Возвращение домой

– Эта розетка на фронтоне, пилястры между окнами, характерная кладка по углам, торчащие необработанные камни, забыл, как называются, а, вот – росты, кажется. Я и не предполагал, что в наше время можно жить в таком доме.

Ольга не отреагировала на последнее замечание.

– Вы хорошо разбираетесь в архитектуре?

– Я? Что Вы, нет. Это Глеб Иванович Соколов разбирается. Я просто курс у искусствоведов прослушал.

Кирилл продолжал созерцать дом с самого выгодного, как он понял, ракурса. Лужайка, по краям которой росли друг против друга белые пионы (пока виднелись лишь светлые шарики бутонов), завершалась некрутым подъемом, примыкавшим непосредственно к каменной террасе. На месте ожидаемой балюстрады была кованая решетка с неприхотливым рисунком. Через неё проглядывал стол, накрытый скатертью, и распахнутая дверь в дом. Неподвижная фигура за столом справа – Александра Владимировна в своем плетеном кресле. Напротив слева уже восседал Николай Аркадьевич. На груди у него белела салфетка. Вокруг стола по очереди суетились то Милочка, то Антонина: одна исчезала внутрь дома, уступая место другой, выходящей с подносом. Николай Аркадьевич жестикулировал и что-то рассказывал своей визави, однако слов Кирилл разобрать не мог.

Вдруг из-за сирени выскочила Милочка, словно только что ее и не было на террасе, и, не пожелав никому доброго утра, устремилась к Ольге с упреками:

– Ну где ты бродишь? Алеша давно проснулся, тебя спрашивал, а теперь бегает по парку, ищет свою ненаглядную! И завтрак на столе. И дедушка уже вышел. Идите же скорее!

Милочка развернулась и также быстро исчезла за сиренью с другой стороны террасы. Она мгновенно оказалась возле бабы Шуры, обняла её за плечи, поцеловала в щеку, поправила ей платок на плечах и скрылась в доме.

– Ну завтрак-то он точно не пропустит, так что можно не беспокоиться.

В интонации Ольги Кирилл услышал не столько издевку, сколько усталость и невольно опечалился.

– Ну пойдемте же! Оладушками аж здесь пахнет, – Ольга сменила тон на приветливую игривость. – Что Вы, как дитя, рассматриваете эти бутоны. Они у пионов всегда шариками. Через день-два раскроются, – и она аккуратно потянула Кирилла за рукав.

Пока они подымались на террасу по правой лестнице, им навстречу по левой взбежал Алексей:

– Ну наконец-то! Оля, я вас потерял! Я уж и дом обежал, и парк обскакал… Где вы были-то?

– По саду гуляли, – спокойно ответила Ольга. – Я бы тебя предупредила, да ты спишь долго.

Николай Аркадьевич всех пригласил к столу, указывая на массивные лавки с двух сторон. Алексей занял привычное место одесную хозяина, а Милочка тут же уселась рядом, воспользовавшись тем, что Ольга, отвернувшись, что-то говорила Кириллу. Ольга, мимоходом поцеловав бабушку, села напротив Алексея, а Кирилл невольно оказался рядом: Антонина привыкла сидеть с левого краю, поближе к двери. Николай Аркадьевич насилу дождался, когда все усядутся, и сразу заговорил:

– Что я вам сейчас расскажу! Вчера с этой грозой я и не слушал вечером ничего, сплошные помехи были, а сегодня утром включил радио и на тебе: в Греции короля свергли! Да, да! Константина II низложили. Это всё эти черные полковники, всё этот кошмарный Пападопулос!

Он стал ожесточенно крошить хлеб в глубокое блюдце, куда уже выпустил яйцо всмятку. Подложив туда же кусочек сливочного масла, он продолжал восклицать:

– Нет больше в Греции ни монархии, ни короля! Даже титул аннулирован. Ну жалко-то как! Вы только подумайте! Когда живешь здесь во всем этом, как-то приспосабливаешься, уходишь с головой в работу, чего-то стараешься не видеть, чего-то не слышать… Но когда со стороны смотришь да ещё и знаешь, чем всё это кончается… Ах, до чего жаль! Тонечка, передай, пожалуйста, молочник, а то у меня кофе стынет.

