Ночной сторож

Елена Тимохина

Ночной сторож

Лев шел темным коридором, только что вымытым и еще пахнущим грязной водой, мимо профиля вахтерши, дремавшей при двери. Пробудившись от звука его шагов, она вопросила:

– А это что за сверток?

И с важностью качнула головой в такт его ответу:

– Из аптеки.

В углу стояла палка для размешивания извести, похожая на гипсовую ногу. У Льва возникло ощущение того, что он прогуливался среди манекенов. Зачем он здесь? Что ему надо?

Сторожа, сторожа своей плоти.

В окно, наполовину замазанное белым, блестит прощальный луч солнца, он следует поверх мешков с известью, потом по белым доскам пола и деликатно исчезает. Больница для умственно одаренных.

Снова звучат, все приближаясь, шаги. Веки лениво приподнимаются, и слабая улыбка санитарки вознаграждает приближение ночного сторожа.

Большой шаг и маленький шажок друг за другом.

Торжественно приготовленная улыбка упала. Нагромождением морщин наконец набрела на вопрос:

– 

Что? Что?

– 

Похитил наследника! —усмехнулся сторож. – Знакомься, мой сын. Его мать работает в ночную смену.

Мимо стены, пропитанной известью, мимо белой шляпы и превращенных в известь предметов из дерева и ткани промелькнула улыбка мальчика. Словно из гипсового мира вылупилась улыбка. Что! Что!

– 

О, кроткая корова! – Сторож кланяется старухе. Мальчик – повторил за ним.

Её рука потянулась погладить детскую головку, но он резко дёрнулся..

– 

Что? Что?

Луч подстерегает, когда из-под века выплывет недреманное око. Раз – и он смешивает сонный зрачок со светом. Зрачок вздрагивает – один-ноль в пользу солнца, – вмятина мягко расправляется.

– 

Вот и наш пришел, – вздыхает вахтерша и собирается домой.

В июле в больницу народу оставалось немного, все врачи разъезжались в отпуска, и только

доктору Борисову ставили отпуск в ноябре. Тот не жаловался. 2так хочет народ, а я против народа не пойду».

– 

…Этот приятель твой, Сизиф, – говорит доцент Борисов, обращаясь к своему интерну, – сам со временем все больше становится похож на

камень.

Вот внутреннее, что мнится во внешнем, – червеобразные или в форме ростка фигуры – в извивающихся ходах зародыша – серых, зеленых, синеватых лицах по недоразумению, лишь в немногих из них проглядывает мысль. Некрасивые случайные формы под номерами, формы, переросшие свои пределы и борющиеся с другими формами. Тела, лишенные физических усилий, и головы, словно колеса. Или вздыбленные волосы, блеск очков. По сальным от обеда щекам съезжает солнце. Вот детали, достойные запоминания.

Содержание? Видимость, одно только настроение.

–-Может быть, твое пристрастие к этому человеку – некая форма избавления от установочных запретов? – спросил Борисов.

Лев вопросительно посмотрел на собеседника – толстого и неподвижного, вроде кактуса в окне.

– Там на входе сторожит старуха, – произнес он, – потусторонняя старуха. Я на всякий случай проверил у неё пульс, между прочим, нормальный.

В изъеденном грязью окне появилась седая стриженая голова и сонно уставилась на них. Рука безостановочно нащупывала шпингалет, метя его в гнездо. Луч лежал на подоконнике, и старуха, наконец, подтолкнула его, выпихивая.

– Продолжай, пожалуйста, – проговорил Борисов. – Кажется, я понимаю, о чем речь. Еще немного, и я вспомню, где я это мог видеть.

Лев снова заговорил, доцент Борисов кивал в знак согласия, он курил, оплетая арканами дыма окно. От долгих затяжек пальцы его подрагивали.

– Никак не вспомню, – наконец промолвил он и оттого, что Лев внезапно раскашлялся, спросил: – Открыть окно?

Он взялся за оконную ручку и потянул на себя древнюю раму. В приоткрытую створу ворвался сильный ветер с песком и пылью. Сигарета погасла.

– Сегодня синее небо, хорошо предсказывать погоду, – заметил Лев.

