщины вечно жаловались, а ей нравилось быть домохозяйкой и матерью. Заботиться о детях. На рассвете выходить с собаками. Подниматься на холм по высокой траве, передник весь в репьях. Солнце, холодный воздух. Приятная усталость в теле. Тяжесть в утробе и грудях. Бедра. Бог дал ей умелые руки. И она пользовалась ими. Она пользовалась всем своим телом.
Дом ей тоже нравился. Если на то дело пошло, кухня – больше всего. Большая старая фаянсовая раковина, с которой она так и не смогла вывести пятна. Пироги и печенье – иногда пирог с айвой, яблоками и медом. Айвовому дереву за дверью кухни было уже лет сто, весной мальчики приносили на подошвах ботинок красные лепестки. Она с радостью ставила еду на стол. Она знала, что подлинный смысл жизни – в мелочах. Когда она подавала обед, мальчики садились, вежливые, как монахини, и довольно кивали, теплая еда наполняла их, помогая им расти, делая их счастливыми. Для нее на свете ничего приятнее не было.
Как вообще можно оценить жизнь? Он взял ее с собой, он создал ее.
– Ложись рядом со мной, – сказал он. – Все будет хорошо. – Он гладил ее мокрые волосы. – Просто усни, и все. Отпусти себя.
И он касался ее. Даже когда дым уже густо валил.
– Я всю жизнь любил тебя, – сказал он.
И это все, что она помнит. Это был ее последний дар ему. Потому что это она отдавала. Давала, не брала и никогда ни о чем не просила.
Первым приходит шериф. Ее мальчики стоят снаружи, завернувшись в одеяла. Младший плачет, украдкой смахивая слезы. Они смотрят, как мужчины выносят их – сначала Кэла, потом ее – и засовывают в грузовик, будто хлеб в печку. Шериф Лоутон с блокнотом, колючие глаза – такой уж он человек, чувства не покажет. Он кладет большую руку на плечо Коула.
– Тебе что-нибудь нужно? – спрашивает он, и ее сын отвечает только взглядом. Кто бы мог ответить на этот вопрос? Даже сейчас она не понимает. Смерть ничего не проясняет.
Ее дети ждут, пока грузовик уедет, патрульная машина. В воздухе стоит пыль. В ее доме всегда было пыльно, сколько бы она ни убирала – а убирала она постоянно. Пыль на поверхностях, на красивых лицах ее сыновей, у них под ногтями, когда она поднимает одеяла, на их щеках, когда она целует их на ночь. Они работали на этой земле, на этой ферме. Та что-то давала им взамен. Силу, волю. Это нипочем не отмоешь. И не надо.
* * *
На траву въезжает «универсал» Мэри Лоутон. Она выходит и стоит, похожая в своем огромном пальто на кресло, полная, с худыми ногами. Потом она достает ведро, швабру и банку нашатырного спирта и шагает в дом, словно суфражистка на демонстрации. За работой, отмывая кухню, снимая постельное белье с кроватей, она ругает пустые комнаты. Она не торопится, наслаждается запахом чистоты, своим умением. Мэри, ее лучшая и самая доверенная подруга. Единственная, кому она могла рассказать. Мэри знает жизнь, знает, как та может быть сурова.
Когда работа окончена, Мэри садится на ступени, курит и плачет, качая головой. Потом она затаптывает окурок, запирает дверь и отправляется домой.
Под конец ей пришлось искать работу. Любую, какую угодно. Она не была гордой. Управляющий у Хака пожалел ее и нанял на ночную смену раскладывать товары по полкам. Как раз тогда, когда выползали из нор грызуны. Все ночные создания – скунсы, опоссумы, Элла Хейл. Кэлу, конечно, не нравилось, что она работает, – пусть и по эгоистичным причинам. Он сказал, плохо, что ее ночью нет дома. Да плевать ему было. Он сказал, ей надо быть дома с детьми.
– Денег нет, – сказала она, прекрасно понимая, что это Кэлу не хочется сидеть дома.
Она помнит поездку в город по длинной черной дороге. Это чувство внутри нее. Что-то похожее на свободу. Как она выкуривала одну за другой две-три сигареты. Опускала стекло, ветер похож на крик, весь мир вокруг, промерзший насквозь. Потом на парковке она ненадолго задерживалась, чтобы подумать. Собирала волосы заколкой, красила губы. Расправляла рубашку и джинсы. Она надевала наколенники Коула для катания на роликах, чтобы коленям не было больно, когда она расставляла товары на нижних полках. Она могла долго простоять, переставляя коробки мыла, наполнителя для кошачьих туалетов, большие пакеты корма для животных.