На столе, кроме молока, стояла тарелка с крутыми яйцами, сметана в глиняном горшочке и глубокая фарфоровая миска с оладьями. Антонина передала отцу молочник и продолжила разливать кофе из высокого кофейника.

– Мы тут все кофе пьем по утрам. А Вы, Кирилл, не против? – она застыла с кофейником над его чашкой.

– Обычно пью чай, но сегодня с удовольствием выпью кофе. Он так изумительно пахнет! Я давно не пил хорошего кофе.

– Это у нас от моей сестры сохранилось, – Александра Владимировна опускала в чашку кусочек твердого сахара. – Ольга старшая всегда покупала кофе на Мясницкой. Вот и Тонечка так делает.

– Мясницкая, это что теперь, баба Шур? Я с тобой никогда не пойму, где что находится, – Милочка подложила Алексею оладий.

– Это Чай-Кофе на Кирова, – уточнила Ольга, пододвигая Кириллу сметану.

– Ну да, бывший Чайный дом Перлова, – подтвердила баба Шура, аккуратно шаря рукой по столу.

– Ты что ищешь, тетушка? – Антонина осматривала стол. – Ах, Господи! Да я варенье забыла к оладьям! Сейчас принесу! – и она тут же вскочила, но рука тетушки удержала ее на месте:

– Мила принесет. Посиди спокойно. Милочка, в буфете вазочка, на верхней полке.

Милочка, которая почти вытеснила Алексея с лавки, вынуждена была вылезти, перешагнув через лавку, и тем самым сдать завоеванную позицию. Она никогда не могла понять, как бабушка вслепую так точно угадывала ее маневры.

– Шинуазери, – вдруг между оладьями произнес Николай Аркадьевич. Все удивленно на него посмотрели.

– Дом Чайный – шинуазери, в китайском стиле. Клейн проектировал, кажется, – он вдруг стал шарить взглядом по стол. – А варенье почему не дают?

Милочка поставила перед ним вазочку с вареньем из черной смородины.

– Вот ведь не жаль вам всем короля! – заявил он вместо «спасибо», погружая ложку в варенье.

– Не всем, – отозвался Алексей. – Вон ему жаль, – он указал на приятеля, – он Грецию любит.

– Кириллу, ты хочешь сказать, – поправила его Ольга и тут же повернулась к соседу. – А что за пристрастие к Греции?

– Я изучал древнегреческий…

– Так Вы – классик? – Ольгу это почему-то очень обрадовало, и она даже слегка захлопала в ладоши.

– Недоделанный, – погасил ее восторг Алексей. – Он ведь на четвертом курсе…

Пристальный взгляд Кирилла заставил его остановиться.

– Так что было на четвертом курсе? – вступил Николай Аркадьевич, передавая наконец вазочку с вареньем Александре Владимировне.

– Четвертый курс был очень давно, – решительно парировал Кирилл. – Мой интерес к ситуации в современной Греции ничуть не больше, чем к положению во всех прочих странах. Феакийцы, право, занимают меня куда больше.

– Феакийцы? – Николай Аркадьевич отодвинул тарелку, бросил на стол салфетку и развернулся к Кириллу. – Сейчас мало кто из молодых людей помнит, точнее, знает, кто такие феакийцы? Милочка, ты знаешь?

Милочка, надувшись, стала молча убирать посуду. Вступилась Ольга.

– Ну зачем ты ее конфузишь, дедушка? Она вон «Поднятую целину» штудирует: выписывает персонажей по мере их появления. Ей так на курсах задали. А феакийцы – это кто? – вопрос с улыбкой адресовался Кириллу.