Предсказатели и внимающие им слабоумные.

–Умные, – перебил его доцент Борисов. – Ума палата. Сходят с ума, если еще не сошли.

– Я думаю, что мы не вправе относиться к этому как к слабоумию, – возразил ему Лев, – каждый из нас владеет точно такой же тайной.

Люди готовы горы свернуть, когда под угрозой оказываются их тайны.

– 

На поддержание этих тайн у них уходит слишком много сил, что чрезвычайно

истощает организм, – рассуждал доцент Борисов.

– 

Что вряд ли важно, когда весь мир полон безумия, – снова не согласился

Лев, – Все, кого посетила мысль, не в силах избежать страданий,

которые она приносит.

– 

Сдается, что твои истинные чувства не проходят в твое созна

ние, – заметил Борисов. – Нет, я бы не стал говорить о страданиях,

глядя на тебя. Разве ты плохо устроен? Сдается, ты только и делаешь, что

бездельничаешь.

– 

Дело каждого состоит в том, чтобы развиваться, – проговорил

Лев, – хотя бы такое развитие и происходило не вполне обычно. Поверь,

это не приносит мне счастья.

– 

В чем же состоит развитие?

Ничего нового, кроме того, что присуще мысли.

Работа солнечного луча, высверливающего дверные петли, увенчалась успехом: дверь распахнулась и закачалась на солнечных нитях, являя прибытие Тенедевы.

– А природа подстегивает, – проговорил Борисов, – являя день за днем вечные картины.

К примеру, одна из таких предстала взору сейчас – медсестра шла прямо на них, устремленно правя белым. Молчедева – разом крахмал, шероховатые объемы раковин, что охлаждали и отрезвляли.

Милодева! Было б мило, если б было!

Глядя на нее, оба улыбнулись одновременно. Пробежавшая волна тени и свежести принесла им облегчение. Доцент Борисов облегченно завздыхал, будто ему не хватало воздуха, обозначая грудную клетку – она напоминала птичью, на которую накинули черное сукно.

– 

Все горит в мире – взор мой горит! – провозгласил он, увлекая

за собой улыбку Светодевы, – вот она идет по солнечной стороне

коридора – блестящая кожа лица, тень от рук ее, тень от лотка в руках

ее – все она, но вот она прошла – и теперь там тень и нет никого.

– 

А, эта смугляночка? – спросил он у Льва. – Из ее бедра я бы охотно

сварил себе кофе!

При этом не можешь не знать, что за дева, куда она направляется, что там с нею будет. Что-то будет с другими. Кто-нибудь заскулит в палате, всегда находится бедолага, который при одном виде белого халата ее начинает плакать.

Выразить воспринятое чувством можно и не прибегая к рацио ааа так ака аиа аа или аа художественное аа множество ааааааааааа иррациональных аа образов аа особенного аана в объекте аа тем больше аа чем разнообразнее аааа ааа ана конкретности ааа знак аамистический характер акомплекса ааааааааааа.

И кажется столь далек, что потерял себя из виду.

– 

У изголовья больного плачущий ученик и опечаленный до

ктор, – сказал доцент Борисов. – Надеюсь, ты сочтешь нужным

присутствовать.

– 

Но будет ли мне за это продлен отпуск? – спросил Лев.

– 

Ах, кто бы из нас не подписался под этим вопросом? – покачал

головой Борисов. – Нет, отпуска больше не будет.

– 

Я прошел по этажам, —заметил Лев, – какой-то город вечных

сумерек, унылого покоя.

– 

Тебе не нравится это место? – спросил Борисов. – Как будто

найдется человек, которому придется здесь по душе: крики в коридоре,

плач в палатах.

И молчание врачей.

Бездна – желающим бездны.

После поражения.

– 

Сдается мне, что не все считают себя побежденными на этом

поле, – сделал вывод Лев.

– 

Боюсь, что мне будет нелегко вникнуть в суть твоих взаимоотно

шений с людьми, – покачал головой Борисов. – Но, кажется, что

большинство их, не один только ночной сторож, для тебя совершенно не

обязательны.

