скачать книгу бесплатно
– И что же?
Верджил вытащил из-за уха карандаш, нарисовал на клочке бумаги овал и передал Коулу.
– Подержи над головой.
– Зачем?
– Давай.
Коул так и сделал.
– Аллилуйя! Передо мной ангел.
– Вы не в себе. – Коул смял бумажку и выбросил. – Я не ангел.
Они обсуждали свои преступления, что они сделали, как они должны были сделать это и что бы изменили, будь у них шанс. Когда их поймали, некоторые уже были готовы и не оказали сопротивления. Другие дрались. Коулу показалось, что тюремные воспоминания составляют им компанию, как старые друзья.
Бизнес дяди дал им надежду. Своей импровизированной пехоте он командовал: вот ваш шанс на исправление, воспользуйтесь им.
Торжественно, словно знаменосцы, они выстраивались в ряд, чтобы получить амуницию: швабру, губку и чудесную Райнерову жидкость для мойки окон, рецепт которой он поклялся унести с собой в могилу. Все втиснулись в «берту», похожий на ящик фургон, на каждом боку которого красовалась надпись «Чище некуда», и, словно воины, отправлялись мыть окна по всему штату, от Гудзона до самой Саратоги.
По выходным Райнер позволял мальчикам отвлечься от книг и поработать. Даже Коулу платили, и он впитывал этот опыт, как образование, вглядываясь в красивые дома Лудонвилля, или ряды покосившихся домишек в Олбани, или заводы над рекой, грязные окна которых мигали на солнце, как сонные глаза гангстеров и воров. Они мыли старый дом, где в детстве жил Герман Мелвилл[14 - Герман Мелвилл (1819–1891) – американский писатель, автор классического романа «Моби Дик», философской притчи, оформленной как рассказ о китобоях.], и дядя дал ему потрепанный томик «Моби Дика».
– Вот, прочти.
Коул прочел. Он долго не ложился, переворачивая страницы, книга тяжело лежала на груди. Уэйд завозился, натянул одеяло на голову, но Коул читал, пока глаза не начали слипаться. Тогда он положил книгу на тумбочку и закрыл глаза, думая о море, о том, как оно пахнет, о звуке ветра и каково это – оказаться посреди океана, и ему хотелось туда. Он хотел быть свободным, сам по себе. Работать на дядю ему нравилось. Ему нравилось работать руками. Выезжать на грузовике. На дороге можно увидеть всякое, людей, занимающихся чем-нибудь немыслимым. Обычные вещи. Разное.
– Такой бизнес, тут всякого навидаешься, – сказал ему дядя. – Богатые и бедные – мы всех видим.
Однажды они работали в колледже, названном в честь какого-то индейского вождя. Кампус стоял на высоком поросшем травой холме. Вдали виднелась река, яркая, словно лезвие, и у него возникло ощущение чудесного воспоминания, которое приходит внезапно, словно запах маминого кофе, который всегда будил его до зари, или ее духи в конце дня, едва ощутимые, когда она наклонялась поцеловать его на ночь.
Они прислонили лестницы к стене библиотеки и принялись за работу. Мужчины старались, чтобы их не заметили, будто их выдворили за глупость, и Коулу пришло в голову, что можно вызывать страх уже тем, что ты умный. По дороге домой дядя спросил, хочет ли он в колледж, и мужчины начали свистеть и острить, так что он пожал плечами, изображая равнодушие, но Райнер протянул руку через сиденье и сжал его плечо, будто лучше знал.
– Я просто чувствую, мальчик, – сказал он. – Может статься, ты выберешься из этого городишки.
Райнер говорил, что знает, из какого теста сделаны люди. Война научила его.
– Я бы мог рассказать тебе такое, – говорил он, – что у тебя волосы встанут дыбом. – Думая о том или ином человеке, он говорил: – Ну, он явно способен на такое. Нагадишь ему – не простит. То же бывает, когда сделаешь что-нибудь хорошее. – Он читал газеты с лупой, словно ища подсказки. Интересовался – так он это называл. – Нужно смотреть на мир открытыми глазами.
Он знал всякое про своих клиентов, какие у них машины и где они проводят отпуск. Как-то они мыли дом банкира в Лудонвилле. Райнер прошел по всему дому на цыпочках, словно по минному полю. Он велел Коулу помыть окна в гараже.