Кирилл ответить не успел, потому что Николай Аркадьевич решительно встал, отодвинул стул и предложил Кириллу, если тот, конечно, не против, продолжить разговор в его кабинете.

– Сюда скоро солнце придет, и станет жарко, – объяснил он всем остальным.

Кирилл с радостью согласился, желая как можно скорее оставить Алексея в компании Ольги, да и послушать Николая Аркадьевича ему было очень небезынтересно.

7

Как только Кирилл проследовал за Николаем Аркадьевичем, поднялась и Ольга. Она стала лениво собирать посуду.

– А со мной по саду погулять? – вскочил Алексей. – Или уж я тебе не компания?

– Прекрати! Ты же видишь, я занята. Должна же я помочь маме.

– А накрывать-то ты не очень спешила!

– По-моему, ты спятил. Что за тон? Ты пригласил человека в дом, а сам дрыхнешь, пока он тут в одиночестве чем свет бродит. И в конце концов я тебе не жена, не сестра и даже не родственница, чтобы перед тобой отчитываться, – и Ольга, резко повернувшись, отправилась на кухню с грудой тарелок.

– Оля, подожди! Ну прости ты меня! Я – идиот, – он перехватил у нее тарелки уже на пороге.

– Вот это верно! – Ольга остановилась, скрестив руки и повернув к нему голову. Разыгранное возмущение ей было очень к лицу.

– Оля, ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я давно хотел поговорить с тобой…

– Во-первых, не знаю, а могу только догадываться, – прервала его Ольга, – а во-вторых, у меня нет ни малейшего желания сейчас выяснять с тобой отношения. В другой раз как-нибудь.

Она прошла твердой походкой в коридор, и Алексей услышал, как она плотно прикрыла к себе дверь. Он поплелся на кухню, где получил от Антонины заслуженную благодарность: она как раз не знала, куда девать последний оладий.

Алексей вернулся на террасу, потому что не знал, куда себя девать, и стал озираться в поисках Милочки. «На безрыбье…» – промелькнуло в голове. Но Милочки нигде видно не было. В кресле неподвижно сидела Александра Владимировна, положив руки на колени, а с каменной тумбы в углу террасы на нее внимательно глядел рыжий кот.

Она повернула голову на звук шагов.

– Алеша, если ты не занят, проводи меня, пожалуйста, к моей скамейке. Не знаю, не сыро ли сидеть, но хоть пройдемся.

– С удовольствием! – Алексей помог ей подняться.

– Алеша, ты так давно к нам ездишь, – начала Александра Владимировна, когда они преодолели ступени, – стал совсем членом семьи. И мы все к тебе привыкли и привязались. Вот только намерений твоих никто пока не знает. Ведь молодые люди к девицам в дом обычно просто так не ездят, – сочла она почему-то нужным пояснить.

Алексей аж подпрыгнул, до того ясны ему самому казались его намерения.

– Александра Владимировна, что Вы! Я ведь жениться хочу! У меня самые благородные намерения, вот только… – Алексей замялся.

– Только что? Ты, мил человек, старших-то не перебивай! Жениться он хочет. У нас, между прочим, две девицы на выданье: Милочке – учиться надо, остается – Ольга.

– Так я на Ольге как раз и хочу жениться!

Они подошли к лавочке. Александра Владимировна провела рукой по влажному дереву.

– Нет, сыро. Нельзя сидеть. Пойдем-ка к березам. Там посветлее.

Слепота её была неполной. Потере зрения во многом способствовало довоенное занятие картографией, в чем, говорили, ей не было равных. Глаза ещё различали яркий свет, что глубоко её радовало. Она снова взяла Алексея под руку, и они направились к березовой аллее.

– А Оля? Хочет? Я-то вот сегодня утром впервые подумала, что, может быть, ты и впрямь к ней неравнодушен, когда она не одна к завтраку вышла. А ты встрепенулся-то как! Упрекать осмелился.

