Оттенки счастья для Сироты

Добравшись до столь загадочного провинциального городка, я стал лучше понимать Козлова.

Этот городишко, как засохшая болячка на теле страны. Пыльный, провинциальный ад, где каждый день похож на предыдущий, и это, блять, убивает. Улицы узкие, как петля висельника, дома – облезлые халупы, помнящие только нищету и безнадёгу.

На главной площади, где гордо возвышалась обветшалая ратуша, время словно замедляло свой бег. Здесь, под сенью вековых лип, собирались немногочисленные жители, чтобы обсудить последние новости или просто насладиться тишиной и свежим воздухом.

Река, лениво извиваясь, огибала городок, словно оберегая его от суеты внешнего мира. На её берегах, под сенью раскидистых ив, находили приют рыбаки и мечтатели, стремящиеся укрыться от мирской суеты. Жизнь коротка, а здесь кажется вечностью.

Идеальней места для того, чтобы спрятать кого-то и не найти. Осталось дело за малым – отыскать этого Сомова.

Но для начала надо найти хоть какое-то подобие гостиницы, хоть я и сомневаюсь, что такие здесь существуют. Покружив немного по городку, понял, что как и везде всё движение только в центре, поэтому отправился обратно к ратуше.

Там немного пообщавшись с местными, узнал адрес, где могут приютить. Что-то типа столичных хостелов, только провинциальный вариант. Там за небольшое вознаграждение мне удалось найти скромную, но одиночную комнату. Хотя по местным меркам это можно считать люксом. И всё же есть один плюс – меня никто не сможет побеспокоить. А это сейчас самое важное.

Этот номер, как и сам город, казался выцветшим, словно старая фотография, забытая в пыльном альбоме. Скромная обитель дышала тихой безысходностью. Обои в мелкий цветочек, когда-то, возможно, и радовавшие глаз, теперь тускло поблёкли.

Кровать была застелена простым полотняным покрывалом. Скрипит, как старый пропойца, но спать можно. Забивал и в худших местах.

Подойдя к единственному в этой комнате небольшому окну, за которым виднелась всё таже серость и уныние, задёрнул пыльные шторы. В комнате воцарился приятный глазу полумрак, который лучше способствовал, чтобы поскорей заснуть.

Проснулся лишь на следующее утро. Тело тянуло и ныло. Между висками застучал чугунный молот. Я встал, костяшками пальцев прошёлся по лицу – щетина хрустела. Пора было открывать этот ящик Пандоры, чтобы узнать тайны прошлого. И начать надо с поисков Сомова, но сначала неплохо было чем-то перекусить.

Дойдя до места, что местные именуют ресепшен, которое по факту оказалось лишь небольшой стойкой, за которой стояла девчонка с пустыми глазами и листала ленту в социальных сетях.

– Где тут перекусить можно? Сносно, чтоб не отравиться.

Девчонка, не отрываясь от своего гаджета, мотнула головой в сторону двери.

– На углу «У Анжелы». Пирожки славные.

Я упёрся руками в стойку, чувствуя, как дерево трещит под тяжестью моего тела.

– А насчёт одного гражданина не подскажешь? Сомов фамилия. Знакома?

Она замерла на секунду, оторвавшись от смартфона, глаза полезли на лоб от искреннего, чёрт побери, непонимания.

– Сомов? Не-а. Я тут всю жизнь, о таких не слыхала.

Врущая мразь. Или нет? В глазах пусто, как в бачке унитаза. Ладно, начнём с пирожков.

«У Анжелы» оказалась дырой, где за стойкой стояла та самая Анжела, по ширине почти равная своей же печи. Пирожок был вполне съедобен. Запил его горьким кофе, глядя в запотевшее окно на унылую улицу. Сомов, где ты, сука, прячешься?

Следующая точка – банк. Небольшое, серое здание с решётками, пахло старыми деньгами и формализмом. Меня встретил худощавый клерк в очках, с лицом, выражавшим хроническое несварение.

