Кащеевы байки: Возвышенный путь на двоих пьяных историков

Георгий Степанович тоже ощутил перемену. Он надел на голову кепку, расправил пиджак и быстро затараторил, оглядываясь на полузакрытую дверь купе:

– Ибрагим Иосифович, что-то мне кажется, сейчас нас прервут. Давайте в следующий раз, хорошо? Я и аргументацию подберу, и новые доводы подсобираю. А то щас проводник придет, и вся эта тряхомудия как завертится.

– Тряхомудия? Да, проводник уже близко. Мать твою, да чё этому черту не сидится? – Ибрагим Иосифович гневно встопорщился, разом растеряв весь свой лоск. – Сука, ну культурно же сидели, треп какой умный пошел. Нет, ёпте, идет будить, козел. Чё, ему, жалко что ли? Эти выйдут, а кто сядет?

– Дуй в кусты, нас щас спалят. Я те маякну. – Георгий Степанович прытко последовал своему совету и скрылся меж витиеватого цветочного орнамента. Не стало и Ибрагима Иосифовича, растворившегося между листьев и ветвей. Металлические поверхности подстаканников, где гравировка обнимала гербовую доску, пошли легкой рябью и приобрели прежний вид.

В дверь постучали, сначала неуверенно, но потом все более и более настойчиво.

– До Иркутска полчаса. Полчаса до Иркутска. Просыпайтесь, до Иркутска… – голос закашлялся, раздраженно вздохнул и вполголоса ругнулся, неразборчиво костеря заспанных пассажиров. Было видно, что он негативно относится к дневным соням, особенно если последние выглядят то ли как студенты, то ли как профессора. Шут их разберет, но чаю они почти на пятьсот рублей выпили. Надо разбудить, а то опять из зарплаты вычтут…

За дверью началось шебуршание, сонные возгласы и заспанные благодарности проводнику. Затем и вовсе явились пассажиры, шатаясь под обещания сию минуту вернуть постельное белье и заплатить за чай.

Проводник удовлетворенно потопал обратно к себе в купе, позвякивая ложками в пустых стаканах в подстаканниках. Этот уютный звук напомнил ему то ли бряканье колокольчика у коровы, то ли звон… Какой именно звон, проводник так и не понял – решив с толком использовать полчаса перед остановкой, он растянулся у себя на кушетке и моментально уснул.

Поезд прибывал на место назначения.

Малая спираль

Маг открыл глаза. Это движение, такое незаметное в мире людей, здесь требовало ощутимой концентрации усилий. Веки медленно-медленно поднимались, и вместе с их движением проявлялось изображение. Оно было размытым, нечетким, подрагивающим в такт дыханию и черно-белым. В этом был смысл.

Вообще когда человек движется по спирали внутри города, его подстерегает множество опасностей. Дело не столько в том, что по изнанке реальности бродит великие полчища самых разнообразных сущностей, сколько в самой природе человеческого ума. Любой, кто хоть раз следил за своими мыслями, рано или поздно с удивлением замечает, что он не может проследить начало и конец своего сознания. Ум при ближайшем рассмотрении начинает выглядеть как река, у которой нет начала и нет конца. Вода течет, пенится, бурлит, возникают водовороты и волны, но сказать, откуда она идет и куда стремится стоя на её берегу невозможно. Да, особенно в том случае, если сам наблюдатель и есть поток.

Так вот, если в эту реку падает, скажем, лист со склонившейся от лет и зим невысокой березы, уцепившейся корнями за сосну. Будет ли поток считать сей объект своей частью или же осознает его как нечто чужеродное? А если в него упадут капли дождя? Ударит молния? Что произойдет с потоком, неистово ревущим в своем начале и медленно растворяющимся в самом конце? Хороший вопрос. Маг знал, что предельная концентрация экстатического транса позволяет с наименьшими потерями осуществить быстрое движение по спирали и выйти на изнанку реальности. В городе, где почти не осталось укромного уголка для спокойного медитативного сосредоточения, где ночью небо затянуто оранжевым маревом, а на стенах квартиры пляшут духи фонарей, работать, основываясь на техниках созерцания и остановки очень тяжело. Как правило, такие акции требуют гораздо большего времени и усилий – сказывается разность потенциалов.

