скачать книгу бесплатно
Сердцебиение (сборник)
Николай Васильевич Еленевский
Героями сборника стали земляки автора. А сюжеты выстроены на прожитом и пережитом в детстве, юности, зрелом возрасте, на увиденном и услышанном на дорогах жизни.
Через описания природы родного края, диалоги, бесхитростные эпизоды из жизни понимаешь, насколько сильно писатель любит свою землю, как крепко связан со своей малой родиной, с людьми, живущими там.
Повествования писателя изложены захватывающе, со здоровым юмором, раздумьями, лирическими отступлениями, с вкраплением полесского говора, что делает его прозу запоминающейся.
Николай Еленевский
Сердцебиение
Повести
Очерки
Рассказы
© Еленевский Н. В., 2016
© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2016
Повести
Хлебный крест
– Руку начало ломать, наверное, к непогоде.
Мы сидим на теплой солнечной стороне у стены старой сельской хаты, и дед Яромчик легонько растирает правое предплечье.
– На дождь не смотрится. Не надо было с самого рання косой махать. Говорил тебе, как освобожусь, подъеду и сам обкошу, – сердится его сын Петр.
– Подъеду, обкошу, а я, по-твоему, сидеть должен? – не унимается старик.
– Сидеть не сидеть, а подождать мог.
Сын намекает на возраст. Николай Григорьевич появился на свет еще при царе-батюшке, в 1912 году. Да такой дурной век впереди оказался, что не приведи Господи. Чего только не перепало деду Николаю повидать и перенести за все эти многие и многие годы.
– Кто долго ждет, тот мало имеет, – резюмирует на свой лад старик, – а все-таки ранение дает себя знать, раньше, кажись, я на это не жаловался. Или как? – он хитровато прищуривается, ждет, что все-таки ответит сын.
– Конечно, не жаловался. Да и сейчас от тебя такого не дождешься. Все сам да сам, – соглашается Петр.
– То-то и оно…
В их перепалку, легкую, непринужденную, за которой даже непосвященному в эти отношения человеку чувствуется и огромная сыновья любовь к прислонившемуся к потемневшей стене старику, и такое же взаимное уважение этого старика к сыну. Я не вмешиваюсь, понимаю, без разрешения старика туда нечего встревать, только помешаю. Наоборот, мне нравится слушать их, особенно Николая Григорьевича.
К тому же, словно на скатерти, разостлан хороший день: в дождливое нынче ненастье вдруг влетело на дымчатой паутине бабье лето. И засияло, засверкало, запахло, затуманилось, закружилось, заплелось в этой паутине то, без чего осень становится унылой, грустной, вязкой, тяжелой…
Ладорожская осень – необъяснимая пора. Дни после затяжных дождей пошли легкие. Солнечные лучи отливают из листьев медь. Ее золотистость виднелась повсюду: широкими мазками наброшена на поле за околицей, мелкими штрихами пробежала по сельским подворьям, хотя у каждого подворья свой колоритный портрет, утонченно обозначилась в здешних садах – и каждый сад золотился, краснел, румянился по-своему, только у реки она никак не может затушевать прибрежную зелень. Этот зеленый пояс придавал Ладорожи особенную стать, ту стать, которая присуща пожилым женщинам, еще сохранившим и легкость походки, и красоту движений, но уже понимавшим, что лучшие годы позади.
И Ладорож смирилась перед этой ненавязчивой, но каждодневной осенней настырностью и принимала ее краски с той устоявшейся покорностью, как покоряются судьбе.
У села удивительное даже для нашей полесской топонимики название. Хотя в округе есть и Ласицк, и Невель, и Хойно, отдающие пращурской неизвестностью и этим выпячивающиеся из таких обыденных наименований, как Востров, Диковичи, Круговичи, Лопатино, Жидче…
* * *
Еще когда подходили, почувствовал доносившийся с подворья Яромчиков запах свежескошенной травы, сорняков, как здесь говорят, зелья, тонкий, далеко не весенний, даже не летний. Он еле уловимый, в нем намешена и крапивная горечь, и сладость лебеды, и терпкость осоки – всего того, что стояло вдоль старенького забора, что выскочило в давно убранном огороде и полезло вдоль сарая, закрутилось около ульев и теперь пало под бритвенной остротой косы.
