Кащеевы байки: Возвышенный путь на двоих пьяных историков

Но нас интересует скорее практический аспект. Дабы заставить нечто существовать нужен наблюдатель. Магу для очередной трансмутации понадобился лунный луч, твердый, находящийся в покое. По нему следовало совершить восхождение к обратному изгибу Малой Спирали. Телесная реальность позволяет совершить такое действие, но с купюрами, которые часто имеют значение. В срединном мире ум, наблюдающий свет луны, будет принадлежать Магу, а значит и пространство возникнет внутри него, и тут не миновать искаженния ожиданием. Для достижения чистого эффекта желательно не вмешивать себя в процессы мира, а значит требуется чье-то фиксирующее внимание. Конечно, можно посадить ученика… которого еще раздобыть где-то надо, но все равно его присутствие будет искажать восхождение. Иное дело – чистое внимание, в котором почти нет человеческого ума. В нашу эпоху его добыть сложно, но в будущем, с массовым распространением нейроинтерфейсов, это стало куда как проще. В самом деле, внимание человека направлено и сосредоточено, оказавшись в плену симуляции виртуальной игры, но проводником его служит машина, не имеющая собственного ума в привычном для Мага понимании. Соответственно, её реальность можно назвать «чистой», свободной и более применимой к практическим задачам.

Остается, правда, проблема добраться до того времени, но тут для хоть сколько-нибудь грамотного специалиста проблем не существует. Время линейно только для людей, а маг в своем состоянии Мага не является человеком в полном смысле этого слова. Он – сосредоточение и воля, очищенная от прошлого и будущего, точка и протяженность без содержания. Он – цель, возведенная в абсолют, и потому может перемещаться относительно свободно по любой линии бытия, реальной или только возможной. Темное облако в застывшей комнате потянулось, отрастив длинные пальцы, и ухватилось за край луча луны. Помещение изменилось. По застывшей картинке, как по стоячей воде в пруду прокатилась рябь, сопровождаемая металлическим звоном. Где-то сзади, в отдалении раздался крик и все пропало, стянувшись в протяженность без глубины. В не таком уж и далеком будущем усталый человек вдруг очнулся на своей кровати, вновь ощутив давление штекера в заушном порте, а Маг встал на ноги посреди бескрайнего поля.

Пахло осенью, прелой травой и холодной водой. Высоко над Магом пролетел ворон, на мгновение отпечатав на диске луны свой силуэт. Полнолуние. В небе звезды свивались в жгуты незнакомых созвездий, змеились и меняли свою форму, и вместе с ними танцевали ромашки, густо устилавшие все пространство вокруг. Каждый цветок имел свою пару среди небесных тел, и двигался с ней в неистовом вальсе, немного извиваясь тонким стебельком. Поле, бесконечное и бескрайнее, ровное и колышущееся в одно и то же время, текло во времени и пространстве, а над ним возвышался огромный ясень, сотканный из прозрачных подрагиваний воздуха. Если бы Маг не был Магом, он не увидел бы дерево, но кто иной мог оказаться в этом мире? Рука его бессознательно дернулась вниз и вправо, пальцы сжались на древке сулицы. Широкий наконечник, простое, любовно отполированное дерево и лента, продетая через кольцо хвостовика. Последнее, конечно, было совсем нетипично для сего вида оружия, но тут пришлось поступиться достоверностью в угоду ритуальной необходимости. На ленте было записано послание, заверенное печатью. В нем говорилось о прямой дороге в мир духов, о старых богах и их сосуде. В конце концов, руны Магу были без особой нужды, а мудрость – понятие весьма относительное, особенно при учете легкого налета безумия… Маг напрягся, закрыл глаза и увидел себя, распятого на коре ясеня. В месте, где его тело касалось воздуха, проступила жесткая структура дерева, омытая светом звезд.

Маг размахнулся и метнул копье.

Широкое острие медленно прорезало воздух.

Удар. Кровь. Крик.

Маг конвульсивно трясся, прибитый через глазницу копьем к ясеню. Боль была почти невыносимой.

Маг упал на колени, пока его ум разрывался на части, перекраиваемый текстурой мира мертвых, живых и тех, кто есть посередине.

Маг умер на дереве, истекая кровью. Ясень, казалось, всасывал воду его жизни, все уплотняясь вверх и вниз. Когда тело дернулось в последний раз, на небе загорелась еще одна звезда.