Город бежит, его все время лихорадит и трясет, и пена капает с закушенного в бешеной скачке мундштука. Если учесть, что он состоит из людей, то им свойственна, хотя бы отчасти, его гонка и его боль в надсаженных скачкой мышцах. С ним можно бороться, но стоит ли? Гораздо проще бежать, используя его скачку в своих целях. Тут, конечно, кроется первая опасность, которая присуща многим живым существам. Будучи потоком, ум представляет собой протяженность, которая составляет совокупность всех феноменов внутри него. И если уже в реку что-то попало, то выплеснуть на берег это можно с превеликим трудом, да и можно ли быть уверенным, что вообще возможно? Маг преодолел первый виток спирали, сойдя под землю, отгородившись от всего происходящего броней звуков. Там, под толщей камня и стали плотнее всего ощущается движение людей, их бег и дыхание. Растворившись в движении, Маг легко смог потерять себя из виду, предавшись исследованию лиц.

Вот морщины, как трещины на разбитой молотом статуе античного бога. Жизнь прошла через них, над ними и под ними, оставив за собой тонкие трещинки сожалений в углах рта. Все прошло, и время безжалостно, и сил сопротивляться уже так мало. Одиночество и старость часто идут под землей рука об руку, но немногие сохраняют такое достоинство даже в тени начала нового пути. Город уже почти покинул своим движением этого человека… и там, где есть минус, есть и плюс. Да, именно в этой точке начинается следующий виток, уже выше и выше, к запаху и свету весеннего солнца.

Маг вышел на севере, обогнул торговый центр и уселся на лавочку у пруда. Ветер шумел ветками, земля впервые за долгие зимние месяцы начала пахнуть – травой, водой, собой и всем, что в ней сохранялось до первых лучей тепла. Дыхание стало все менее заметным, его глаза закрылись. Накатила истома, вторая опасность в движении по спирали. Стоит поддаться убаюкивающему, сладкому зову плоти и пиши пропало – подготовка, труд дней жизни превратится в пустой перещелк стрелок часов, ушедших в пустоту. Так сопротивляется наше живое, звериное начало. Изнанка реальности – это не место для живых, это источник страха и всякой тьмы в нашем мире. Конечно, так думают только те, кто еще бродит на свету, но что делать, если они – это мы все и есть? Смывать очищенным от себя потоком зверя, бросать его в реку и нести в водовороты, к коварным камням и затонам. Животное будет, отбиваться, роптать и … побежит. Звуки этого мира начали удаляться, растворяясь в стуке сердца. Маг побежал вместе с Городом, высоко поднимая ноги.

Маг открыл глаза и увидел черно-белый мир. Его тело непринужденно дремало на скамейке, и это было хорошо. Пока оно выглядит таким – понятным, объяснимым и привычным, он будет невидим. Полиция, прохожие, вся совокупность реальности и Города будет охранять его тело, слившееся с большим потоком, в котором растворилось много малых. Маг неопределенно ухмыльнулся. Весь фокус был в том, что он выглядел пестро и странно – бритая голова, темные очки, пальто, цепи, кольца и тому подобные атрибуты вроде бы делали его более заметным, привлекающим внимание. Как подросток, этот человек как будто хотел сконцентрировать на себе лучи восприятия людей … и потому пропадал из них полностью. Плюс на плюс давал минус. Хотя, правда сказать, дело было и во вкусовых предпочтениях Мага – ему нравилось быть таким с давних времен, и он не видел причин меняться. Стать невидимым можно и другим способом, известным всем шпионам, застыв на среднем рубеже нынешнего облика человека. Впрочем, дело было не в этом.

Черно-белый мир сложился и потянул Мага за собой. Его четыре лапы впились в асфальт, высекая стаккато когтями из пространства. Удар. Прыжок. Еще удар. Паузы, во время которых он зависал в прыжке, измерялись вдохом, а приземления – выдохом, могучим, как рокот валунов во время горного обвала. Маг бежал, высунув толстый язык из пасти, утыканной острыми клыками в палец длинной. Его мягкий мокрый нос обонял запахи изнанки Города, вел его надежнее, чем любые мысли или знания. В этом было все – люди, дома, дороги, сталь, бетон и стекло, впитавшие в себя больше жизни, чем могли вместить. Видимо, поэтому Город в последнее время рос как на дрожжах.