– Там нетрудно.
Коул поставил лестницу и приступил. Он увидел бассейн. Все еще было холодно, и водоем был укрыт. Во дворе мальчик его возраста играл с другом в догонялки. Он подумал, что, должно быть, хорошо выбраться из постели летним утром и прыгнуть в тот бассейн. Интересно, каково это – быть богатым. Казалось неправильным, что одни живут как короли, а другие – в халупах вроде старой фермы.
Разобравшись с окнами, он сказал дяде, что ему надо в туалет.
– Только быстро.
Домработница была темнокожей женщиной с плотной, как шкурка баклажана, кожей, и она возилась со шлангом пылесоса, будто боролась с аллигатором. Она показала ему по коридору. Он поднялся по дальней лестнице и нашел комнату мальчика, чье имя, Чарльз, было написано на двери красными буквами. На полке стояли футбольные кубки и другие вещицы, которые мальчик коллекционировал. Коул вспотел. Он подошел к окну и увидел, как мальчик с приятелем гоняет по двору мяч. Мужчины грузили лестницы в машину. Он слышал, как домработница орудует пылесосом. Уже хотел уйти, но что-то на полке привлекло его взгляд, снежный шар. Он импульсивно схватил его – на пальцах оказалась пыль. Внутри шара был троллейбус. Коул подумал – интересно, где парень это раздобыл. Он знал, что когда-то в Олбани были троллейбусы, и помнил троллейбус, нарисованный на пачке риса в буфете, но раз мальчик поставил это на полку, значит, это сувенир из какого-то особенного места. У Коула своих сувениров не было, он нигде не был. Он тряхнул шар и смотрел, как пляшут белые хлопья. Потом сунул шар в карман и спустился по лестнице.
Он невнятно поблагодарил домработницу и сел в машину, сжимая пальцами теплое стекло. Все погрузились, выехали на дорогу, и через несколько минут они были на шоссе. Ему было странно легко, и немного кружилась голова. Словно он оставил в той комнате частицу себя, какую-то подсказку, кто он на самом деле, настоящий человек внутри, которого никто не знал, даже он сам.
Ночью он достал шар и держал в руках. Разок встряхнул. Брать его – дурно, но какая разница. Он был рад, что все же взял. Теперь это был его сувенир. Он снова встряхнул шар, любуясь, как кружатся хлопья, и подумал, заметит ли мальчик, что тот исчез.
4
Дядя держал в сарае старый катафалк «кадиллак», который то и дело выводил по «Важным Поводам». У машины сохранились белые занавеси на окнах, и дядя чистил ее до блеска. Иногда он просто выходил посидеть в нем, и Вида его не трогала.
– Смерть ближе, чем кажется, – сказал он Коулу. – Вот просыпаешься – и знать не знаешь, что это твой последний день. К закату все кончится.
Еще он очень любил старый «Харлей-Дэвидсон» с зелеными крыльями. Иногда возился с ним, но никогда не ездил. Коул однажды спросил его. Райнер с тоской посмотрел на мотоцикл.
– Как-нибудь я расскажу тебе одну историю, – сказал он и ушел, почесывая в затылке.
Коул решил, что это печальная история, в которой замешана женщина. Он как-то нашел в дядином письменном столе пыльную старую фотокарточку этой женщины, она была похожа на Покахонтас, сидела на мотоцикле, скрестив руки, и улыбалась фотографу. Коул подумал, что дядя что-то упустил в жизни. Но такое случается у многих. Что-нибудь случилось, или они глупостей наделали. И вдруг их жизнь пошла не так, как хотелось. Коулу стало интересно, что стало с той женщиной и знает ли об этом дядя.
В школе его сторонились, будто случившаяся в семье беда – это как запах от одежды, как едкий аэрозоль. Но был один парнишка, Юджин. На перемене они ходили за бургерами. Или сворачивали за угол к школе святого Антония, чтобы взглянуть на Патрисию. Она вечно стояла у дверей без пальто и дрожала. В последний момент она подходила к забору – когда монахиня уже успевала свистнуть в свисток. У них была буквально секунда, глаза ее блуждали по его лицу, словно она что-то искала. Их руки соприкасались на изгороди, кончики ее пальцев как дождевые капли. Она больше не носила растянутые гольфы. Новые обтягивали ее худые икры, и волосы были собраны на затылке в пучок. На веках у нее была голубая пудра, похожая на небесную пыль, если такая вообще есть на свете. Их объединяло что-то безмолвное, настоящее.