Маг упал бездыханной грудой плоти на поле, и тело его начало стремительно разлагаться. Сначала лопнула кожа, потом отвалилось мясо и рассыпались в прах кости. За мгновение не стало ничего, чтобы напоминало о нем. На месте, где несколько мгновений лежал его череп, выросла ромашка.

Маг открыл глаза и включил свет. В его маленькой комнате уже сгустились липкие московские сумерки, обнявшие всю внутреннюю часть пространства. Он потянулся и подошел к окну, ловя свое отражение в стекле. Через его правую глазницу полз багровый, плохо зашивший шрам, сочившийся сукровицей. Глаз был цел, чему Маг искренне обрадовался. Затем он выключил свет и снова обратил свой взгляд на улицу. Далеко-далеко, за парком и домами, за дорогами, торговыми центрами, фонарями, людьми и теми, кто считал себя людьми, высился огромный ясень, упиравшийся мерцающими ветвями в небосвод. Он мерцал лунным светом, а по его коре струились звезды, похожие на ромашки. Маг вздохнул, улыбнулся и пошел в ванную – там должна была валяться мазь для ухода за кожей.

Конь ветра

Глава 1

В окно врезался очередной комок света, по недосмотру пробившийся через кордон высоких хмурых облаков. Наглый и грубый, он походил на размашистую оплеуху, нанесенную сзади озверевшим от несовершенства мира дзенским мудрецом. Зажмурившись, Шоплен в очередной раз пожалел, что вообще вышел на работу. Над Абаканом занимался рассвет, степной ветер раздувал осеннюю непогоду, внезапно растекшуюся московской волглой серостью по выгнутому как дно казана небу. Скукожившееся от холода бледно-жёлтое солнце упорно штурмовало немытые с прошлого года окна редакции, злобно тыкая длинными пальцами в пожилого редактора с вислыми усами. В то утро Шоплена мучило  все – болела спина, слезились глаза, колючей пробкой в горле стояла вечная овсянка, насильно помещенная внутрь добродетельной супругой. Отчаянно хотелось спать, курить и выпить кофе, но всему препятствовала объективная реальность. Сон в его возрасте (а Шоплену стукнуло почти 58, а выглядел редактор на умеренно пропитые 65) уже не был званым гостем – он вламывался в тело без спроса общительным дальним родственником, и уходил, когда ему вздумается. Вздремнуть в кресле как в старые добрые времена представлялось утопией. Для остального требовалось выйти на улицу – уже много лет пустовала любимая хрустальная пепельница на столе Шоплена, придавленная новыми законами о борьбе с табаком, а кофейные запасы пополнялись во вторник с приходом секретарши Зинаиды Петровны. В понедельник приходилось рассчитывать только на пятничные остатки, ибо кофейная муза издания сидела с внуком. Шоплен побарабанил волосатыми пальцами по столу и с ненавистью посмотрел на часы. Была половина девятого.

В без пятнадцати девять перед столом материализовался Зойдль, поглаживающий несуществующие волосы. Пару месяцев назад он побрился на лысо и отпустил бороду в знак солидарности с мировыми трендами мужской моды. Теперь Зойдль выглядел как длинный и печальный ваххабит, отринувший идеи мирового джихада в пользу дзен-буддизма. Его предки, подстегиваемые комсомольскими стройками и выплатой «северных», с гиканьем пронеслись по всему Союзу от Калининграда до Владивостока, смешавшись в интернациональном братстве со всеми встречными на пути. В результате Зойдль получил в наследство фамилию неизвестного происхождения, монгольские глаза, длинный нос с горбинкой, густую южную бороду, от влаги завивавшуюся колечками, телосложение жерди и непоколебимую уверенность, что он – хакас. В детстве, пока бороды еще не было, товарищи с подозрением относились к его рассуждениям о бурханизме и национальном возрождении, а пару раз даже попытались побить от удивления и несуразности момента. Зойдля это не смутило. Он нес идеи в массы, подгоняемый смутными ощущениями, почерпнутыми из книг, то скрывая мессианский запал, то вновь являя его миру. Шоплен с тревогой посмотрел на официальный бланк в руке Зойдля.

– А я к вам, товарищ редактор! – Зойдль раздвинул улыбкой густые усы. Получилось немного агрессивно. – Кажется, есть материал в новый номер.