Перед внутренним взором у Алексея снова возникло ясное утро, когда луч солнца достиг его лица, а может быть, он проснулся от запаха жарившихся оладий. Легкий запах керосина напомнил ему, что в этом доме нередко пекли бисквит и варили варенье на керосинке. Он улыбнулся, потягиваясь, и вспомнил, что Груня еще в прошлый раз сказала, что лавку керосиновую прикрыли и теперь – всё, готовь на плитке, коли лень разжигать большую плиту.

– Значит, запас еще не кончился, – подумал Алексей, и тут вдруг всплыли события вчерашнего вечера.

Усталость и водка так сморили его, что он заснул мертвым сном, даже не успев поинтересоваться у Кирилла, какое впечатление произвела на того Ольга. Он сел с вопросом на устах, но кровать Кирилла была аккуратно застелена. Его самого в комнате не было. По звукам голосов и позвякиванию посуды, доносившимся с террасы, он понял, что все давно поднялись. Выглянув в окно, Кирилла на террасе он не увидел, правда, из окна он мог разглядеть лишь левую сторону: Александра Владимировна в кресле да Милочка с чашками в светлом платье в цветочек.

– Как мило на солнце светятся ее кудряшки, – еще тогда подумал Алексей. – И вправду – Милочка.

И было ему так спокойно и радостно в это утро, в этом полюбившемся доме, среди этих славных людей, в надежде вот-вот увидеть его красавицу Ольгу. Он выбежал во двор, и Груня второй раз за утро указала рукой на парк. Он бросился к скамейке, к гамаку, к реке мимо пруда, но Кирилла нигде не было. Не было и Ольги, хотя желание узнать, что скажет о ней Кирилл, было чуть ли не сильнее желания увидеть ее самоё. Он вернулся к дому и взбежал по лестнице на каменную террасу… Кирилл и Ольга шли ему навстречу по противоположной лестнице. «Ну, наконец-то!» – вскричал он, и тут увидел сияющие глаза Ольги, направленные на Кирилла, ее улыбку, приоткрытые губы… Он их о чем-то спрашивал, но внутри вдруг что-то сжалось, скорчилось, и душевная боль пронзила его от одного этого взгляда, который он у нее впервые увидел. «Она никогда на меня так не смотрела», – с горечью подумал он. Затем он отвлекся: оладушки были вкусными, а Милочка сидела рядом очень близко. Эта картина утра промелькнула перед ним, как во сне. Но от вопроса Александры Владимировны в груди снова кольнуло.

Алексей вдруг почувствовал себя маленьким, каким-то нелепым, рассуждающим о том, о чем на самом деле не имеет никакого понятия. Он давно уже не жил с родителями, точнее с матерью и отчимом, а старшее поколение его семьи уже покинуло этот мир. Он вдруг понял, что приставал к Кириллу именно потому, что ему просто не с кем было посоветоваться. Алексею казалось, что в его возрасте, достигши двадцати пяти лет, он хочет чего-то общепринятого, чего пора ему хотеть: любящей заботливой жены, детей, взаимопонимания… Но в этой простой, банальной схеме что-то от него ускользало, что-то не срабатывало… Он вынужден был признать: он не понимает, что собственно нужно сделать для достижения своей цели; почему он никак не может объясниться с Ольгой; что он на самом деле имеет в виду, когда говорит: «Ты знаешь, как я к тебе отношусь». Прямолинейность Александры Владимировны неожиданно принесла ему некоторое облегчение. Он молча шел рядом, пытаясь осознать, что она говорила.

Хотелось курить. Он привычным жестом стал ощупывать верхний карман, но рубашка оказалась чужая.

– Эх, пропали! – подумал он с горечью.

Голос Александры Владимировны стал более суровым:

– Ты приятеля зачем привез? Чьи чувства решил проверять? Свои или ее? В саду утром вон как прохладно было… Она губами моей щеки коснулась, а от нее жаром пышет. Она ведь в своем Пединституте не видит никого: одни женщины. И здесь – никого. А ты привез вон какого: Нинка и та с утра пораньше сама молоко принесла, все повод искала на террасу выйти да в сад поглядеть. Эти-то – опытные…

– Эти? – переспросил Алексей.