– Чем могу помочь? – голос у него был плоским, как доска.

– Мне нужна информация по счёту. Сомов Михаил.

Клерк даже не моргнул.

– Это конфиденциальная информация. Мы не можем её разглашать. Правила есть правила. Без официального запроса…

Во мне что-то медленно закипало. Ну что ж. Я отошёл, достал телефон. Набрал единственный номер, который может мне помочь сейчас. Коротко объяснил ситуацию и повесил трубку. Вернулся к стойке, прислонился к ней спиной, скрестив руки на груди. Молчал. Прошло минуты три. Внутри всё было чёрным от ярости.

Вдруг у клерка зазвонил телефон. Он снял трубку, побледнел, как мел, и начал бормотать.

– Да, конечно, простите, всё будет сделано. Сейчас всё подготовим.

Когда он положил трубку, его руки дрожали.

Вот так-то лучше, мразь. Через несколько минут он вернулся с распечаткой.

– Счёт был открыт более двадцати лет назад. На него регулярно поступали переводы. Последний – три года назад. Но… никто никогда за этими деньгами не приходил.

Я смотрел на цифры, ничего не понимая.

Из дальнего угла подошла женщина в возрасте.

– Молодой человек, – тихо сказала она, – я всё слышала. Этот счёт… его даже открывали по звонку. Сверху.

Я уставился на неё. По звонку?

– И кому он на самом деле принадлежит…это одному Богу известно. Вам тут не помогут. Ищите старожил. Если кто и знает тайны этого города, то только они.

Что ж мои поиски усложнялись с каждой секундой. Старики. Найти их оказалось несложно. Они коротали дни на скамейках у облезлого военного мемориала. Я подошёл, без церемоний.

– Фамилия Сомов вам о чём-то говорит?

Они переглянулись. И снова – та же пустота, то же искреннее непонимание.

– Не, сынок, не слыхали о таких.

– Нет у нас Сомовых.

Но один… один был не такой. Сидел чуть в стороне, лицо было изрезано жизнью, как ножом. Он не смотрел на меня, он курил самокрутку, и его глаза были прищурены, но я чувствовал – он слушает каждый мой звук. И когда я ловил его взгляд, он тут же отводил его в сторону. Подозрительный тип. Знает что-то.

Чёрт. Остался один вариант – архив. Местная ратуша, помпезное, облупленное здание. Я практически влетел внутрь.

– Мне в архив. Срочно.

Дежурный, толстый мужчина в мятой рубашке, лениво посмотрел на меня.

– Архив? Сегодня выходной. Завтра с десяти.

Выходной. Выходной, блять, день в архиве. У меня в груди что-то взорвалось. Я развернулся и вышел на улицу, хлопнув дверью так, что стёкла задребезжали. Я стоял, сжимая кулаки, глядя на серое небо Зареченска. Ярость была такой густой, что я почти физически чувствовал её вкус – железный и горький. А потом… потом ко мне стала подбираться абсурдность всей этой ситуации. Уголки моих губ сами собой поползли вверх. Я хрипло, беззвучно рассмеялся. Ухмыльнулся этой долбанной клоунаде.

Я достал сигарету, прикурил. Дым ворвался в лёгкие, успокаивая тремор в руках.

И в этот момент он подошёл. Бесшумно, как кот. Тот самый подозрительный дед с мемориала. Он остановился в паре шагов, его глаза, холодные и знающие, впились в меня.

– Искать – не значит найти, парень, – его голос был низким и скрипучим, как несмазанная дверь. – То, что ты ищешь, здесь не найдёшь.

Глава 26

Я смотрел на него сквозь сизый сигаретный дым, пытаясь разгадать в уме его загадку. Но ничего путного в голову не лезло. Дедок же не проронил больше ни слова, лишь молча наблюдал за моей реакцией. Некая молчаливая дуэль. Но мне нужны ответы. И лучше я поддамся в этом «сражении», чем проиграю в схватке с Козловым.