Огромный черный мастиф подошел к берегу реки, закованной в гранит. За его спиной высился осколок леса. В человеческом мире рядом было здание, у которого останавливались речные корабли, но пес не мог различить дома. Маг здесь бывал, и не раз, но в этих краях иногда приходилось мириться с символами, обретшими плоть. На берегу стоял гигантский драккар, с которого неспешно сходил рогатый медведь, чей мех был заплетен в косы. На каждой из них блестела бусина, искусно гравированная серебром и золотом, а на рогах блестели бронзой кольца. Шаг за шагом провисали мостки под мерной поступью хозяина леса, и вместе с ними опускалась тишина. Запахло росой, ветром и водой. Пес сел на задние лапы и неотрывно смотрел на приближение зверя.

Медведь подошел к Магу и потерся о его нос своим носом. Его касание было нежным, как молодая трава и мягким, словно сон. Псу стоило немалых трудов не опуститься на передние лапы и склонить голову, поджав хвост. Хозяин леса подавлял своей силой, не желая этого, как давит на человека вид с вершины горы. В такие моменты сложно не впасть в экстаз поклонения, но все же необходимо. В этом заключается третья опасность потока – он приемлет в себя все и выдает за себя: и листок, и камешек, и дуновение ветра. Ощущение силы так легко выдать за себя, или же встать перед ним на колени, но этот путь невозможен для существа, желающего видеть обе грани бытия. Сила человека, сила мира и сила иных существ нуждаются в уважении, понимании, но никак не в преклонении. Что будет, если вознести мольбы приливной волне или лесному пожару?

Медведь знал это, и никогда не просил покорности. Как может быть покорна земля или ветер? Кто их поставит на колени и заставит служить без устали, без сна и покоя? Человек может тешить себя этим, но он берет то, что может взять также, как берут свою дань с него. Хозяин леса всегда говорил о другом.

– Мы просыпаемся – сложились слова из глухого медвежьего ворчания в голове Мага. – Мы скоро вернемся. Разнеси эту весть, что была облечена в слова. Старые боги возвращаются из своего забытья, влекомые ароматами костров, что вскоре воспылают на земле. Этого не избежать, ведь Колесо сделало полный оборот. Этого не изменить, ибо не во власти ни нашей, ни вашей влиять на его ход. Мы просыпаемся и будем ходить среди вас, как раньше. Иди.

Мастифа отбросило от медведя порывом ветра. Хозяин леса сел на задние лапы, копируя своего гостя, и поднял голову. Он неотрывно смотрел на проступающую на небе луну, обрамленную мириадами звезд, каких никогда не бывает над Городом. Казалось, что вот-вот брякнут кимвалы и раздастся пение. Пес очень хотел посмотреть на то, как будет петь этот медведь, а паче увидеть такое зрелище хотел Маг, но им пришла пора уходить. Осколок леса потянул его за шерсть на загривке, ветер еще раз кинул пригоршню холодной воды в морду, и вот снова лапы ударили по дороге, возвращая человека назад в его тело.

Маг открыл глаза и глухо застонал, разминая затекшие мышцы. Судя по таймеру, он пробыл на скамейке рядом с прудом всего минут десять, а по ощущениям… По ощущениям он уже перестал быть Магом, а стал обратно самим собой. Состояние улетучивалось, словно дым от курений.

Остались только слова.

Об остальном говорить не имело смысла.

Нож и спираль

– У любого предмета есть история. Вот смотри… – На стол падает нож. Глухой стук рукояти о дешевый пластик покрытия болезненно отдается по всей комнате. Он нарушил наше мягкое перешептывание своим появлением, таким материальным и осязаемым. Конкретным. Кожаные потертые ножны матово поглощают рассеянный свет на кухне, притягивая вместе с ним мое внимание. – Скажи мне, что ты видишь?

Я протягиваю руку через остатки ужина и беру в руки предмет. Рукоять ножа сделали из какого-то дерева, заполировали и покрыли лаком. Кожа на ножнах уже порядком истерлась от времени – царапины, пятна от влаги и ожоги от искр бесконечных костров прочертили путь через её коричневые бока. Шрамы. Да, это были они. Часы складывались в недели, дни становились километрами, и все это время ножны висели на его боку, похлопывая о бедро при каждом шаге. Долгая, долгая жизнь шла с ним бок о бок, цепляясь пальцами веток за куртку, роняя капли за шиворот в попытке обратить на себя внимание. Он шел вперед.