Ей разрешали сделать перерыв, и она обычно приносила что-нибудь из машины. Садилась в пластиковое кресло. Разворачивала шоколадный батончик и не торопясь ела. Потом выходила на ночной холод покурить. Гудели товарные поезда. Ничто не сравнится с сигаретой в холодную ночь. Когда она ехала домой, как раз начинало светать, по полям расстилался туман. Словно вернувшись с секретного задания, она устало поднималась по лестнице, смотрела на спящих мальчиков. Она раздевалась в ванной, наслаждаясь уединением, мылась холодной водой, потом голая забиралась в кровать рядом с мужем, убаюканная его мерным дыханием, запахом виски – и засыпала, а комнату наполнял солнечный свет.
Она навещает мальчиков в доме брата. Райнер и мексиканка. Им придется сделать все, что в их силах. Мальчики за столом, сложившие пальцы в молитве, похожие на играющих в покер мужчин, прячущие руки и бормочущие слова, в которые больше не верят: «Отче наш, иже еси на небесех…» Дядя улыбается с тихой гордостью, не желая выдать, как скучает по ней, своей единственной сестре. Они не разговаривали пять лет, после ссоры между ним и Кэлом из-за какой-то ерунды, просто двое взрослых мужчин со своими заскоками. Ее голубоглазые дети, уже такие большие, молча передавали миски с едой и кидали кусочки собакам.
Теперь она не может плакать. Слезы под запретом. Только странный давящий серый свет, серое тепло, словно свежесодранный мех.
Ее муж блудил, но не она – она была верна до последнего. Она пробегала мягкими руками по его худому телу, длинному торсу, ребрам, напоминавшим ей корпус корабля.
Он обладал некой грацией, особой повадкой, которую унаследовали мальчики. Возможно, не Уэйд, плотный и медлительный, но совершенно точно Эдди и Коул, у них были ловкие руки и длинные ноги, как у отца.
Вот твоя жизнь – и вот то, что ты с ней сделал. А что сделала она? Жена и мать. Ее жизнь на кухне и в других захламленных комнатах, бесконечное перекладывание, глажка и уборка, и единственная роскошь – крем для ног с лимоном и вербеной. Она была сельская жительница, крупная и одновременно стройная, сильная, но одинокая, ею пренебрегали. Она так сильно его любила – и ей разбили сердце. Мать говорила, не ходи за него замуж. Он был грубый, нечуткий, не обладал красноречивой душой. Он был с ней груб, заставлял ее чувствовать себя маленькой и ранимой. Но и защищенной. Живой.
История жизни
1
Они были хроникеры искусства. Историки, любит ели подлинного. Они отзывались на красоту, на элегантную математику композиции, на капризную массу цвета и игру света. Для Джорджа линия воплощала повествование, для Кэтрин она была артерией, ведущей к душе.
Она была художником, мастером фресок, и работала по большей части в церквях, в старых соборах в отдаленных районах города. Место она получила случайно, с помощью своего бывшего преподавателя. Со временем она наработала себе клиентуру и была хорошо известна в определенных кругах.
Платили мало, но ее это устраивало. Деньги были неважны.
Труд ее был кропотливый, тонкий. Священный. У нее были руки медсестры, осторожные и уверенные. Она была католичка. Она писала на стенах свою любовь к Богу, свой страх. К исходу дня у нее болели руки. Она отмывала кисти, складывала тряпки, в ноздрях стоял запах пигментов и льняного масла.
Она ходила на работу в спецовке, собрав волосы черепаховым гребнем. Это был собор близ Колумбуса[16 - Колумбус-Серкл, или Площадь Колумба – круговой перекресток на Манхэттене в центре Нью-Йорка.] на Западной 112-й улице, с прячущимися по углам гоблинами и херувимами. Дым горящих свечей. В капелле – фреска с распятием, пострадавшая в бурю. Крыша прохудилась, и дождь тек по лицу Иисуса, словно слезы. Интересно, подумала она, это просто случайность или предзнаменование грядущего горя? Она была довольно суеверна и считала, что под бессмысленным блеском повседневных событий можно обнаружить божественный подтекст.