– Мнэ-э-э-э… – Шоплен боролся с утренним ступором, отчаянием и депрессией. Ему было все равно, но сказать что-то требовалось. – Об чем?

– В селе Малый Табат появился художник. Он выпиливает героев национального фольклора из фанеры, сделал свой тематический парк. Кстати, материалы он покупает в Абакане, но где – непонятно. Сельсовет его хвалит, вот их председатель грамоту дал. Ему. Надо ехать, снимать, у нас же контракт от Минкульта, они и прислали заявку…

– Ехать? Табат, Табат… Это далеко… Что-то знакомое… Там по трассе на Абазу, потом поворот…

– Не совсем. Это обычный Табат. А нам нужен малый, – на слове «нужен» по Шоплену пробежала стайка суетливых мурашек. Ему нужны были кофе и сигарета – все остальное имело статус несущественного. – Он от Бонадрево по грунтовке в сторону Абакана.

– Назад, что ли?

– Реки, реки Абакан. Там совсем немного проехать.

– И что ты от меня хочешь? Командировочный лист я тебе подпишу, не вопрос. Мог бы в такую рань и не заходить.

– Видите ли, какая штука… – Зойдль виновато улыбнулся – Я-то еще в пятницу лист у главреда подписал. С этим никаких проблем. Мне доехать туда нужно – а машины нет. Зато она есть у Вас. Вдобавок, в этих Малых Табатах когда-то часть секретная какая-то была.  Их до сих пор не на все карты внесли, хотя они уже давным-давно открытые. Но их сельсовет рогами уперся – говорит, нужен кто-то, кто им распишется, ответственное лицо. Журналы они до сих пор ведут, что ли… В общем, без Вас я туда не доеду, а доеду – развернут. Вы же заместитель, Вы можете… – Зойдль принял позу умеренно просящей о большом одолжении жирафы и замер.

Шоплен подавил тоскливый вой. В пятницу надо было задушить главного редактора его же галстуком с обезьянкой, а потом с чистой совестью сесть в тюрьму и там, наконец, отоспаться. В бумажке, бережно несомой Зойдлем, он угадал командировочный лист на двоих, подпись и печать. Его грубо кинули на амбразуру – и в том определенно была его вина. Пару лет назад главред (по совместительству директор издания, одноклассник и сочувствующий собутыльник), неофициально выдал ему из средств конторы беспроцентную ссуду на покупку внедорожника. Тогда Шоплен радовался, ведь ему как раз хватало времени на погасить долг с зарплаты до начала внезапно отдалившейся пенсии. А машинка-то вот она, новенькая и красивая. Правда, с него взяли честное слово помогать по мере сил извозом корреспондентов по сельской местности. Командировочные сразу засчитывались в счет ссуды. Теперь приходилось отвечать, и этот мелкий… проходимец (Шоплен матерился редко и только по большому поводу) грамотно воспользовался моментом. Отступать было нельзя.

– Когда поедем? – просипел Шоплен.

– В субботу! – просиял Зойдль, но тут же погас, резво включив задний ход из кабинета. Шоплен густо налился багрянцем, топорща усы. Если бы редактор был моржом, он бы метнулся вперед, и размазал, размозжил, раскатал  хлипкое тело журналиста о стены и потолок, а потом долго бил бы его своими огромными клыками, рыча от ярости и наслаждения. Но Шоплен был всего лишь человеком, и потому просто расстроился еще сильнее, смутно алея в полумраке кабинета.