Бабушка Юджина жила над лавкой Хака. Отец его сидел в тюрьме за торговлю наркотиками в поездах. О матери он никогда не говорил, но однажды, когда он доставал мелочь, из кармана выпала ее фотография, и Коул поднял ее с тротуара.
– Умерла, – сказал Юджин.
Это их объединяло – мертвые матери. Бабушка его работала на фабрике пластмассовых изделий. Она была сортировщицей, и таких больших рук у женщин он прежде не видел – словно перевернутые черепашьи панцири. Она клала их на колени и сплетала пальцы. Юджин серьезно относился к учебе. Они вместе делали домашку в библиотеке. Люди всегда смотрели на Юджина, потому что он был чернокожий и выделялся. Библиотека находилась в старом здании, и когда было холодно, там разжигали камин, такой большой, что туда можно было войти, и в нем висел старый черный чайник, будто у доброй ведьмы. Книги располагались на полках, словно зрители, и пахли всеми грязными руками, что касались их страниц. Сотрудники сидели в зеленых кожаных креслах, дядьки с острыми красными лицами, или дамы, похожие на учительниц. Старые кошелки, как их называл Юджин, листали страницы, поджав губы. Старики вечно готовы тебя отругать за что-нибудь. Даже его собственный дедушка мог ударить его свернутой газетой буквально ни за что. И еще один человек сидел за персональным столиком, заваленным газетами. Он сплел из оберток жвачек впечатляющую цепочку, длиной в руку. Как-то он угостил Коула пластинкой мятной резинки. Через день-другой Коул вспомнил о ней, уже размякшей, достал и поделился с Юджином, тепло вспоминая того мужчину из библиотеки.
В Чозене был человек, который ходил задом наперед. Он был почти семи футов ростом, немного сутулился, ноги его напоминали страусиные лапы. Казалось, все просто – он смотрел через плечо, чтобы видеть, куда идет. Никто не знал, зачем ему это. Однажды они проследили за ним до дома, зигзагами перемещаясь по улице. Тот человек жил с матерью в трейлере на парковке за китайским рестораном, где, по слухам, подавали кошек и собак. Говорили, будто владельцы ночью разъезжают по городу и ловят бездомных животных. Если пройти мимо кухни, можно было услышать, как кипит еда в кастрюлях и на сковородках, а повара спорят по-китайски, курят и играют в кости. Коул не понимал, как человек, ходящий задом наперед, может поместиться в трейлер, не говоря об остальном. Мать его вроде была цыганкой, из тех, к кому ходят погадать. Они видели, как она высунула голову, чтобы выяснить, не смотрит ли кто, а потом захлопнула дверь и задернула штору.
Они с Юджином ушли с парковки спиной вперед. Это было забавно, все казалось каким-то другим. Когда они вернулись к Юджину домой, его бабушка сидела на крыльце в шезлонге.
– А чего это вы, ребята, так ходите? – спросила она. Почему-то им показалось, что они в жизни ничего смешнее не слышали, и оба рассмеялись. Старая женщина покачала головой. – Боже, ну вы и парочка. Не знаю, что с вами поделать.
Дядя где-то откопал для него велосипед, ржавый голубой «рэли», приспособил сзади корзину и отправлял его за покупками, когда было что-нибудь нужно: лампочки в стройтоварах, блок сигарет, и Коулу не нравилось, как смотрели на него люди в городке, будто у него на лбу было написано «Мертвые Родители». Он обнаружил, что ему многое сходит с рук. Он мог у всех на виду стащить батончик, и даже если кто-то замечал, ему ничего не говорили.
По воскресеньям Райнер заставлял их ходить в церковь. Они приглаживали волосы бриолином, застегивали рубашки и чистили ботинки, а он выдавал им галстуки. Они шли туда через крыльцо на Дивижн-стрит, вызывая сочувствие и восхищение соседей. Импровизированное отцовство подняло статус их дяди среди местных, и он шел с каким-то особым шиком и достоинством.