– Батькина работа, – пояснил Петр Николаевич, – никому не доверяет. Когда мать была жива, так они вдвоем эту землю охаживали. Так что в доме его искать бесполезно, где-то он здесь.
Мы встретились около улья-колоды. Их несколько в огороде. Древние, они достались Николаю Григорьевичу еще от его отца, а отцу – от деда. Теперь такой улей поместить бы в уголке городской квартиры – и запах меда устоялся бы навечно, несмотря на все те «чудные» запахи, которыми богат любой город.
В одном из районных центров российской Орловщины, куда после чернобыльской катастрофы переехали некоторые полесские белорусы осенью 1986 года, мне довелось увидеть такой улей в доме. Он стоял на почетном месте – в красном углу, над ним взирали на нас с потемневших от времени икон строгие лики святых.
– Не мог оставить. Теперь вся родина здесь уместилась.
В том улье хозяин сделал «бар». Вечером доставал из него бутылку и после первых ста граммов начинал плакать.
Раньше многие мужики в полесских селах считали иметь пчел первым делом. Пчела в хозяйстве свидетельствовала о трудолюбии хозяина. Лодыря она не терпела, улетала. Здешний мед я пробовал, и не раз. Особенно понравился в деревне Востров. Она недалеко от Ладорожи. Несколько лет назад в Вострове открывали дом социальных услуг. День стоял удивительный, полный солнечного света, музыки, песен, танцев. Даже не верилось, что немногочисленные жители все имели почти пенсионный возраст. Украшение праздника – длинный стол с домашней выпечкой и тарелками, полными душистого меда. Мы с председателем райисполкома Вячеславом Сашко аккуратно макали сдобными булочками каждый в свою «медовую» тарелку, запивали чаем, на что один из местных старожилов недовольно покачал головой:
– Вячеслав Васильевич, мы же вам ложки положили. Когда-то булка для нас была редкостью, а мед – дело обыденное.
Но ложкой меда много не съешь, однако, просьбу хлебосольного островитянина уважили, и правда, чая при этом вошло столько, сколько я выпивал разве что в Ташкенте в компании аксакалов под развесистыми ивами над шумными арыками Юнус-Абада.
…Николай Григорьевич прислонил косу к улью, взял грабли, но, заметив нас, сменил их на самодельную трость и пошел навстречу удивительно легкой походкой. Что-то было в нем от скворца. Те желтоклюво челночили все огородные закоулки, в бесчисленном множестве пунктирили небо над деревней, оглашали воздух громогласными переговорами.
Поздоровавшись, старик присаживается на скамейку, сделанную еще в те далекие годы, когда на этой длинной, потрескавшейся, потемневшей от времени доске не хватало места многочисленной семье.
– Ладно, кто рано встает, тому Бог дает, а как оно у тебя, сынку?
Это его обычный вопрос, с которого начинаются их встречи с тех пор, как Петр вернулся в родные края и возглавил местный сельхозкооператив, то бишь колхоз. Отец требовал от сына еженедельного, а то и чаще, отчета о проделанной работе.
– Все в порядке, батько. Все в лучшем виде!
Николай Григорьевич, считая меня своим человеком, хмурит седые брови:
– Так старшему, а тем более батьке, не отвечают. Прошу со всеми подробностями.
Почти четыре года назад и по возрасту, и по состоянию здоровья ушел на заслуженный отдых местный руководитель Николай Кошар. Около тридцати лет он посвятил здешней земле. Хозяйство было на хорошем счету, а в иные времена благодаря мелиорированным землям и вовсе ходило в лидерах. Сельчане неплохо зарабатывали, строились, растили и выводили в люди детей. Не сказать, чтобы жировали, всякое случалось, но с хлебом были.