Глава 2

Субботнее утро встретило Шоплена и Зойдля изморозью, ветром и тишиной. Выкатываясь на трассу в полусонном молчании, машина хрустела зимней резиной по направлению в горы через степь. Она казалась кораблем, плывущим из ниоткуда в никуда, посреди бесконечного пространства, замершего в объятьях сопок. Дорога пустовала, и та же пустота плескалась в головах коллег. За минувшую неделю все мысли растоптал неистовый документооборот, пролившийся дождем из саранчи (или лягушек) на беззащитную редакцию. Во вторник пришло письмо из Минкульта с требованием написать и утвердить план статьи. Выйти на контакт с их заказчиком не удалось, так что Зойдль просидел по меньшей мере 20 часов, стуча по клавиатуре в попытках сформулировать непонятное. В среду утром он отправил документ на утверждение, а вечером получил развернутый ответ на 12 страницах, из которого не понял ни единого слова. Точнее, все слова были на месте, связаны в предложения и даже запятые стояли на положенных местах – но смысл неумолимо ускользал. Подключили Шоплена, сняв с переговоров о перспективной рекламной кампании для нового колбасного цеха в Минусинске. В четверг после бессонной ночи два героических борца с чиновничьим волапюком составили идеально бессмысленный, гладкий и скользкий от расплывчатых канцеляризмов план статьи. Минкульт временно замолчал, сонно переваривая смысловой суррогат в бесчисленных кишочках грузного бюрократического тела. На следующий день курьер притащил пачку писем от Министерства обороны, Министерства образования, городской администрации города Абакан, МЧС и рекомендацию от ФСБ зайти на огонек. Все учреждения требовали отчитаться, прислать копии, заверить, получить разрешение, утвердить и все в таком духе. Погребенные под бумажным гнетом Зойдль и Шоплен решили было плюнуть и не поехать (или сказать что поехали, после написав что-нибудь эдакое на половину полосы), но тут их на лету подрезал главред, радостно сообщивший о жесточайших условиях договоренностей и смутно маячившей в далях дальних проверке. Пришлось отвечать, писать, заверять и ходить. Смешнее всех выступила ФСБ – взмыленные редактор и журналист пятничным вечером неожиданно для себя встретили бодро рысящего редакционного курьера на площади рядом с театром. Пожилой усач стремительно выдал заверенное разрешение от всех силовых структур, увенчанное размашистой резолюцией “езжайте, с бумажками разберетесь потом”. Ни с кем из чиновников во плоти ни Зойдль, ни Шоплен так и не встретились.

Итак, журналисты пронзали пространственно-временной континуум. Малый Табат ожидаемо не был отмечен ни на одной карте, и тем более его игнорировал навигатор. Впрочем, так бывает в Сибири – некоторые места отказываются признаваться  своем существовании официально, предпочитая бытовать в изустном пространстве народного фольклора. В них никто не верит, но они есть. По большей части это относится к дольменам, озерам и лощинам, а села ответственные граждане не мытьем так катаньем насильно помещают в бумажную реальность. Малый Табат, видимо, избежал такой судьбы. Шоплен примерно представлял себе маршрут, справедливо полагая, что на месте он сможет “взять языка”, или увидит какой-нибудь указатель. Авось в путешествиях работает в большинстве случаев, а на случай если они потеряются у Шоплена были молодые ноги. В конце концов, именно Зойдль втравил его в авантюру, и потому пусть бородатый журналист сам бегает в темноте в поисках верной дороги, будит селян в попутных населенных пунктах и вообще шустрит. Дело редактора – баранку крутить. Глубоко внутри Шоплен уже предвкушал, как сладостно будет отчитывать попутчика, не подготовившегося и не оправдавшего, загнавшего пожилого человека в …, куда Макар телят не гонял, и вообще мелкого и низкого молокососа. Зойдль, не подозревая о грядущих мучениях духа, дремал с открытыми глазами.

Они свернули с трассы в предрассветных сумерках, пронеслись призрачной тенью сквозь Бондарево, и всего через пару километров встретили знак с указанием дороги на Малый Табат. Он выплыл в свет фар, рассыпав отраженный свет своим помятым телом, и вальяжно ткнул стрелкой направо, где деревья, расступившись, обнажили крутой поворот. В тот момент Шоплен непроизвольно заскрипел от разочарования, на что Зойдль чмокнул губами и не проснулся. Машина протряслась по грунтовке, быстро сменившейся на две плохо раскатанные колеи. Командированным помогал холод – если бы история началась недели на две раньше, то путешествие в село превратилось бы в экспедицию. Когда на ближайшие сто километров нет ни единой души, а тем более трактора или вездехода, размытая дождями грязь останавливает любую машину. Шоплен помнил, как в 89-ом где-то в танзыбейской тайге он сотоварищи почти похоронили трехосный КрАЗ. Машину пришлось спасать тракторами, щебнем и лопатами из болотной, черной жижи, сменившей колею всего за неполные сутки. Его внедорожник этот путь просто не преодолел бы, даром что был и хваленый полный привод, и прочие радости современной техники. Задумавшийся о трудностях машиностроения, Шоплен не сразу отреагировал на очнувшегося от ступора Зойдля, радостно указывавшего пальцем в лобовое стекло.