Как-то вечером, когда реставрация шла уже несколько недель, в церковь зашла пожилая чета. Это была странная пара. Он выглядел ее спутником – чернокожий мужчина в клетчатом шерстяном кепи и пальто, он держал женщину за руку. Она была белая и, видимо, намного старше, с высоким пышным воротником, звук ее шагов эхом отражался от плиток пола. Он медленно вел ее, голоса их казались громче в полной тишине. Его рука накрыла ее руку, и они вместе зажгли свечу, фитиль зашипел и вспыхнул.
Кэтрин отошла, оценивая свою работу. Она заделала борозды, прорытые дождем, и точно подобрала краски. Снова стала видна яркость оригинала. Казалось странным думать, что изображенное станет ей настолько близко, но тем не менее это было так. Она осознала, что ей интересно, что Он думает о ней, Его посланнице в мире живых.
Было пять часов, уже стемнело. Она ненавидела безжалостную зимнюю темноту. Фрэнни с няней уже наверняка вернулись с детской площадки, и миссис Мэллой хочет не опоздать на поезд. Холодный сквозняк заставил ее отойти с прохода, и она надела пальто и шарф. За спиной было слышно, как подходит по пустому нефу пожилая пара. Они невнятно переговаривались, она не могла разобрать слова, а потом женщина схватила ее за руку. Она встревоженно обернулась.
– Она просто здоровается, – сказал старик.
Но женщина лишь смотрела так, что ей стало не по себе, глаза трепетали, будто мотыльки, и Кэтрин поняла, что она слепая.
– Ну-ну, ты же знаешь, что вот так вот пялиться невежливо, – сказал мужчина. – Давай-ка оставим эту милую молодую леди в покое. – Он расцепил пальцы, державшие Кэтрин за рукав, и, будто в неловком танце, направил спутницу к выходу. Женщина снова оглянулась на Кэтрин, глядя в ее испуганные глаза.
Кэтрин застегнула пальто. Ей пора домой.
В верхнем ряду окон виднелось безлунное небо. Выходя из теплой темноты собора на холодный воздух, в город, она чувствовала, что устала, что обеспокоена встречей с той странной парой, слепотой женщины. Она быстро пошла домой, обмотав голову шарфом, люди на улице прятали лица, защищаясь от ледяного ветра.
Была зима 1978 года. Они жили в мрачной квартире на Риверсайд-драйв, неподалеку от университета, где Джордж заканчивал работу над докторской и читал два курса по истории западного искусства. Он рассказывал ей, что часто к концу лекции со слайдами обнаруживал – студенты спят. Это не удивляло ее. Ее муж мог быть скучным. С того момента, как они поженились четыре года назад в августе, его жизнь, а значит и ее, определялась его диссертацией и темпераментными заявлениями его научного руководителя, Уоррена Шелби. Джордж приходил после их встреч. Бледный, измученный, он удалялся в спальню с полным стаканом виски и смотрел «М. Э. Ш.»[17 - Сериал о военных врачах.]. В сознании Кэтрин диссертация представляла собой какое-то экзистенциальное бедствие, вроде родственника с чужбины, с бесконечными истериками и нервными тиками, который переехал к ним и наотрез отказался съезжать. Он писал о художнике Джордже Иннессе[18 - Американский пейзажист (1825–1894).], последователе школы реки Гудзон[19 - Группа американских пейзажистов, изображали эффектные романтические пейзажи окрестностей реки Гудзон.], с которым она познакомилась через посредство странных свидетельств: многочисленных карточек на стенах квартиры, клочков бумаги с загадочными записями, открыток с пейзажами Иннесса, расклеенных тут и там (одна была даже в туалете) и цитаты из Иннесса, которая столько раз была обведена ручкой, что бумага рвалась. Складывая белье или делая еще что-нибудь по дому, она снова и снова перечитывала цитату: «Красота определяется незримым, видимое – невидимым».