Ночной сторож продолжал идти по коридору, смешавшись с пациентами, вышедшими из палат погулять перед ужином, он мог бы бродить среди них, почему бы и нет, и со многими он хорошо знаком. Он знает их, потому что стремится их узнать. Весьма вероятно, думает Сэр, это оттого, что сам он не от мира сего, много раз получая указания на сей счет.

Медсестра выглянула из процедурного кабинета, хмурясь и не в силах скрыть своего раздражения. Сэр прибегнул к любезной улыбке – он не прочь был бы поболтать с ней, но по тому, как шлепнула рука по его спине, он рассудил, что неверно расценил ее приглашение.

– Вам уже сделали укол? – спросила она с явным намерением приобщить его таинству.

Сэр с достоинством освободился от бесцеремонной и без враждебности, но и без намека на любезность, проговорил:

– 

Я сам кому угодно сделаю укол!

– 

Что? Что? – переспросила она.

– 

Вы и понятия не имеете, с кем говорите, – продолжал он, не

теряя достоинства, – перед вами заслуженный человек, создатель отечественного стимулятора, автор многих изобретений.

Медсестра громко расхохоталась – злясь и смеясь одновременно, но, как ни странно, почувствовала облегчение – вот что значит вовремя взять себя в руки.

– Ну и ну, что у вас делается, – возмущенно бормочет Сэр. – Выходит, вам наплевать, что человек на работе и при исполнении обязанностей.

День все тянулся: клоки ваты, бинты, облака. Лев посмотрел в окно, потом перевел взгляд на доцента Борисова.

Тот продолжал:

– Чтобы снять напряжение, вовсе не обязательно бежать за тридевять земель. Надо всего лишь сменить ритм жизнедеятельности. Беда нашего сознания в том, что оно работает на опережение реальности, а не в соответствии с потребностями организма – биологический ритм представляется нам непродуктивным, оттого нашему сознанию не терпится его ускорить до такой скорости, при которой нас, быть может, и существовать-то не будет. А мы удивляемся, что наша жизнь идет наперекосяк.

–Это длится годами, и менять что-либо бесполезно, – отвечал Лев, – но кто докажет, что, включая свое воображение, мы выбываем из действительности?

И этот вопрос остался без ответа.

–Лечение заключается в том, что работа мысли должна определяться физическим трудом, – продолжал Борисов, – который приведет к замедлению умственной деятельности или преобразованию ее на некоторое время.

Из лабиринта мыслей следовало как-то выходить – одним из пятидесяти пяти способов – по числу причин, включая и ту, согласно которой все решается само собой, – в таком случае и предпринимать что-либо не приходилось.

Лев склонился над столом, ища свое заявление, оно лежало в куче бумаг. Доцент Борисов ткнул пальцем в одну и прочел последнюю строчку.

– 

Какая ассоциация возникает у тебя в связи со словом «очки»?

– 

Деньги, – отвечал Лев.

Совершенно белое лицо, подумал доцент Борисов. Оно изменилось поразительным образом. Ко всему прочему, он не знал, следует ли считать психически здоровым того, кто дает столь странный ассоциативный ряд: очки – деньги.

…В дверях кабинета появился ночной сторож и установил что-то тяжелое возле стены. Он не торопился и ждал, пока начальство освободится. Доцент Борисов наконец поднял голову от психологического теста и вопросительно повел ноздрями на запах. Потом он перевел взгляд на Сэра, который разминал скрюченные пальцы.

– Вот насос из дома, в котором никогда не бывало наводнений, – с гордостью произнес Сэр. – Полюбуйтесь. Он никогда еще не откачивал воду. Вы должны мне выписать премию за то, что я достал совсем новый насос.

Доцент Борисов спокойно смотрел перед собой: свежая известь стекала по стене и капала на картину в раме. Но, может, и не стоило и обращать внимания? Вечер, а с ним и пытка рабочего дня заканчивались. Оставалось несколько минут, и он сидел в кресле, слушая, рассказы сторожа.

Ах, премия же! Напрасно бедняга это затеял. Борисов перестал слушать и выглянул в окно. Сильный ветер. От цветочных клумб разливалось благоухание. Розы цветут, а холодно, никакой закономерности. Напрасно старается ночной сторож. Он дал зарок не пить, пока цветут розы.