В церкви Райнер предпочитал последний ряд, и сидел на скамье, вытянув длинные ноги в проход и скрестив руки на груди, ковыряя во рту зубочисткой. Как правило, он еще и решал кроссворд. На лице появлялось выражение озарения, и он вписывал очередное слово. После церкви он покупал им пончики, и другие покупатели кивали и преувеличенно улыбались, будто жалея их и всячески пытаясь это скрыть.
Хейлов все знали. Это было написано на лице буквально у всех. Даже у его учителей. Они знали, что он вырос на грязной ферме. Они знали, что его родители – неудачники-самоубийцы. Они знали, что его брат Уэйд драчун, а Эдди станет в лучшем случае автомехаником. Им не нравился Райнер с его крысиным хвостиком, подружкой-мексиканкой, странным домом и уродливой спецовкой для мойки окон. И даже когда Коул знал ответ и поднимал руку, его никогда не вызывали.
Но дядя думал, что он просто гений.
Как-то воскресным вечером к двери подошел продавец энциклопедий. Они как раз ужинали, но Райнер впустил торговца.
– Вам в этом доме не понадобится никого уговаривать, – сказал он. – У меня растет очень умный мальчик.
– Правда?
Райнер встал за стулом Коула и положил руки ему на плечи. Тяжесть дядиных рук убедила его, что все хорошо, что он вырастет и станет мужчиной, как все. В то же время он понимал, что любит дядю больше, чем отца, и ненавидит отца, который бил мать и забрал ее с собой.
– Я всегда говорю, что без образования в этом мире делать нечего. Не верите – взгляните на меня.
– В смысле? – спросил торговец.
– Думаю, я сбился с пути.
– Как же так?
– Сущие пустяки. Вьетнам.
Торговец кивнул и взял деньги.
– Ну, ничего лучше книг вы просто не найдете.
Они придумали, как сделать полки из цементных блоков и досок, и поставили там книги, а Райнер смотрел, уперев руки в бедра.
– Совсем неплохо, мальчики, очень даже неплохо.
Глаза его светились радостью и гордостью, и Коул тоже чувствовал гордость. С того момента каждый вечер перед сном дядя просил его почитать что-нибудь вслух. Коул брал томик наугад, закрывал глаза, перелистывал страницы туда-сюда, потом пальцем находил какое-нибудь место, любое, неважно какое. Он читал про древние цивилизации, аэродинамику, средневековые замки, Индию, таксидермию.
– Знаний много не бывает, – говорил Райнер. – Не будь невеждой, как твой дядя.
* * *
Порой они так по ней скучали, что не могли не зайти домой. Они бежали по лесам, словно волки, прыгая через валежник, выпутываясь из кустарника. Они бежали, и луна светила им в спину.
Они стояли на вершине холма.
Уэйд сказал:
– Она все еще наша.
– И всегда будет, – сказал Эдди.
Они сбежали вниз по мокрой траве, сбивая сверчков наземь. Они поднялись на крыльцо, топая грязными сапогами. Они смотрели в темные окна. Было видно пустую гостиную, где они раньше смотрели телевизор, и диван, на котором отец мог проспать полдня. Они нашли запасной ключ, спрятанный матерью в кране насоса, и вошли, словно воры, и рылись в старых шкафах. В глубине буфета Эдди обнаружил бутылку «Джек Дэниелс», соленые закуски и пекарский шоколад, и они протянули виски Коулу, он отхлебнул, и Уэйд сказал, что пора ему напиться, и Коул не отказался. Они втроем пили виски, ели крекеры и горький шоколад, и скоро мир стал казаться мягким и теплым, а не холодным и колючим, и это было приятное ощущение, ему понравилось. Они выбежали в поле и выли на луну, сердя койотов, чьи голоса взлетали над деревьями словно языки пламени, и звери вышли на гребень холма, подняв хвосты, словно штыки, продолжая выть, слишком напуганные, чтобы спуститься. Уэйд изобразил чудовище, и вся стая разбежалась. Они нашли в коровнике попону и легли в холодной темноте под звездами, сбившись в кучу, как в детстве, пока не взошло солнце, яркое и резкое, как удар кулака.