С небольшой стипендии Джорджа они едва могли себе позволить квартиру. Вещей у них было мало: кресло с подголовником, которое они нашли на распродаже, колючее, набитое конским волосом, с растопыренными, как у пьяницы, ножками; персидский ковер, раньше принадлежавший его родителям; диван от ее дальней родственницы, с бледно-зеленой обивкой, служивший редким гостям, как правило ее сестре Агнес, которая приезжала на несколько дней, пока теснота квартиры не начинала сводить ее с ума. Лифта в доме не было. Она тащила коляску-трость пять пролетов, держа дочь за ручку, и весь подъем занимал чуть ли не полчаса. Наконец она открывала дверь и входила в их тесную крошечную гавань, где каждый дюйм потрескавшегося пола был занят чем-нибудь сугубо необходимым для воспитания ребенка. Их спальня была размером с песочницу, нескладная двуспальная кровать едва помещалась от стены до стены. Трехлетняя Фрэнсис спала в нише, в изножье ее кроватки лежали пальто, шляпы и перчатки, которые не влезали в шкаф. Хорош здесь был лишь вид из окна, который едва ли не повторял «Зимний день»[20 - Известная картина начала XX в.] Джорджа Беллоуза, – бессердечная синева реки, ржавый тростник у берега, белый снег и полосы тени, повседневная тайна женщины, кутающейся от холода в красное пальто. Река нагоняла на нее задумчивость и даже меланхолию, и, глядя в грязное окно, она пыталась вспомнить себя настоящую – девочку, которой она была до того, как познакомилась с Джорджем и они поженились, чтобы спастись, его имя было словно чужое платье, которое надел и пошел в нем, до того, как она стала миссис Джордж Клэр, как и ее хищная, курящая, словно паровоз, свекровь. Прежде чем она приняла на себя роль преданной жены и матери. Прежде чем она оставила позади Кэтрин Маргарет – худую, как цапля, голенастую девочку с «хвостиком», теперь покинутую ради более важных задач вроде смены пеленок, наглаживания рубашек, чистки духовки. Не то чтобы она жаловалась или была несчастлива, напротив, она была вполне довольна. Но она чувствовала, что в жизни должно быть еще что-нибудь, какая-то более глубокая причина существования, что-нибудь большое – вот бы только понять, что именно.
Как и многие пары, они познакомились в колледже. Она была первокурсницей, Джордж в том году заканчивал учебу. С подчеркнутым безразличием они проходили друг мимо друга по улицам Уильямстауна, она – в больших ирландских свитерах и старой дешевой юбке, он – в поношенном твидовом блейзере, с сигаретой «Кэмел» во рту. Он жил в горчичного цвета викторианском доме на Хокси-стрит, с группой старшекурсников-искусствоведов, которые уже выработали важные, «учительские» повадки, позволяющие одним взглядом обратить ее в пухлую девчонку из Графтона[21 - Городок в штате Западная Виргиния, основанный ирланлскими иммигрантами.] в пыльных туфлях. В отличие от Джорджа и его заносчивых приятелей, она получала стипендию – отец ее управлял карьером на границе. Она жила в общежитии, в одной комнате с тремя строгими старшекурсницами с биофака. Был 1972 год, и в то время по умолчанию дела обстояли так, что на факультете истории искусств немногочисленных студенток решительно недооценивали.
Их первый разговор состоялся на лекции о великом художнике шестнадцатого столетия Караваджо. В то утро шел дождь, она опоздала, аудитория представляла собой целое море разноцветных дождевиков. Ее внимание привлекло свободное место в середине ряда. Извиняясь, вынуждая других встать, она добралась до него и обнаружила, что сидит рядом с Джорджем.
– Ты должна быть мне благодарна, – сказал он, – я занял место для тебя.
– Только одно осталось.
– Думаю, мы оба знаем, почему ты тут села. – Он улыбнулся, будто хорошо знал ее. – Джордж Клэр, – сказал он, протягивая руку.
– Кэтрин – Кэтрин Слоун.
– Кэтрин. – У него была потная рука.
За считанные секунды между ними установилась близость, словно заразная болезнь. Они немного поговорили о занятиях и преподавателях. У него был едва заметный французский акцент, он сказал, что в детстве жил в Париже. В квартире, как на «Паркетчиках» Кайботта[22 - Французский художник (1848–1894); упоминается самая известная его картина.].
– Ты знаешь Кайботта?
Она не знала.
– Мы переехали в Коннектикут. Когда мне было пять, и с тех пор моя жизнь переменилась. – Он улыбнулся, будто шутил, но она понимала – он совершенно серьезен.
– Я не была в Париже.
– Ты в группе Хагера?
– Буду, в следующем семестре.