– Дед, я не понимаю, – не сдержался я, чувствуя, как по щекам горит досада. – Что именно означают твои слова? Я проехал тысячи километров, чтобы найти хоть какие-то зацепки. Что значит здесь не найду?

Старик лишь продолжал безотрывно, пристально смотреть на меня, словно изучая. Глаза, мутные от времени, на секунду поймали мой взгляд.

– Словами не выложишь, парень, – тихо и хрипло произнёс он. – То, что в памяти осело, оно… без слов. Пойдём.

Это было вовсе не приглашение, а скорее приговор. «Деваться некуда, надеюсь, что оно того стоит», – мелькнуло у меня в голове, когда я, вздохнув, отправился вслед за его согбенной, но ещё крепкой фигурой. Он пошёл прямо по площади к месту, что вело к узкой улочке. Шёл он молча, и только его палка отбивала неспешный, уходящий в землю стук. Я плёлся сзади, разглядывая его выцветшую ветровку, и думал: насколько же он странный. Видно же, что он что-то знает, но прямо не говорит. Почему? Но при этом позвал с собой. Зачем? Вопросов было больше, чем ответов.

По узкой улочке мы вышли к окраине города. На самом выезде, из которого, стояло несколько покосившихся старых домов. К одному из них и направлялся дед.

– Зачем мы сюда пришли? – поинтересовался я, заходя в дом следом за стариком.

– Ты же хотел знать правду. Или передумал. – ответил он, указывая на старенькое кресло, видимо, приглашая присесть.

– Семья Сомовых, – начал он без предисловий, – точно была. Давно, правда, очень. Старики их, Иван да Марфа, крепкие были, работящие. Но время не щадит. Умерли они, один за другим, с разницей в полгода. А молодёжь… Здесь ей делать нечего, поэтому и укатила в город, как только руки из гроба отпустили. Года не прошло, как они здесь жили. Мелькнули и нету. Поэтому и не помнит их никто.

В его голосе не было ни жалости, ни сожаления. Констатация факта. Я почувствовал, как надежда, за которую я цеплялся, начала таять, как последний снег.

– А спустя пару-тройку лет, приезжал здесь один. Чисто одетый, глаза быстрые, беспокойные. Спрашивал, расспрашивал. По домам ходил. Но что ему могли сказать? Что умерли да разъехались. Он и уехал с пустыми руками. Безуспешно.

Я достал свой смартфон, отыскал в галерее фотографию Козлова. Вероятность того, что это мог быть он, конечно же, ничтожная, но за спрос, как говорится денег не берут. Попробовать узнать всё же стоило.

– Вот, смотри. Это он?

Дед взял смартфон грубыми, узловатыми пальцами, поднёс ближе к глазам. Смотрел долго, будто не на изображение, а сквозь него.

– Похож, – наконец выдохнул он. – Черты… да, похож. Но годы, парень, годы. Они человека точат, как вода камень. Не уверен.

Я уже готов был снова погрузиться в пучину разочарования, как он добавил.

– Только он не парня искал, а девушку.

Это было как удар током.

– Девушку? – голос мой сорвался. – О какой девушке речь?

Старик, наконец, оторвал взгляд от гаджета и посмотрел на меня. В его взгляде появилась какая-то сложная смесь – отстраненность и вдруг проступившая сквозь неё живая ниточка памяти.

– Она самая обычная была. Ничем не приметная. Тихая. Как звали её не помню. Потому что в ту пору у меня… тёмная полоса была. Сын мой.... – он резко замолчал, и лишь через пару минут продолжил. – Соседи глаза отводили, сплетничали. А она… она не отвернулась. Не лезла с расспросами, не учила жить. Просто не считала меня прокажённым.

Я слушал затаив дыхание. Внутри всё перевернулось. Она простая девушка. А этот ищет её. Зачем?

– И что же? Она уехала?