Дом был проклят. Так люди говорили. Никто не хотел его купить. Теперь он принадлежал банку. Земля по другую сторону холма была уже продана, и кто-то строил на ней дома. Было видно, как поднимаются остовы, один за другим, в форме подковы, и бульдозеры стояли в поле, будто странные неловкие животные. Днем было слышно стук молотков, радио и смех мужчин, которые ходили отлить в лес. Машину их матери забрали на эвакуаторе. Она стояла на свалке, дожидаясь вместе с другими машинами, когда ее разберут на металлолом. Через несколько часов они пошли посмотреть, зная, что от нее толком ничего не останется. Эдди нравилась та девушка, Уиллис, которая иногда приходила. Они забирались в старые машины, и Эдди нажимал на гудок. Некоторые машины неплохо сохранились, и Коул любил играть, будто ведет их. Однажды Эдди завел одну и показал ему, как управлять. Он рулил по полю, шины визжали, девчонка смеялась на заднем сиденье, и повсюду были светлячки. Уиллис смеялась красивее всех на свете и всегда приятно пахла. Когда они находили работающую машину, он изображал шофера, а Эдди – заправского трубача, они с девушкой сидели на заднем сиденье. Когда они начинали целоваться, Коул выходил и бродил вокруг. Он забирался на холм рядом с проволочным заграждением. Оттуда было видно городские дома, маленькие и большие. Было видно их старую ферму и пустые коровники. И было видно длинные серебристые полосы, отблески лунного света на перилах, и слышно грустные песни всю ночь напролет.
Пару недель спустя на лужайке у фермы появился большой бурый мусоровоз. Человек в спецовке выбрасывал вещи. Ночью мальчики перерыли всё, все вещи, что определяли собой Хейлов. Они открыли мамины консервы и ели мясистые сладкие персики и маслянистые красные перцы, с пальцев капал сок. Они нашли отцовские рыболовные снасти и болотные сапоги, футбольные награды Уэйда, старые мелки Коула еще времен садика, бутоньерку Эдди, а еще повсюду были открытки ко дню рождения, маски на Хэллоуин и мраморные шарики. Все эти вещи ничего не значили для постороннего, но для него и его братьев служили доказательством, что их семья существовала и когда-то была счастлива, что они разводили коров, чье вкусное молоко разливали в бутылки и доставляли по всей округе. Благодаря им у людей было молоко к завтраку, а летом – кукуруза с маслом, солью и перцем. «Если это не повод для гордости, – думал он, – то что вообще может быть таким поводом?»
Наконец зима подошла к концу, и мир вокруг стал цветным, люди вышли в сады, чинили изгороди. Лошади лягались задними ногами, словно вспоминая, как ими пользоваться. Коул был занят в школе. Он складывал листочки с контрольными, убирал в карман, а потом показывал дяде, предварительно разгладив ладонью, и там обычно стоял высший балл, накарябанный красной ручкой, словно кто-то осторожно сделал вывод и с сожалением его озвучил. В целом он неплохо справлялся, но не мог не думать о доме и ферме и вспоминать, как мама проходила мимо окон, текучая, словно вода.
В мае вернулись отцовские птицы и сели на коровник – все те же три сокола, которые возвращались каждый год с наступлением теплой погоды. Отец вырастил их. Он держал в погребе крыс, чтобы кормить птенцов, но крысы иногда удирали, и мама вскакивала на стул и кричала, а все остальные бегали по дому, пытаясь поймать зверьков. «В этом мире мало на что можно положиться», – как-то сказал ему отец, но эти птицы возвращались каждый год.
Неизменно весной, когда на яблонях появляются розовые почки, можно выходить без пальто, а воздух пахнет мамиными духами, отец выходил в поле в армейских перчатках и раскидывал руки, словно распятый. Птица на миг опускалась к нему на руку, хлопала крыльями и снова улетала.
«Великолепные создания», – думал он, глядя, как они сидят на крыше. Они чуть приподняли коричневые крылья, словно в приветствии, постукивая когтями по ржавому листовому железу. Коул подумал – интересно, видели ли они отца на небе? Может, они принесли весть от него?
– Эй, птицы! – крикнул он. Они снова захлопали крыльями, и он понял, что им нужно, раскинул руки и стал ждать, недвижный, будто пугало. Птицы нерешительно потоптались на краю, потом самая большая слетела вниз и опустилась ему на предплечье. Он удивился, какая она тяжелая, и невольно сделал шаг назад. Острые желтые когти разорвали рукав рубашки и поранили кожу.