– Смотри глубже. Открой глаза. Вдыхай его запах. Спираль, малая или великая, всегда перед нами, но никогда позади нас. Достань нож.

Я подчиняюсь. Шелест стали о кожу напоминает о ветре, гуляющем в кронах сосен. Елки звучат по-другому, а про лиственные деревья и говорить нечего. Именно сосны, высокие, северные друзья строителей кораблей и соленых волн, они поют совершенно особую песню. В этих ветвях журчат ручьи, перекликаются друг с другом солнечные лучики и бормочет свои сбивчивые заклинания дыхание моря. Когда ты стоишь, уперевшись ногами в нежно-желтый песок, покрытый сброшенный хвоей, то поневоле видишь, как красный ствол поднимается на недостижимую высоту, вырастая над тобой с каждым движением запрокидывающейся головы. Там, в кроне, играют свет и тьма, сплетаясь в единое пространство бытия. Нет ничего прекрасней, чем протянуть руку и прикоснуться к дереву. Под шершавой корой бурлит сок, корни вгрызаются в землю, и ты начинаешь вибрировать вместе с ним. Шелест – это язык листьев, их сокровенные сказания, доступные всем и всегда. Дерево никогда не скрывает своих знаний, оно равнодушно и радостно делится с каждым своим миром и светом. Главное – слушать.

Потом следует видеть.

Лезвие покрыто пятнами, оно неаккуратно и не ухожено. Когда его создатель в первый раз ударил молотом о его плоть, быть может, он думал о чем-то другом. Скорее всего, так оно и было. Кузнец пытался успеть в срок, сделать как можно больше ножей перед фестивалем и не особенно вникал в процесс. Вероятно, перед этим лезвием были десятки, а то и сотни других таких же изделий, проданных на летних ярмарках под гомон толпы и вопли массовиков-затейников. В момент его рождения мастеру было все равно, хотя он по прежнему хотел делать свое дело хорошо, даже немного старался. Для особенного ножа этого было мало. Кузнец не вкладывал ни силу, ни душу в свое творение – лишь интерес да желание расплатиться за коммунальные услуги в маленьком домике отца, к которому прилепился сарай-кузница. Электричество стоит денег, уголь стоит денег, вся жизнь в Срединном мире для людей стоит денег, мелькающих туда-сюда в их вечно недовольных и озабоченных собой головах. Правда, так бывает не всегда. Вот в тот момент в голове кузнеца параллельно деловитой сосредоточенности жила еще одна мысль, задумка кольца для его дочки, синеглазой, с тонкими косичками. Он хотел сделать что-то необычное, изящное, и в то же время яркое. Напоенное светом его любви. Если бы…

– Не отвлекайся. Ты уходишь в сторону.

– Это не сторона, это изгиб витка. Смотри…

Если бы кузнец знал, что его мысль и чувства так сильно влияют на предметы, он бы, наверное, стал шаманом. Фокус в том, что любой кузнец таковым является, но далеко не каждый знает об этом. Мастер, создавший этот нож, не углублялся в тонкости восприятия мира, а просто делал изделие на фестивальную ярмарку. И кто бы ему сказал, что отраженный в лезвии свет его любви притянул взгляд человека, который бросил на стол передо мной нож, вырезавший не одну спираль в ткани бытия? Точно не я. Возможно, когда-нибудь он сподобится сам или кто-то другой обронит несколько слов ему вслед. Сейчас это уже не важно.

Нож был замечен, куплен и оказался на бедре у моего гостя. Всего через несколько месяцев он впервые вкусил крови, вскрыв горло жертвенного животного. Наверное, ему было тяжело – смерть накладывает отпечаток на все, чего касается, и тот, кто идет по спирали должен это знать. Нельзя говорить с мертвыми и не платить за это цену. Нельзя приносить жертвы и думать, что их страдание не коснулось тебя и твоей судьбы. В конце концов, нельзя идти по спирали с оглядкой по сторонам в ожидании помощи или поддержки. Мы одиноки в своем странствии, как бы не искали тепла. Мы, люди, всего лишь прах и пыль в бесконечном одиночестве Вселенной, намотанной, как церемониальные ленты, на рога Великого Быка. Мы – эхо, у которого нет никого, кроме нас и нашего разума. Что тут еще можно сказать? Нож не просил такой судьбы, он не хотел стать частью спирали, но в итоге нашел в этом свою малую радость.