Да и Николай Яромчик о тех годах вспоминал, посматривая на свои намозоленные ладони, с чувством хоть небольшого, но удовлетворения. Он с женой Софьюшкой подняли и поставили на ноги пятерых детей. Когда на себя надеялись, когда на власть, да и на колхоз в придачу. А сколько раз бывало, что выручали – шурин Николай, соседи Иван Полейчук, Евгения Ботвинко…
Всех деток появилось на свет девятеро. Четверых война забрала: заболели разными хворями, единственным лекарством от которых были отвар из малиновых веток да сушеная царь-ягода – черника. Сколько слез выплакал он тогда с женою. Сколько свечей поставил в церкви и молил Бога уберечь остальных. А после войны – голеча и кусок хлеба в радость. Беднота. Это сейчас все домотканое стало музейной редкостью. А тогда оно и на столе, и на кровати, и на себе.
Вроде как выкарабкались, дела в гору пошли, да навалилась чернобыльская беда. И кто бы мог подумать, что она исподтишка столько зла наделает, а за Чернобылем подобралась беда не меньшая – перестройка. Главным девизом ее стал лозунг: «Куй «железо», пока Горбачев!» О каком железе шла речь, понятно. Ковали, забыв обо всем…
Да не проклял ее Господь в самом начале!
Поползло село в яму. До чего же страшной она казалась тем, у кого за спиной были годы и годы самой разной жизни, таким, как Николай Яромчик.
Чем дальше, тем быстрее и тем глубже оказывалась эта яма. Кошар как только мог, все старался удержать колхоз, хоть на ее краю, но удержать. И не он один. Многие председатели ломали головы над тем, как выжить. Да куда там, огромная страна лезла по границам, как по швам, начала трещать, разваливаться, крошиться на куски. Чья-то неизвестная сила имела желание сгрести их со стола истории в помойное ведро. Вопрос стоял ребром: выживем ли? Все оказалось на грани экономического и политического коллапса.
Николай Григорьевич сказал сыну:
– Беги, куда глаза глядят. Нечего тебе здесь делать.
Петр, получив экономическое образование, трудился экономистом на одном из пинских предприятий. Затем поступило предложение из райисполкома перейти работать в аппарат. Стал одним из главных специалистов в райсельхозпроде. Судьба неспеша, исподволь, но подталкивала его к тому пути, от которого в юношеские годы так старательно уберегал отец. Теперь уже не просто интересовался селом – жил его жизнью. А жизнь налаживалась. Помаленьку начали забываться очереди в магазинах, уходили из людской памяти талоны на дефицитные товары. Дефицитным же было практически все – от детских носков до телевизоров. Теперь в районе некоторые колхозы так уверенно шагнули к некогда утерянным рубежам, что оставалось только восхищаться их руководителями. В первую очередь Александром Полейчуком, сыном соседа Ивана Полейчука. Александр Иванович не дал пропасть хозяйству, устоял и теперь постоянно занимал верхние строчки сводок по району. Был на виду у областного начальства. Президент государства Александр Лукашенко вручил медаль.
Полейчук знал, кого в райисполкоме планируют на место Кошара, и сказал Петру:
– Кому-то надо впрягаться в этот воз. Ты жилистый, если не потянешь – помогу.
Их хозяйства соседствуют.
Когда Петр поведал отцу, что будет возвращаться, да не просто возвращаться, а займет место Кошара, тот лишь тяжело вздохнул: значит, и сыну выпала доля нести на себе хлебный крест. Может, самый что ни на есть тяжелый из тех земных, что дал Бог человеку.
Старик понимал, что время пришло совсем иное, и оно позвало. Везде только и разговоров о том, что надо возрождать страну, упавшую, дальше некуда.