– Уехала. После того как старики Сомовы умерли. Перед отъездом ко мне пришла. Дала мне фотокарточку и попросила… – он запнулся, и его голос стал ещё тише, почти шёпотом. – Попросила сделать вид, будто я её не знаю. Никогда не видел. Если кто спросит. Особенно… особенно человек с фотографии.

– Фото…Оно у тебя осталось? – слова вылетали пулемётной очередью.

– Осталось, конечно. Погоди, отдам. Не моё уже. – он подошёл к шкафу и стал копошиться среди полок.

– Дед…а почему ты мне помогаешь? Всё это рассказываешь? Раньше молчал бы, наверное.

Он не остановил свои поиски ни на секунду.

– Это ещё не помощь, парень. А вот… помирать уже не страшно. Своё отжил. Всё, что боялся потерять, уже истлело в земле. Тайны тянут ко дну живого. А мёртвого – нет.

Его слова, леденящие и мудрые, повисли в воздухе. Я смотрел на его спину, на седую голову, и чувствовал не страх, а острое, щемящее уважение. Этот старик был целой вселенной боли, тишины и какой-то странной, непонятной мне верности. Он не помогал мне. Он исполнял долг. Перед той девушкой. Перед своей совестью. Перед самим временем.

Старик долго копался в глубине, среди каких-то тряпиц, бумаг, потускневших металлических вещиц. Наконец, его рука замерла. Он вытащил небольшой, пожелтевший конверт без надписей.

– Вот, – просто сказал он, протягивая его мне. – Бери.

Руки у меня слегка дрожали, когда я принимал конверт. Он был лёгким, почти невесомым, но в моей ладони он весил тонну. Вся эта поездка, все вопросы, вся эта запутанная история семьи упиралась сейчас в этот кусочек бумаги.

Я медленно, боясь порвать, вытащил из конверта фотографию. Она была старой, уголок надломлен. Я поднес ее к слабому свету, падавшему из окна.

И мир перевернулся.

Все звуки – тиканье часов, дыхание деда, шорох улицы за окном – исчезли. Осталась только оглушительная тишина, в которой гудела кровь в висках. Я смотрел на фото и не верил своим глазам.

На снимке, сделанном очень давно, была запечатлена молодая женщина, которую со спины обнимал молодой мужчина, действительно похожий на Козлова. У неё были скромно уложенные светлые волосы, простое платье в мелкий цветочек. Она улыбалась, но в глазах, даже на этом старом снимке, читалась какая-то глубокая, недетская печаль. И эти глаза… этот разрез… эта лёгкая, едва уловимая асимметрия улыбки…

Я стоял, не в силах вымолвить ни слова, сжимая в пальцах хрупкую бумагу, которая только что взорвала всю мою реальность. Старик смотрел на меня из темноты комнаты, и в его взгляде не было удивления. Было лишь понимание и та самая старая, непрожитая грусть. И это был не конец поисков, а начало самой страшной и важной дороги в моей жизни.

Глава 27

Ключи холодные как лёд, жгут ладонь сквозь тонкую ткань перчаток. Я сжимаю их в кулаке, будто это не ключи от квартиры, а последний обломок тонущего корабля. Сумка с канцелярией и папками нестерпимо тяжела, ремень врезается в плечо, но эта боль – почти благодать. Она отвлекает от главного – от вихря в голове, где крутятся все заказы, дедлайны, конспекты лекций, которые слышала краем уха, но запоминающиеся практически машинально, и вездесущий, липкий, холодный страх.

«Три рисунка карандашом к пятнице, курсовой проект – к воскресенью, а этот чёртов чертёж… Почему я вообще взяла столько? Потому что за всё нужно платить. Потому что эта квартира, ключ от которой я держу в руке – не моя. И как долго я смогу в ней оставаться, не известно. Потому что я здесь одна».