– Кажись, приехали! – журналист обратил внимание редактора на первый признак пребывания человека за последние пару часов. В ельнике, сжавшем колею с обеих сторон, начали появляться скульптуры. Двухметровые деревянные кони высовывали грубо сделанные морды из вечнозеленых лап тайги, сверкая в лучах фар круглыми глазами, выполненными в виде спиралей. Каждая фигура обладала немного иными пропорциями, будто художник не имел четкого плана, но предался экспериментам, а потом все получившееся счел достаточно удачным для демонстрации. Казалось, в ельник забрался табун небесного хана, да так и остался, тыкаясь любопытными носами во всех приезжих. О милитаристском прошлом села (еще не видимого, но уже ощущаемого), кони напоминали своим зеленым окрасом, правда, уже порядком облупившемся. Шоплен наконец распознал коней и охренел. По-другому назвать его состояние было невозможно – ядреная смесь из крайнего удивления, экзистенциального неверия, смутных опасений и подозрений себя в легкой форме психических расстройств в русском языке определяется именно этим словом. Пока редактор проживал глубокое чувство, Зойдль вторично произвел сложные манипуляции пальцами правой руки, указывая на выскочившие из леса заборы, дома и все прочее, составлявшее село Малый Табат. Они затормозили у двухэтажного каменного сельсовета и посмотрели на часы. Было немного за 10 утра, так что кто-то должен был находиться в присутствии. Искать самого художника в такую рань без посредства администрации представлялось утопией, граничащей с безумием.

Шоплен и Зойдль бодро выскочили из автомобиля, поежившись от холода, и закурили. Где-то простуженно завопил петух, лениво гавкнули собаки. По дворам не было видно ни единой души. Шоплен, потягиваясь, бодро взошел на крыльцо сельсовета и с удивлением обнаружил, что он работает. Через стекло в кабинете на первом этаже проглядывала включенная лампа. Как правило, по выходным в сельсоветах не было никого, кроме сторожа. Редко когда на дверь вешали бумажку с телефонами ответственных персонажей, которых можно было вызвонить по срочной надобности. Тут подал голос окончательно проснувшийся Зойдль.

– Смотрите, товарищ Шоплен, вы тут документы в машине забыли! – напитавшийся морозным духом молодой журналист выдал формулировку обращения к руководству многолетней давности, умудрившись даже скопировать характерную интонацию в слове “товарищ”.

Шоплен подошел и взял из рук Зойдля голубой конверт. Он точно помнил, что все бумаги остались в редакции, но неделя была тяжелой, так что кое-что могло завалиться. Это было плохо. Нахмуренный и немного озадаченный, Шоплен вскрыл документ. На бумаге с коронованными двухголовыми орлами по краям было напечатано следующее: «Степан Михайлович Приданов. Приданов – днем глава администрации. Вечером и ночью – сторож. Днем ворует. Вечером, в районе шести часов, занавешивает свой деловой портрет, висящий у него на двери рабочего шкафа, единственным своим пиджаком, надевает тапочки и далее, шаркая вечером по коридорам, пристально сторожит то, что еще не было украдено административным органом, причем довольно бдительно: за сторожбу он получает хоть и немного, но – благодаря самой непосредственной связи с администрацией, всегда вовремя; в то время как, будучи чиновником, он испытывает задержку заработной платы уже десять месяцев. Примерно в семь является жена Приданова и приносит ему поесть. Достоверно известно, что жена Приданова любит сторожа Приданова и не любит чиновника Приданова: о том свидетельствуют ее неоднократные жалобы об этом сторожу Приданову, но что ему жаловаться, когда он и сам не любит чиновников. Таким образом, становится ясно, что чиновника Приданова не любит никто, и потому, когда он просыпается поутру и надевает пиджак, и – как человек, который не получал зарплату десять месяцев, – жадно сметает за крепким чаем типичные остатки ночных запасов сторожа Приданова – одно яичко вкрутую, одну половинку продукта полутвердого "Витязь Хакасский", полбуханки белого хлеба и полбуханки черного, половину луковицы и две жареные картофелины, – то не испытывает при этом совершенно никакого зазрения совести и начинает вместо этого думать, что еще он способен сегодня украсть. 

Вам он не нужен, нужен сто второй кабинет.