– Ну да, Нинка, даром что без году неделя, и эта… не важно! Я хочу сказать, что Оленька наша не любила никогда, как и ты, похоже, голубчик. А я чего боюсь, не влюбилась бы она в Кирилла-то… Ведь уедет он… Да и вообще, не вижу я, а чуется мне: какой-то он не такой, как все… И что-то есть в нем привлекательное, что изнутри идет, а то бы я не почувствовала.

Такое внимание к Кириллу снова вызвало у Алексея прилив раздражения.

– Он точно уедет, Александра Владимировна, и далеко уедет. А уж жениться в его планы никак не входит: он уже год как в монастыре подвизается, послушник он или что-то вроде того. Я всё это церковное плохо знаю, но вроде как он про подрясник говорил…

– Час от часу не легче! Да что ж ты молчал, изверг ты этакий! Почему сразу не предупредил, когда еще разрешения спрашивал его в дом привести? Ты говорил, вы учились вместе, а на самом деле… – Александра Владимировна разволновалась не на шутку.

– Да Вам-то что за печаль? – Алексей счел упреки в свой адрес несправедливыми. – Жениться ведь я хочу, а не Кирилл вовсе, как я Вам сразу и признался, когда Вы спросили. Вы вот рассуждаете и меня наставляете, Александра Владимировна, а у Вас-то у самой ни семьи своей, ни детей никогда не было! – Алексей спохватился, когда слова уже слетели с языка.

Он мгновенно устыдился, схватил Александру Владимировну за руку:

– Простите меня, я правда – идиот! Так и Оля думает. И бестактный человек – так Кирилл говорит… Ну простите меня, пожалуйста…

Александра Владимировна выпрямилась и застыла, как статуя. Её слепой, устремленный вдаль взгляд усиливал это впечатление. Алексей всерьез испугался, что с ней что-то не так происходит: он продолжал лопотать, предлагая ей сесть на пень, послать его за стаканом воды и, главное, – простить его, дурака.

Александра Владимировна вдруг как-то обмякла, взяла Алексея за руку и тихо сказала:

– Мой Ванечка на подоконник впрыгнул, чтобы мне бабочку поймать… Красивая была такая бабочка с павлиньим глазом… А рама старая была, гнилая…Он прислонился и выпал с четвертого этажа. А я так и осталась стоять в белом платье с букетом жасмина в руках.

Она молчала довольно долго.

– Знаешь, Алеша, я бы, наверное, так и осталась в свадебном платье, как у Диккенса в «Больших надеждах». Любила я его. Да только жизнь сидеть-горевать не дала: в тот год, в 30-ом, у Ольги как раз Тонечка родилась, Николай вечно то с работой, то без, помогать надо было, а карты ведь вручную делались: тут и глаза, и внимание… Уставала я очень. А в 41-ом… Да ты уж и сам знаешь, про сестру мою. Какая уж тут любовь.

Алексей слушал ее, боясь пошевелиться. Он впервые слышал от бабы Шуры столько слов подряд, а откровенность ее и трагедия жизни, которая вдруг раскрылась перед ним в таком простом, безыскусном выражении, произвели на него сильное впечатление. Ему показалось, что его провели за кулисы, где усталые актеры смывают привычный грим. Он вдруг представил себе, что было бы, если бы сегодня утром Ольга согласилась выслушать его предложение, а то еще лучше – приняла бы его. «Судите ж вы, какие розы…» Ведь если поразмыслить… Где окажутся эти сладостные дни, когда он каждую пятницу бежал на электричку, чтобы успеть застать неразведенный мост, когда его встречали, как родного, не спрашивая, как и на что он живет, сколько платит за съемную квартиру, куда собирается привести молодую жену. Его кормили, поили, он крепко спал в отдельной комнате, которую ему уступали девочки, в то время как сами теснились у Антонины. Николай Аркадьевич проявлял глубокий интерес к французской литературе XIX века, а может, только делал вид? Действительно, что нового я собираюсь сообщить миру о Флобере? – сокрушался Алексей. – Уж не ждет ли меня самого участь Шарля Бовари?