Кровь, слишком поздно счищенная с его лезвия, оставила пятна ржавчины на серебристом теле, а кости и ветки иззубрили его кромку. Острие и вовсе отломилось, заточенное под круг на каком-то безымянном камне. И все же, все же. Его дух остался так же силен, как был в те дни, когда он улыбался июльскому солнцу на прилавке, молодой и еще ничего не знавший о мире и его изнаночной стороне. Нож смог пережить все, что творили с ним руки этого человека. И что он творил с помощью этих рук. Простаки называют такие дела колдовством или магией, а человек говорил лишь о движении по спирали. К чему, куда, зачем – нож никогда не знал, но все же резонировал в ответ на гортанные крики своего хозяина. Нет, скорее соратника и друга. Так чувствовал нож, а было ли дело хозяину до него – сказать тяжело.

– Хе-хе. Ты смотри-ка, почти все верно рассказал. Только тут возникает вопрос – зачем тогда идти по спирали, если тебе от этого один убыток и страдания? Что, хозяин ножа мазохист или, скажем, идеалист какой-нибудь? Фанатик? А?

Отчасти. Как и мы все в той мере, в которой видим руки и глаза в переплетениях ветвей ночного леса, пугаясь шорохов и движения. Человек одновременно и древнее животное, и семя будущего разума, выплеснувшегося за границы нашей каменой колыбели. В нас поразительным образом сочетается множество противоречий, заложенных на фундаментальном уровне организации сознания, ума и прочих процессов потока. Хозяин ножа идет по спирали, потому что раз вступив, не может повернуть назад. Это общее правило для всех и тут нет ничего необычного. Дело в другом. Кто-то вступает на путь в поисках силы, кто-то от отчаяния и безысходности, а кому-то сладкие сны экстатических танцев даруют милосердное забытье в самом центре разразившейся бури. Все они рано или поздно завершают свою спираль, пропадают в мире фантазий и распадаются на составные части. Их воля угасает, погребенная под грузом их собственного я.

Хозяин ножа вступил на спираль ради смысла. Для него движение есть инструмент взаимодействия с миром и собой, он не верит и не сдается – он знает, превращая себя через свое знание в инструмент для создания будущего, в котором для него нет и не будет места. Что это? Жертва? Нет, как бы ни странно это звучало. Нестарый еще человек со своим ножом наслаждается своей судьбой, её завитками и тем, что он может чувствовать и видеть. Как-то раз он сказал мне на вопрос об истинности видений, что доказать или опровергнуть их мы не можем, поскольку сам мир существует только в нас самих и вырываться за его пределы мы еще не научились. Другое дело, что все это можно использовать. На практике, сейчас и здесь, даже не понимая до конца природу этих вещей. Какая разница, говоришь ты с духом или с самим собой, если этот разговор дает тебе больше знаний и сил? А если не дает, то разницы нет и паче.

– И чем же обусловлен его, так сказать, благородный порыв?

Я поднимаю на него взгляд и молча убираю руку от ножа. На этот вопрос нет ответа, по крайней мере, у меня. Есть ли он у хозяина ножа – это его дело. В любом движении по спирали смысл находит каждый сам, в меру своих сил и желаний. Мой ковен колдунов, который живет пока еще только в мечтах, идет по ней в поисках лучшего будущего для всех людей. Этот человек пришел ко мне с такими же словами. Но что его…

–Его ждет много всего, но ты не сможешь это увидеть. Пока. Потом, если купишь этот нож, поймешь все сам. Главное – выйти за пределы времени, и тогда… тогда ты придешь к себе, как я пришел несколько раз к себе в гости. Удачи.

Хозяин ножа моргает и растворяется вместе с прощальным блеском лезвия, как бы заворачиваясь в рассеянный кухонный свет. На столе остается малая часть ужина и я, тупо уставившийся на стул перед собой. На его спинке разворачивается очередная часть Великой спирали.

Мысли синего червя с белой полосой на боках

Синий червь с белой полосой на боках замедлил свой ход и мягко остановился у входа в тоннель. Его упругие ложноножки, подкованные сотнями железных гвоздей, при торможении вытянулись вперед и немного в стороны, гася инерцию от быстрого движения, заелозили о железные прутья, проложенные вдоль пола и, спазматически дернувшись, закрепили непомерную тушу существа, встав в специальные пазы. Червь тяжело выдохнул и распахнул боковые сфинктеры. Потекла толпа.