– Рассчитывать не на что, молодой человек, – сказал он сторожу, который, наконец, замолк.

–У этой больницы денег и в помине нет. Вот я, врач с ученой степенью, даже не могу купить себе приличное пальто. Посмотрите на меня. Нечем прикрыть наготу.

Он закашлялся. Ветер попал ему в легкие. Каково ему внутри, там, где крики.

Время. Его минуты вышли.

– Погода такая, что можно и прогуляться, – сказал доцент Борисов, когда кашель прекратился, и попрощался со сторожем.

Лев выглянул в окно – в тот самый миг, чтобы увидеть, как доцент Борисов выходит во двор, накинув на плечи казенное пальто, – оно согнуло его плечи, словно одежда каторжника, – так; качаясь и нетвердо ступая, выходит он под очи Осеннедевы.

– Вот это отчет, вам надо ознакомиться и расписаться, – сказала лаборантка, обращаясь ко Льву, – вот, я кладу его сюда. И еще финансовый, он у секретаря.

Лев кивнул ей, продолжая смотреть в окно.

– Камень чудесным образом раскололся, слон из свирепого стал кротким, и бесноватые склонялись у его ног, – промолвил он.

– …и его вам тоже следует подписать, – закончила Речедева.

Борисов начал свой обход тревожный, и просто чудо, как он двигался извивами тропинок,

тормозя перед клумбами, – раз он чуть было не повредил Розодеву в преклонении перед ней, но в последнюю минуту отдернул ногу и взмыл в воздух – такой же любитель шальных прыжков, как и ветер. Он задержался в вышине: из груди его вырывалось пламя, а потом потекла и вода. Глава его пролетала в гриве седых волос, и ветер шумел над нею, а внизу метались и плескали травы. Лев был поражен. Между тем никого из сотрудников это не занимало, разговор шел о том, что сад у больницы хороший и оттого шума с улицы почти не слышно…

Что-то случилось. И всему виною его невнимательность. С трудом восстановив зрение, он устремил глаза на человека, который преграждал ему дорогу. И сдался, отступил шаг за шагом назад. Сэр стоял перед ним, потом двинулся вперед, припирая его к стенке.

– Жив-здоров, надеюсь? – спросил он у Льва.

Пока взор его путешествует в небесах, самого его съедят на земле.

– 

Ну и глаза, в каждом по дохлой мухе! – продолжал Сэр. – Уже

заплесневели!

– 

Я здоров, – ответил Лев.

– 

Ах вот как! Может, ты ожидаешь вежливого обращения, и от меня требуется извиниться за то, что я помешал тебе думать? Нет, в

самом деле, я не намерен извиняться.

Лев смотрел перед собой все с тем же выражением лица.

– И это на него я истратил столько времени, – вздохнул Сэр, – столько времени, что не хочется и вспоминать!

Или дело в нас, в неспособности нашей отмечать, что прежде чего? Напряжение воли ведет к тому, что владеть собой мы больше не в силах.

Лев закинул нога на ногу и болтал сандалией на босу ногу. Луч щекотал ему щиколотку.

– Борисов наконец-то ушел, – промолвил Сэр, – бродил здесь, толковал что-то. Предложил ему выпить, но он и так пьян.

То, что он вспомнил, было без связи и смысла.

– Надо бы отдать ту бутылку тебе, верно? Я же для тебя принес.

Розы, что действуют сильнее хмеля. Вот только цвет у них какой-то линялый. Что же ветер не перестает сыпать известкой.

– То, что я забываю, еще не значит, что я не помню, – заметил Сэр.

Вода хлюпала у них под ногами, на скамье лежали листья. Недальнее окно казалось противоположным берегом. Осевшие ворота не затворялись.

Мальчик молчаливо играл в саду.

– К сожалению, нам пора, – говорит Сэр, распорядитель реальности, той части ее, которой его другу Льву не уловить.

Подвал. Вода. Мальчик. Вода шаги глотала зло.