– Девочки не знают ничего из того, что я тебе рассказала, Алеша. Никто теперь уже не знает, кроме Николая. Зачем им знать? Пусть без оглядки проживают свою жизнь, так что ты это все оставь при себе, – она опять помолчала. – А с женитьбой, дружок, повремени. Кто знает, как жизнь повернется. Да, и приятеля своего увози поскорей. Вы ведь, наверное, завтра поедете?

Алексей ответить не успел. Громкий крик «Помогите!» прервал их беседу. Послышался топот, треск ломаемых веток, и вслед за женским – мужской голос:

– Убью, проклятая! В этот раз точно прибью! – и снова топот и женский визг…

– Господи! Да это ж – Груня! – Александра Владимировна заспешила по дорожке к дому, вытянув перед собой руку. – Алеша, я дойду как-нибудь, беги скорей! Небось опять с топором за ней гоняется. Не ровён час… ой, Господи, помоги!

Алексей все же довел Александру Владимировну до лестницы на террасу и бросился во двор. Он увидел, как к деревянному дому удаляется Никифор: он руками сжимал голову и качался из стороны в сторону. К дому напротив Антонина вела, обняв за плечи, ревущую Груню. Посреди двора с топором в руке стоял Кирилл.

8

Николай Аркадьевич плотно закрыл дверь во избежание сквозняка, уселся на диван и указал Кириллу на кресло у письменного стола. Кирилл замялся, смутившись: сесть в кресло Николая Аркадьевича он счел для себя большой честью.

– Не тушуйтесь, молодой человек! Я всем своим гостям предлагаю воссесть в мое кресло. Обычный жест гостеприимства.

Кирилл принял приглашение сесть, и перед ним на столе возникла старая пишущая машинка со вставленным листком, на котором виднелся стихотворный текст. Рядом лежало пресс-папье из темного камня с инкрустацией и стоял бронзовый подсвечник с маленькой ручкой. Огарок свечи торчал из застывшей лавы стеарина. Николай Аркадьевич поймал его взгляд.

– Здесь часто выключают свет. Как гроза, так – пожалуйста! Что-нибудь да вырубится. А машинку свою я ни на что не променяю. Привык, знаете ли. Мне Оля рассказывала, что у них в деканате секретари печатают на электрических! Только оказывается это еще сложней: привыкли пальцем бить что есть силы, а тут, задержись на секунду, и получается аааааа… – Николай Аркадьевич развеселился, воспроизведя это «а».

– У Вас на редкость красивый дом, – позволил себе заметить Кирилл. – Его, наверное, перестраивали, но он сохранил свою гармонию и стройность. Особенно, когда глядишь из сада.

– Ну еще бы! Вы очень верно подметили. Это – останки – не побоюсь этого слова – целого дворца князей Челхасских, которого давно не существует. Кабы наш дом хотя бы почистить, я даже не говорю о реставрации, то светлый камень просто засиял бы! Да только где же что взять? И на какие средства? Говорят, сам Баженов приложил руку. Впрочем, доказательств не сохранилось никаких.

– Кроме дворца, наверное, были и другие постройки: каретный сарай, например, конюшня. А Ваш дом напоминает флигель для гостей. Он совершенно самостоятельный, но, по-видимому, вписывался в общий архитектурный замысел. А больше ничего не сохранилось? Я еще не успел прогуляться по всей территории.

Кирилл невольно глянул в парк сквозь стеклянную дверь. За деревянной балюстрадой различались лишь старые липы.

– Что касается каретного сарая, то на его месте, там еще фундамент оставался, стоит это убогое строение для дров и лопат, что возвел Никифор своими руками. Там ещё Пират сидит на цепи. Нет, чтоб дать собаке жить вольно!