Мысли, как стая испуганных воробьёв, мечутся, натыкаясь на стены воспоминаний. Самое прочное, самое болезненное – недельной давности. Не картина, а отрывистый кадр, выжженный на сетчатке: собственная рука, хватающая сумку, собственная спина, поворачивающаяся к нему, и грохот двери. Глухой, окончательный. Помню, как Тимур сообщил о том, что ему надо уехать, и как предложил поехать с ним. Но так и не поняла, что это было. Издёвка? Или он действительно хотел, чтобы я отправилась с ним? Но мысли переполняли меня… и я просто ушла. На эмоциях, на гордыне, на усталости от этих полутонов, недоговорок. Вернулась из училища только вечером – тишина в квартире была уже иной, густой, как кисель. Тимура уже не было, он уехал. Осталась только пустота.

За собственными воспоминаниями не заметила, как оказалась уже почти у дома. Тёплые окна подъезда маячат впереди, островки спасения в холодных сумерках. Но ноги становятся ватными. Вот это самое чувство. Оно приходит каждый раз, как только стемнеет. Ощущение пристального, недоброго внимания, идущего из-за спины, из тёмного проёма между гаражами, из-за занавешенных окон соседнего дома. Паранойя, конечно. Логика шепчет: усталость и стресс. Но инстинкт, древний и слепой, кричит что есть мочи. Волосы на затылке встают дыбом, а спина холодеет.

«Не оглядывайся. Не оглядывайся. Это просто ветка. Тень. Воображение. Но что если… нет, беги!»

Шаги ускоряются сами по себе. Ритм сердца колотится в висках, заглушая шум машин. Сумка дико болтается, бьёт по ногам. Ключи звенят в судорожно сжатом кулаке. Десять шагов до подъезда. Пять. Два. Рывок. Плечом бьёт в тяжёлую дверь, влетаю уже в почти родной, пахнущий плиткой и тоской подъезд. Лифт? Нет. Лифт – это капкан, стальная коробка, где можно застрять, где тебя настигнут. Лестница. Бег по ступеням, захлёбывающийся, с одышкой. Каждый пролёт – победа. Каждый поворот – риск, что из-за угла… Не думать. Просто бежать.

И как финиш пути – квартира. Дрожащие руки никак не могут попасть ключом в скважину. Наконец, щелчок, похожий на выстрел. Врываюсь внутрь, с силой захлопывая дверь спиной, щёлкаю замком, цепной задвижкой, верхним ригелем. Мир сжимается до размеров прихожей. Темно. Тишина. Только моё собственное прерывистое, свистящее дыхание и бешеная дробь сердца где-то в горле.

«Я дома. Я в безопасности. Никто не вошёл. Никто».

Прислоняюсь лбом к холодной двери, пытаясь унять дрожь в теле. Постепенно дыхание выравнивается. Тело ноет от усталости и перенесённого страха. Надо включить свет, разуться, наконец, сбросить эту проклятую сумку. Оборачиваюсь, и в этот момент…

Шорох. Чёткий, недвусмысленный. Не из-за двери, а изнутри квартиры. Из самой её глубины… из спальни.

Кровь стынет в жилах. Весь мир замирает. И это уже не паранойя. Это здесь. В его… в этой квартире.

Паника, белая и беззвучная, накрывает с головой. Бежать? Назад на лестницу? Но там… Кричать? Кто услышит за этими толстыми стенами? Мысли несутся со скоростью света, но тело уже действует на каком-то животном, подпольном инстинкте. Не бежать. Не кричать. Красться.

На мгновение замираю, сбрасывая ботинки, чтобы не скрипели, и делаю шаг в сторону комнаты. Пол холодный под носками. Каждый шаг – пытка. Сердце колотится так громко, что, кажется, его слышно на всю квартиру.

Дверь в спальню приоткрыта. Щель, полная чёрной темноты. Оттуда снова доносится шум. Не шорох, а скорее… мягкий стук. Как будто что-то ставят на полку.