Тогда к руководству СПК в разных селах пришли талантливые специалисты Валерий Кулишевич (он несколько раньше других), Александр Андриевич, Александр Новик… Тот же Александр Андриевич, присоединив к своему «Валищу» вконец обанкротившийся колхоз «Озаричи», сумел за несколько лет не только погасить приобретенные «Озаричами» долги, но и выйти на высокий рентабельный уровень. Каких усилий ему это стоило, знает только он сам.
Примерно такой же путь проделал и Александр Новик. Реформа к его перспективному рентабельному СПК «Молотковичи» довесила два лежащих колхоза. И с этим довеском все-таки стал подниматься, идти в гору. Агрогородок «Молотковичи» признан победителем республиканского конкурса в своей номинации по благоустройству села. Здесь большая заслуга и руководителя местного хозяйства.
О Валерии Кулишевиче, наследнике дважды Героя Социалистического Труда Владимира Ралько, вообще надо бы повести отдельный разговор, как руководителе, человеке, не давшем потерять громкую славу одному из некогда лучших хозяйств республики. Он того стоит. Сюда можно было бы прибавить и еще тройку имен. Как однажды тактично сказал заместитель председателя райисполкома Иван Богатко, каждый того стоит.
Практически все новички и раньше были при должностях, попробовали на них и радость успехов, и горечь неудач.
– Что ж, сынок, если вернулся, берись за дело, – без особой радости напутствовал своего младшего Николай Григорьевич, – хорошо, если все получится.
– Должно получиться.
– Дай Бог.
– Батько, обещаю, что…
– Верю, верю. Кому мне еще верить, как не сыну. Но ты наших людей знаешь. У них мало этой веры осталась. Кто им и чего только не обещал, а в итоге…
Итог был им, сидевшим за крепким дедовским столом, сжавшим в кулаки жилистые узловатые руки, думавшим извечную крестьянскую думу – думу о Хлебе, известен. Все более пустым, даже по сравнению с соседями, становился сельский стол. По республике и области начались подвижки. В некоторых газетах о наиболее успешных хозяйствах писали, что там чуть ли не коммунизм наступил, тот самый, долгожданный, обещанный еще Никитой Хрущевым. Хрущевское время о себе на память полешукам оставило частушку:
Мы Америку догоним
По надоям молока.
Не надоим у коровы,
Так надоим у быка.
…В полесской глубинке время словно застыло. Застыло вместе с этой частушкой.
Над газетными публикациями люди ехидничали:
– Так ведь всем селом одного человека, что всей областью одно хозяйство, всегда можно сытым сделать, а другим каково?
* * *
Здешняя деревня любые результаты всегда примеряла только на себя. Народ воспринимал власть настолько, насколько она сама воспринимала его. Будет от нее польза – и народ за ней. Никогда еще ни одну власть он с литаврами не встречал, хотя властей этих за последний век менялось столько, что теперь разве что в историческом справочнике все определено более-менее верно. В том же далеком девятнадцатом году после революции здесь новую власть почти не восприняли. Вроде как землю дала, но зерно забрала, скот забрала. Точнее, добрала то, что уцелело от германца (так называли солдат кайзеровской армии). Затем вместе то с наступавшими, то с отступавшими красноармейцами исчезало из деревень все, что хрюкало, кудахтало, лежало приданым в девичьих сундуках, пряталось по клетям да по лесам. А банд сколько ходило-бродило! И все есть хотели. У кого забирать? Да у полесского мужика.