– Тише, – сказал Эдди, подходя сзади.
Сокол красиво распушился. Рука Коула дрогнула под его тяжестью, было больно, но он не плакал. Он подумал, что это, должно быть, испытание. Птица посмотрела на него, он посмотрел на птицу, и в тот момент что-то было решено, что-то важное, чему Коул не мог дать имя, потом сокол взмахнул крыльями и улетел. Он описал по небу широкую дугу, похожую на басовый ключ, потом вместе с остальными исчез за деревьями.
5
О ферме заговорили в кафе за яичницей с беконом и разнесли по домам незнакомые люди, обмениваясь новостями важно, будто иностранной валютой. Городские. Он профессор, она домохозяйка. У них маленькая дочка.
– Банк практически подарил им ферму, – сказал за ужином дядя.
Но дом пустовал несколько месяцев, а потом в августе они увидели припаркованную на лужайке машину. Это была спортивная машина – блестящий зеленый кабриолет. Потом они увидели ее – и время словно замедлилось. Она была похожа на фарфоровые фигурки из маминой коллекции, бледная кожа, светлые волосы. Она несла картонную коробку и говорила с кем-то через плечо, а потом появился мужчина, они поднялись на крыльцо и зашли внутрь, гулко захлопнув за собой дверь.
– Теперь она принадлежит им, – сказал Эдди.
Они поднялись на холм, набив карманы малиной, Уэйд и Эдди были под кайфом. Они смотрели, как зажигается свет. Они слышали смех маленькой девочки. Скоро стемнело, но весь дом был освещен – большие желтые квадраты света, и Коул вспомнил, как отец возмущался растратой электричества и орал, что с каждой гребаной секундой утекают деньги. Ну и ладно, это больше не имело значения, денег все равно не было. Потом он хватал всю мелочь, какую мог найти, и уезжал на грузовике. Но этих людей, похоже, не беспокоило, что деньги утекают. Они открыли окна, и были слышны их голоса, Коулу показалось, что счастливые, и он сам почувствовал что-то вроде счастья, как когда видел счастливых людей по телевизору. Потом кто-то заиграл на их старом пианино, первую мелодию, которой научила его мама, «Лунную сонату», и он вспомнил, как она сказала ему играть медленно и объяснила, что Бетховен написал ее, когда ему было очень грустно, и как она тоже грустит, и что грусть – это личное, такая часть жизни, к которой в конце концов привыкаешь, и он вспомнил, что она тогда подняла глаза к окну, и ивы царапали стекло ветками, и он увидел, что она за человек, помимо того, что он знал о ней как о своей матери, и это испугало его.
Музыка прекратилась, и он понял, что все трое слушали.
– Как это у нее получается? – сказал Коул.
Эдди выкурил сигарету и выбросил окурок.
– Не знаю, Коул. Некоторые вещи не поддаются объяснению.
– Мы были им больше не нужны, – сказал Уэйд.
– Эй. – Эдди дернул Уэйда за руку. – А ну прекрати. Она ничего такого не имела в виду. Это батя. Он это сделал.
Уэйд отпихнул его, и Эдди разозлился, они вдруг оказались на земле, тузя и колотя друг друга. Коул попытался их разнять, но раз уж они сцепились, тут ничего не поделаешь, и он заплакал, это было странно и хорошо. Он еще поплакал, и это заставило их остановиться, так что они поднялись с земли, подошли и подождали, когда он успокоится.
Эдди сказал:
– Ну же, Коул, не бери в голову.
– Она любила тебя больше всех, – сказал Уэйд.
– Давай. Пойдем-ка домой.
Коул оглянулся на дом и увидел, как кто-то опускает штору, потом другую, и прежде, чем все шторы были опущены, он понял, что все кончено, эта часть его жизни, это место. Теперь все будет иначе. Все изменится.
Они молча вернулись в дом Райнера. Вида подала ужин, они сели и поели при включенном телевизоре – шел какой-то фильм с Джоном Уэйном. Никто не произнес ни слова, они поставили тарелки в раковину и пошли спать. Коул забрался в постель, Эдди подошел и сел на краю, укрыл его одеялом и погладил лоб холодной жесткой ладонью.
– Я позже вернусь.
– Куда ты?
– На свидание.
– С Уиллис?