Из густой желтовато-коричневой полутьмы внутренностей выскакивали, торопясь на работу, сотни людей, разбивая телами бастион из желающих проехать дальше. Они торопились, отпихивая локтями друг друга, наступали на ноги и старались не смотреть в глаза. Пока пассажиры менялись местами, червь тяжело дышал, сплевывая тугую слизь, и косился правыми центральным и нижним глазами на платформу, не желая придавить какого-нибудь торопыгу жесткими складками своей шкуры. Нельзя сказать, что животное было особенно добрым или услужливым, но, выведенного в сумраке депо, а затем дрессированного в течение несколько лет лучшими укротителями метро зверя приучили заботиться о людях, копошившихся в его внутренностях каждый день на протяжении более 30 лет. Вероятно, его учителя хотели, чтобы он принимал пассажиров за собственных детей или какую-то особую свою часть, но так не произошло. Червь всегда четко разделял себя, людей, тоннели и платформы. Феномены окружающего мира в его сознании никогда не смешивались друг с другом. Разве что в недолгие пересменки, когда червь сворачивался глубоко под землей в своей норе, ему начинало мерещиться, что бетон, сталь и кормушка гнезда №1889/266 БУ Депо Лихославы за долгие годы приобрели печать его идентичности. Ведь, в самом деле, он столько времени лежал в прохладном мраке, переосмысливая происходящее изо дня в день, пока возница лазал под его грузным брюхом, проверяя подковы и целостность рогового покрытия.

В первую очередь червя волновало время. Когда он был маленьким коконом, часы и минуты текли густые, как патока, размазавшись по окружающему миру. В каждой пылинке, игравшей в лучах лампы, и в каждом движении воздуха сосредотачивалось множество смыслов, значений и тайных знаков, совмещенных и сплетенных в единое переживание. Нельзя сказать, что он их понимал, скорее, чувствовал всем своим телом. Это было ощущение значимости, весомости сущего. Да, именно так, и его очень не хватало в настоящем времени, где червь стал большим и прожил под землей долгую жизнь. Впрочем, в этом заключался и определенный парадокс – кроме того всеобъемлющего чувства зверь мало что помнил. Последние воспоминания начинались как раз примерно тридцать лет назад, когда его бока натерли синей краской и пустили по каждому боку длинную белую полосу. Это было странно, тем более, что внутри себя червь почему-то верил, что у него было детство (да и как бы он возник в этом мире – сам по себе?) и, наверное, друзья и родственники. Впрочем, их он тоже не помнил. Иногда, когда выдавалась минутка постоять рядом с другим червем, зверь хотел спросить об этом собрата, но отчего-то каждый раз смущался и хранил молчание, как и его товарищ. Да и думать-то было особо некогда. Разве что во время стоянок и ночного отдыха. Когда в черве находились люди, управляемому цветовыми сигналами и возницей существу было сложно на чем-то сосредоточиться кроме бега.

На табло перед станцией загорелся зеленый цвет. По телу червя прошла дрожь, захлопывая сфинктеры на его боках. Громкий стук их ороговевших краев отбросил медлительных пассажиров от ограничительной линии, ложноножки вздрогнули и понесли животное вперед, к другой пещере. Бег занимал основное время существования червя и за долгие годы успел ему полюбиться своей размеренной предсказуемостью. Легко ему было нестись по извивам тоннелей, наблюдая, как мерцают огоньки на потолке, сыплются искры от его подков и растворяются где-то сзади во тьме. Внешнее движение занимало внимание зверя, в то время как внутри него уютно покачивались сотни людей. Они цеплялись за его полированные ребра, прижимались к бокам и смешно щекотали мягкие извивы кишечника, усевшись на сиденья своими замотанными в ткани телами. Червь знал, что в основном люди молчат во время его бега, но все равно краем сознания слышал их голоса у себя в голове. Их было очень, очень много. Дети, взрослые, старики – все они что-то думали, помнили, знали, и это состояло из слов. Иногда зверю и вовсе казалось, что люди – его фантазия, в том числе и возница, которого он видел только в депо. Не мог же он сидеть у червя в голове? И на самом деле внутри него ездят тысячи нагроможденных друг на друга слов, связанных сотнями бормочущих голосов в причудливую вязь. Зверю так представлялось очень долго, тем более что люди уходили, а их слова еще долго гуляли по его животу. Это было похоже на море.