18 ноября 2019 года. Печать, подпись, расшифровка.»

Дверь сельсовета открылась, выпуская на волю сумрачного человека в кепке-аэродроме и тапках на босу ногу. Повинуясь внезапному импульсу, Шоплен поднял глаза на проявление местной администрации и, немного нахмурившись, спросил.

–Вы Приданов?

–Что…кто…эээ…я? – человек был скорее озадачен, чем удивлен. Несколько мгновений он, казалось, выбирал выражение лица, но потерпел поражение. Его лицевые мускулы застыли посредине между отвращением и испугом, в то время как тело подобралось и приняло подтянутый солдатский вид. Через мгновение он сухо ответил. – Я. Заходите, заходите…

В коридоре было сухо и темно. Пахло пылью, углем и чем-то особенным, канцелярским. Ранее замеченного света внутри не наблюдалось, и, видимо, он был обманом зрения – Приданов отработанным движением включил фонарик, едва переступив порог.

– Оборону – держать? – неожиданно спросил Зойдль у Приданова. Глаза молодого журналиста остекленели и покраснели, будто он находился в глубоком сомнабулизме.

– От кого? – опешив, оглянулся Приданов. Фонарик моргнул, выхватив лучом света квадратное отверстие в стене коридора. Проем зарос слоями старой паутины.

– Нам в сто второй. – вклинился в разговор Шоплен. Он чувствовал себя немного не в своей тарелке, но отдать отчет в происходящем не мог. Его подхватило волной, и волна несла его в неизвестность.

– Пойдемте. Это на втором.

– Почему не на первом?

– Из экономии. Раньше он, как положено, на первом этаже располагался, и тогда мы перенесли его на второй: не все могут подниматься на второй, некоторые приходят, потопчутся, постоят, потопчутся и уходят. Некоторые записки передают. Одну записку передать – это десять рублей, это через бухгалтерию, а бухгалтерия у нас в двести первом, и мы ее, наоборот, на первый этаж перенесли для удобства.

– А лифт?

– А лифт – на третьем.

– У вас есть третий? – спросил удивленно Шоплен. Он ясно помнил, что находятся они в двухэтажном здании.

– По проекту есть, но он достраивается. Так вы будете записку передавать?

– Мы не можем, нам сказали лично приходить.

– Ну, лично, значит, лично. Тогда я должен буду вас сопроводить. Это бесплатно, долг у меня такой – сопровождать, чтобы вы тут не украли чего.

Приданов проводил гостей до двери и постучал. Зойдль и Шоплен стояли в молчании, ожидая ответа. Через несколько мгновений из кабинета донесся приглушенный женский голос.

– Да-да, Степан Михайлович, входи, – сказала им незнакомка, судя по тембру, обладавшая внушительными габаритами и склонностью к неумеренному потреблению табака.

Группа деловито проследовала внутрь. Утреннее солнце разгоняло тьму сельсовета, выхватывая лучами отдельные предметы обстановки. На шкафу примостился бюст Ленина, почти скрытый за банками с соленьями. Вождь пролетариата выглядел сильно постаревшим и неопрятным от пыли, посеребрившей его могучую лысину седым пробором. Справа от шкафа, на стене за массивным столом висели четыре портрета: президента и премьер-министра в парадных позолоченных рамах, Приданова и некоей полной дамы с грозным взглядом в рамах обычных, деревянных. Пол перед ними перекрестили свежие, недавние и древние дорожки следов, ведущих от двери к столу. За столом возвышался пустой стул.

– Это что такое? – Шоплен окинул внутренности кабинета взглядом потерявшегося в тайге хипстера. – Кто здесь?

Зойдль впился глазами в Ленина, немного раскачиваясь на напряженных ногах, и не реагировал на разговоры. Его внимание поглотил бюст, сурово глядевший на делегацию сквозь банки с солеными огурцами, помидорами и черемшой.

– Вы о том, где Мария Михайловна? – тихо пробормотал Шоплену сторож Приданов.

– Нет, я о том, вот это – что такое? – Шоплен указал на портрет Приданова, висящий справа от премьер-министра и слева от Марии Михайловны.

– Это я. Я тут помимо сторожа еще и главой администрации работаю – сказал сторож.

– Один в один. Так значит, вы тут в двух лицах… деннервеннер.

– Доппельгенгер, – поправил Приданов.