Тут Николай Аркадьевич покачал головой, словно заново переживал судьбу дворовой собаки.

– А, кроме фундамента, больше ничего? – в вопросе Кирилла слышалось искреннее сожаление.

– Не совсем, – Николай Аркадьевич немного затянул паузу. – Долго сохранялся еще один флигель, поближе к переправе, да удержать не удалось. Так что теперь – ничего.

Николай Аркадьевич мрачно смотрел себе на ноги в поношенных штиблетах.

– Тот дом тоже принадлежал вашему семейству? – спросил Кирилл с некоторым удивлением.

– Да нет, конечно. Это был дом Шервинских. Грустная история! Тогда еще, когда они дом покидали, пришел от них человек и передал мне Софокла в переводе Сергея Шервинского. Прощальный привет, так сказать. Госиздат 58 года. Теперь уже редкость. Вон в шкафу у меня стоит на почетном месте.

Кирилл даже на край подвинулся, так занимал его этот разговор.

– Как все это необыкновенно интересно! Я читал много переводов Шервинского: и Овидия, и Вергилия, но, когда держишь в руках книгу, текст кажется уже принадлежащим вечности. И даже порой не задумываешься, а жив ли автор или переводчик. А тут все совсем рядом, и такое живое… Мне думается, он должен был и свои стихи писать. Но мне не попадалось ничего. А Вы не знаете?

– Как же, он издал Итальянскую лирику в 1916 году. А потом – бах! – Заваруха! Он, похоже, и замолчал. Впрочем, в этом я не уверен. У поэтов ящики в столах бывают весьма вместительные.

– Вы часто виделись? Ведь по роду занятий у вас, наверное, было много общих тем для беседы.

– Нет, мы практически едва были знакомы, да и общались по-соседски, и то больше с домочадцами. Как-то от них к нам рой пчел перелетел. Ну вот и общались, пока ловили да на место водворяли. А так, дом-то был особенный: Ахматова живала неделями, у них Лозинский «Божественную комедию» переводил… Нас приглашали, и девочки маленькие туда бегали (Николай Аркадьевич не уточнил, какого поколения девочки имелись в виду), а я немного стеснялся нарушать их покой. Все ведь всегда чем-то заняты…

Николай Аркадьевич рад был сменить тему, но Кириллу очень хотелось удовлетворить свое любопытство, и он проявил некоторую настойчивость.

– Вы упомянули какую-то историю, связанную, как я понял, с несуществующим домом… Если это не тайна…

– Да какая там тайна! Это, скорее, примета нашего времени.

Николай Аркадьевич откинулся на спинку дивана и провел рукой по лицу, словно ему хотелось умыться. Кирилл молча ждал, понимая, что затронул болезненную тему. С реки приглушенно доносился голос кукушки. Кирилл насчитал девять, когда Николай Аркадьевич снова заговорил.

– История предельно проста. У Шервинских дом отняли. В 63-ем. На основании каких-то постановлений 30-х годов о раскулачивании. Это в 60-х-то годах! Я, как Вы понимаете, не знаю, что это был за документ, в глаза его не видел… Но единственный человек, который мог бы тогда их защитить, отец Сергея Васильевича, известный врач, скончался в 41 году, как моя Оля. Чуть раньше, возможно. Он при смерти лежал, так они ему не сообщили, что война началась, волновать не хотели. А в Совписе не нашлось ни одного влиятельного лица, кто бы обратил внимание кого следовало на это самоуправство. Им якобы территория была нужна под больницу! – Николай Аркадьевич волновался все сильнее. Он вскочил и мерил шагами комнату от дивана до шкафа и обратно. – У нас в Союзе – места мало! Тоже мне, – Япония! Нет, друг мой, дело не в месте было, а в черной зависти к тому, что даже советская власть, уж на что – мягко скажем – решительные люди, а после 17-го года им именьице-то вернули. А местные власти нашли-таки зацепку и распорядились…