Оголел и озлобился полешук окончательно. Говорят, что здешние сельчане в июле 1920 года помогли нескольким сотням сабель из так называемой народной армии Станислава Булак-Балаховича, созданной польским правительством под флагом борьбы за независимую Беларусь, незаметно пройти полесскими болотами в тыл 4-й армии красных войск. «Балаховцы» внезапным ударом по 55-й и 57-й дивизиям заняли Пинск и водрузили над ним русский флаг. Город сдался практически без боя. Этот удар во многом предопределил исход всей польско-советской войны. Он отодвинул фронт от Пинска на сотню километров ближе к Гомелю, и воюющие страны в 1921 году в Риге сели за стол переговоров. Командир 55-й дивизии Борис Фельдман, будучи преподавателем военной академии, в 30-е годы написал манускрипт, в котором, по сути, бегство дивизии описал как тщательно продуманную операцию отхода, спасшую дивизию от полного разгрома и пленения. В манускрипте говорилось о том, что численность врага превышала тысячу сабель. Был награжден. Но явь становится явью. Факты оказались иного плана. Их добавили к тем, что уже имели органы на высший командный состав ленинградской военной академии. Фельдман был арестован и репрессирован.
Польская власть ничем хорошим полешука не облагодетельствовала. Жил тем, что давало поле. Многие промышляли контрабандой: носили малопроходимыми болотами в Советы, на Гомельщину, сало, хлеб, мясо, масло, хромовые сапоги и тулупы, оттуда мануфактуру, керосин, спички, соль. Кто попадался на той стороне, прямиком шел в лагеря. Кто на этой – в тюрьму. И советские, и польские пограничники были одинаково безжалостны к нарушителям границы. Ибо видели в каждом только шпиона.
А как не пойти, если девушкам так нравились ситцевые цветастые набивные платки – «ивановские».
Но не у каждого было поле, которое давало хлеб и для хозяина, и на продажу. И не каждого оно кормило.
А надо…
* * *
– Начинай, сынок, с порядка, дисциплины, – вздыхал отец, – видишь, какую страшную болезнь забросила в наши края перестройка? Это когда было видано, чтобы из хаты ни на шаг, а то все унесут?
Петр и начал с этого. Из двухсот членов кооператива оставил чуть более сотни. Пьяницы и лодыри – геть! Сколько разговоров вслед! Сколько жалоб! Особенно от тех, кто, пропив в городе все (семью, квартиру), теперь вернулся на пенсионные хлеба стареньких родителей.
Первой опорой для Петра Николаевича в новой должности стали такие люди, как Тамара и Владимир Алисейко. Они из приезжих. С Гомельщины. Когда-то чернобыльская катастрофа внесла переполох в жизнь тысяч таких семей. И не только на Гомельщине. Ко многим пришел страх за судьбу детей, за их здоровье. Этот страх погнал народ по обширным просторам великого и могучего Советского Союза. Уезжали, куда глаза глядят: к дальним родственникам, обжившимся в Средней Азии, на Дальнем Востоке, в Оренбуржье, Сибири и поближе – в Центральной России…
– Володя, мы далеко забираться не будем, – сказала Тамара мужу, – ищи что-нибудь поближе, на родине. Бабуля моя говорила, что людям только кажется, что чем дальше, тем лучше, а коснись обживаться, не все гладко. Около своих все же надежней.
Володя и поехал. Объездил, посмотрел все, что мог. И Гродненщину, и Брестчину, и Минщину…
Вернулся удрученный:
– Такое движение после этого проклятого Чернобыля, что куда ни зайди, везде наши горемыки.
Тамара не поверила, упрекнула:
– Значит, плохо искал.
Он только развел руками. Но поехал опять, поехал за надеждой, что где-нибудь да что-то подходящее и найдется.
Увы!
Они же хотели просто хорошую работу. По крайней мере, чтобы не хуже той, на какой трудились. Страшная вещь разочарование. Оказалось, что хорошие работники не нужны.
– Своих некуда девать!
Как бы все обернулось дальше, одному Богу известно. Но приехал к ним в хозяйство бывший односельчанин, занимавший одну из должностей на далекой Пинщине в колхозе «Маяк». Сказал, что примут их с радостью.
– Хозяйство у нас большое, и деревень в нем несколько, да вот все равно голод на кадры. Механизаторы и животноводы нужны.
Володя сразу с вопросом:
– А речка поблизости есть?