– 

Поехали, – говорит Сэр и выталкивает на середину потока

плот, палкой он лавирует среди ведер и других емкостей, расставленных

по подвалу на случай наводнения, которое в изобилии своем заполнило

их объемы и лилось по просторам.

– 

Дело двигается, – приговаривал он, когда ударом палки ему

удавалось придать плоту требуемое направление.

Плот проходил препятствия – сие место казалось странным благодаря изливающимся потокам, – то был скорее чертог подземный, нежели подвал, и в том чертоге они устремляли свой путь, словно большие рыбы, не обращая внимания на течение и проходя дивные пруды, в чьей черной воде не отражалось ни звезды.

Сэр, следивший за движением плота точь-в-точь как командир затонувшего судна – взгляд сверху-вниз, правил с важностью, и буйная рыжая шевелюра развевалась усилиями ветра из воздуходувных труб и вентиляционных люков; ветер вырывался из хитроумного переплетения труб и устремлялся с гулом под торжественные своды, дабы струить воздушные потоки в обход установленной вентиляции.

С величайшими предосторожностями Сэр провел плот по узкому месту, отметив по правому борту присутствие насоса, который с покорностью позволил палке от себя оттолкнуться, Лев бросил быстрый взгляд в сторону стального обелиска – облупившаяся краска и поныне давала представление о его некогда благородном назначении.

– 

Ночью воду надо откачивать, – промолвил он.

– 

Умник, ума серая палата, – откликнулся Сэр. – Кто-то его

сломал, но я думаю, что лишь идиот решится его чинить. Выгодней

будет просто поставить новый.

И он отвел лицо от укоризненного взгляда Льва.

– Я-то не буду чинить этот насос, чтобы получить от них горячую благодарность.

Место оказалось глубоким, и течение обнаружило свою силу – Сэр поднял палку, предоставив течению нести их.

– Предпочитаю, чтобы всех нас несло в открытое море, – весело проговорил он. – Что может быть лучше простора?

Детский голос позвал его: «Папа!»

– Тут недалеко, сына, – сказал Сэр. – Мы остановимся на ночлег и поужинаем. Но избегнем пространных описаний.

На разве место здесь детям? Его сын – этот мальчик в пижамном пиджачке и в крошечных суконных брючках на лямках, которого не с кем оставить дома, вполне освоился в новом доме. Почему бы в этой жизни не видеть и светлую сторону? Вот она данность – двадцать три тридцать, ночной сторож пребывает в первой половине своего рабочего дня. И сынок между тем хорошенький – круто набранные локоны, никто не удержится оттого, чтобы погладить по головке. Сейчас папа устроит его на ночь и поцелует, укладывая спать. Разве он не уснет спокойным?

Лев смотрел, как малыш его сидел на корточках у края воды и смотрел вниз. Один раз он судорожно передернулся, точно так же, когда его хотела погладить вахтерша на входе: её рука сама собой потянулась к его головке, – мальчик дернулся, быстро уклоняясь, и повернулся спиной в знак презрения, всей позой говоря: «Да кому она нужна, твоя ласка!» И точка – пожал плечами. Пиджачок болтался на плечиках и уже измарался каплями. Как ни взглянешь, он снова на корточках присел над водой, смотрит свое. И капля воды не удержится на этом цветке.

– 

Оставьте, – Сэр улыбнулся вахтерше. – Ему это

неприятно, а сказать он не скажет. Грех приставать к человеку, который

не может ответить.

Кому мальчик хотел выразить презрение здесь? Воде? Своему отражению?

– 

Почему он не может ответить? – спросил Лев.

– 

Да, не шучу. Я говорю о том, в чем мы убедились на деле, – малыш

отказывается принимать и передавать информацию. Разумеется, что у

него в голове, мне неизвестно, но уверяю, с ним адски сложно иметь дело: скорее в лепешку расшибешься, нежели

добьешься у него отклика.

– 

Ты хочешь сказать, что он необучаем или отказывается обучать

ся? – спросил

Лев

.

– 

Это можно выяснить разными способами, – проговорил Сэр, —

я все их перепробовал.

Лев осторожно разглядывал ребёнка, чтобы не смутить его. Пусть забавляется с водой.