Замираю в двух шагах от двери. Всё моё существо вопит, чтобы я развернулась и мчалась прочь. Но что-то другое, слабое и удивлённое, шепчет: этот звук… он знакомый. Он… бытовой.

Собрав всю волю в кулак, я резко, как ныряльщик, вхожу в комнату и замираю на пороге.

У окна, спиной ко мне, стоит человек. Высокий, в знакомом тёмном свитере.

Мир переворачивается. Секунда непонимания, полного отрыва от реальности. А потом он оборачивается. И это – Тимур. Не сон, не галлюцинация от страха, а он. Его лицо, чуть усталое, его глаза, широко раскрытые от неожиданности.

Время останавливается. А потом лопается, как мыльный пузырь.

Всё – и страх погони, и неделя ледяного одиночества, и тоска, и эти дурацкие карандаши, и ночи в мёртвой тишине – всё это смывает одна мощная, неконтролируемая волна. Я больше не иду, а в буквальном смысле бросаюсь к нему, будто меня сносит с места ураганным ветром. Несколько стремительных шагов – и уже вцепилась в него, руки обвивают его шею с силой отчаяния, лицо зарывается в ткань свитера, пахнущего холодом улицы и… домом. Тем самым настоящим.

Он вздрагивает от неожиданности, но через долю секунды его руки – большие, тёплые, твёрдые – смыкаются у меня за спиной. Он подхватывает меня, буквально сгрёб в охапку, как что-то бесценное и почти утерянное. Мои ноги отрываются от пола, и это чувство невесомости, полной безопасности, окончательно добивает. Всё напряжение, вся броня из страха и гордости трескается и осыпается, как гнилая скорлупа.

Он держит, крепко, молча, просто давая отдышаться, давая понять, что не упаду. Потом его голос, тихий, глухой, звучит прямо у самого уха, и от этой вибрации бегут по всей спине мурашки.

– Я тоже рад тебя видеть.

Но ответить попросту не могу. В горле застрял ком, размером с яблоко. Всё, на что меня хватает это простой кивок, а уткнувшись лицом ему в грудь, почувствовала, как по щекам покатились слёзы. Не истеричные, а тихие, облегчённые.

Глава 28

Мир сузился до точек соприкосновения. До тепла его рук, крепко державших меня на весу, до стука его сердца под моей щекой, ровного и гулкого. Весь этот кошмарный день – шелест кустов, леденящее чувство незримого взгляда в спину – всё это отступило, расплылось, словно чёрные чернила в горячей воде.

Я перестала плакать, и слёзы высохли. Но внутри всё ещё выло, колотилось, требовало подтверждения: ты в безопасности, ты не одна. И Тимур давал это подтверждение без слов. Просто держа, позволяя моему дыханию синхронизироваться с его.

Он не торопился опускать меня. И я… я цеплялась за него, как утопающий за спасительный плот. Мне было стыдно за эту слабость, за эту детскую потребность быть на руках, но стыд тонул в мощной волне облегчения. Его ладони медленно скользили по моим бокам, когда он, наконец, поставил меня на пол, но не отпустил окончательно. Пальцы задержались на талии, на предплечьях. Взгляд, тёмный и пристальный, выискивал в моих глазах остатки паники.

Мы стояли, словно в коконе, сотканном из тишины и этого странного, хрупкого спокойствия после бури. Я подняла руку, коснулась его щеки, провела пальцем по резкой линии скулы. Он наклонился, прижался губами к моей ладони. Ничего не нужно было говорить.

И тогда зазвонил телефон. Резкий, визгливый, назойливый звук разорвал кокон в клочья. Я вздрогнула так, будто меня ударили током. Тимур недовольно хмыкнул, но ослабил хватку.

– Кому бы это? – пробормотала я, нехотя отрываясь от него и шагая к сумочке, валявшейся на полу у входа.