– 

Не похоже, чтобы это было у него с рождения,

вид вполне обычный.

– 

А между тем абсолютный ноль. Мне обидно, ведь это лучшее, что

я сотворил.

– 

Я не уверен, что ты представлял себе, что вершина творения —

кретинизм, – возразил

Лев

.

– 

И все же ничего другого и не будет. Но проблема, я считаю,

вот в чем. Дитя не может не чувствовать одиночества в своем особенном

положении. Он тоскует от неспособности общаться с другими людьми,

из-за того, что не может облечь мысли в слова. Не исключено, что он

находится под влиянием какого-то ложного представления о мире,

поскольку та часть его, владеть которой возможно лишь посредством

слов, остается для него недосягаемой. Подумать только, что он будет

страдать из-за этой химеры!

– 

Одной из тех, под чьим влиянием находишься и ты, – заметил

Лев

.

– 

Зато он раньше вступит на путь совершенства, – Сэр всегда схватывал оборотную сторону

явления.

– Так-то он ничего, разве что не говорит, – Лев покачал головой.

В свою очередь Сэр изрек непререкаемо:

– Спокойней считать: как ты действуешь, тому и следует быть.

Лев поставил бутылку водки на каменный пол. Неподалеку раздался звон стекла, и еще раз – уже вблизи.

– 

И капли влаги упадут в наши пересохшие сосуды, – с чувством произнес Сэр.

– 

А яблочко – мальчику, – указал

Лев

.

– 

Твое здоровье, милый, – произнес Сэр. – Ты обо мне сказал

когда-то: у тебя все кончается словно обухом по голове. Хорошие слова,

мне понравились. Все верно – внутри как будто отбивная – каждый

норовит стукнуть. Ежедневно новая добавочка.

– 

Твое здоровье, – откликнулся

Лев

.

– 

Но главное все же твое! Тебя надо спасать, срочно спасать, в этом

я нисколько не сомневаюсь.

Лев засучил рукав и потрогал шарик, вздувшийся на вене.

– 

По-видимому, сестра, которая сделала мне укол, рассуждала так

же.

– 

Милое дело получается, – возмутился Сэр. – Принудительная инъекция со следами злого умысла. По-моему, прецеденту следует дать

ход.

– 

Сдается мне, ты не отыщешь ничего лучшего, если, разумеется,

еще ищешь, – заметил

Лев

.

– 

Послушай-ка, милый, кто тебе дел ал укол? – вдруг спросил Сэр.

– 

Ночная сестра.

– 

А, та симпатичненькая,

king

size

! Вот он, крючок на удочке. Не

безрассудство, но уверенность в себе!

– 

Тут не имеет значения, что именно – укол или другое – на роль

судьбы, – пожал плечами

Лев

.

Однако Сэр, разыгрывая здравомыслие, возразил:

– Это в компетенции закона, а им нельзя пренебрегать…

– Мы страдаем от того же, от чего страдают и они – пациенты больницы и ее персонал. Не больница изобрела эти страхи, она открывает только новые формы прежней болезни.

И Сэр отступает, в нем неизменна готовность отступать под напором обстоятельств, впрочем, в его интерпретации это всегда звучит иначе.

– Погоди-ка меня, милый, я еще вернусь. Мальчику спать пора, надо его устроить. ~ И говорит сыну: – Ну-ка, малыш, ступай за мною.

Тот послушно вложил палец в его раскрытую ладонь, и Сэр к пальцу прижался, прилип. Колыхания палки снова наполнили емкость под плотом черной беззвездной водой.

– 

Мы плывем? – спрашивал мальчик и дрожал – не согреться

улыбками.

– 

Мы гребем, – отвечал ему Сэр, – вот этой палкой гребем. Мы

будем грести и тогда, когда все поплывут по течению.

Несколько раз он окликал Льва, потом он исчез, скрылся из вида. Все зависело от лампочки, а лампочка в подвале была весьма не ахти.

– 

Знаю, куда он пойдет, – вдруг произнес мальчик.

– 

Не беспокойся, сынок, все будет хорошо, – ответил Сэр. – Не