Сердце, только что успокоившееся, снова заколотилось с глупой, иррациональной тревогой. На экране высветилось имя: «Ева». Я выдохнула, но облегчение было смешано с лёгким раздражением. Просто подруга. Хотя… почему «просто»? Ева звонила не просто так.

– Алло? – голос мой прозвучал сипло, не своим.

– Алина! Слава богу. Ты уже дома? – в трубке звучало откровенное беспокойство.

– Да, дома. Всё в порядке. Не успела набрать… – стала оправдываться я.

– С тобой всё хорошо?

Я закрыла глаза. Она чувствовала. Чувствовала мой страх даже на расстоянии. Это было одновременно трогательно и удушающе.

– Всё в порядке, Ев. Честно. Спасибо, что позвонила.

Когда я обернулась, Тимур смотрел на меня. Не просто смотрел – изучал. Его взгляд был тяжёлым, вопрошающим. В нём читалось не просто любопытство, а… недоумение? Лёгкая тень недоверия?

– Ева? – спросил он ровным голосом. – Проверить, что ты дома? И это… обычная практика? – уточнил он. – Звонки с проверками?

– Нет, не обычная, но последнее время… Тимур, я не знаю, как это объяснить. Мне страшно. Ощущение, будто за мной наблюдают. Даже сейчас, когда ты здесь, мне кажется, что за окном… – я махнула рукой, снова чувствуя себя идиоткой. – Звучит как клиника, да?

Он не ответил. Просто стоял и смотрел. Его лицо было каменной маской. Ни тени сочувствия, ни удивления. И затем, спустя вечность, уголок его рта дрогнул. Не в улыбке, это была ухмылка. Он покачал головой и проговорил, больше себе, чем мне.

– Видимо, Сивый переборщил.

– Что? – выдавила я. – Что ты сказал? Кто переборщил?

– Сивый. Мой… друг, – Я попросил его… присмотреть за тобой. Пока меня не было.

– Присмотреть? Ты имеешь в виду… следить за мной?

– Не «следить», обеспечить безопасность. Я уезжал, ты была одна. Я не мог… мне нужно было быть спокойным. Алина, он профессионал. Его никто не должен был заметить. Он просто…

– Просто довёл меня до того, что я прыгаю от своей тени! До того, что мне звонят друзья с проверками, жива ли я! Ты понимаешь? Я думала, что схожу с ума! Я чувствовала себя параноиком.

Тимур молчал, принимая удар. Просто ждал, когда ураган выдохнется. И в этой его тишине, в этой стоической готовности принять мой гнев, вдруг мелькнуло что-то иное. Не оправдание, а… объяснение. Страх за меня. Глупый, гипертрофированный, мужской, но – страх.

Сказать сейчас всё, что думаю – значит разрушить что-то, что только что, пять минут назад, было таким цельным и прочным.

– Как… – мне нужно было сменить тему. И причём немедленно. – Как ты съездил в Зареченск?

Тимур изменился в лице. Это было жуткое преображение. Все его черты, только что такие живые, словно окаменели. Цвет крови ушёл из кожи, оставив матовую, почти серую бледность. Глаза, смотревшие куда-то мимо меня, вглубь памяти или кошмара, стали стеклянными и бездонными.

– Знаешь что, – быстро заговорила я, поднимая руки в жесте примирения и отступления. – Не хочешь рассказывать – не надо. Я не настаиваю.

Я уже двинулась на кухню, к банальным, бытовым действиям, которые могли бы вернуть нас в нормальность, когда его голос остановил меня.

– Нет. Я… найду.

Он медленно подошёл к своему рюкзаку, стоявшему у дивана. Движения были механическими, лишёнными привычной ему плавной силы. Он достал не конверт, не папку, а одну-единственную, потрёпанную по краям, фотографию. Держал его за угол, словно боялся испачкать.

– Всё, что нашел.

Он протянул фотографию мне. Я, затаив дыхание, взяла её. Бумага была шершавой, выцветшей. Старая, советская ещё, фотография.