Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2. Колхоз

Вот уже и деревня осталась далеко позади, а автобусы всё ехали и ехали мимо бескрайних распаханных полей Нечерноземья, на которых кое-где были видны тракторы. Вдруг слева от дороги блеснула речка.

– О купании даже не мечтайте! – сразу обрубил Гофман. – Поход на реку, в деревенский магазин или на танцы, а также любая связь с местными жителями – строжайше запрещены.

Молодёжь, ожившая, говорливая, непонимающе притихла.

– Иначе побьют вас тут местные удальцы. Им, как водки напьются, всё равно кого лупить: своих ли, чужих. Чужих – даже и лучше, – шофёр говорил безразличным голосом, словно вёл речь о капусте, которая не уродилась. Гофман подтвердил его слова кивком. Да и Горобова знала, что любые нарушения режима всегда заканчивались ЧП: драками буйных, алкогольными отравлениями бесшабашных, разбитыми коленями бесстрашных, а также тонущими романтиками, решившими сплавать на середину реки за кувшинками. И такие балбесы были на каждом курсе. Предупредить или удержать от происшествия их можно было либо обещанием отчислить из института, либо такими вот запугиваниями.

Свернув от речки и проехав с километр по дороге, совершенно разбитой тяжёлой полевой техникой, головные автобусы остановились на заасфальтированной площадке перед небольшим домом – баней, как тут же объяснил шофёр. Здание с двумя входными дверями, высокой трубой и парой маленьких окошек под крышей стояло на пригорке. Внизу расположился лагерь – два прямоугольных жилища, повёрнутые друг к другу террасами. К ним спускалась асфальтированная дорожка. Дома были длинные, одноэтажные, в одну кирпичную кладку и белёные. Многочисленные окна без ставней и подоконников влипли в безупречно гладкие стены. Крытые навесами, террасы тянулись по всей длине строений и ограничивались сплошными деревянными барьерами. Не резными и даже не со столбиками, а именно непроглядными. Вход в каждый дом был только один: через крыльцо по центру.

Справа от бани, внизу, располагалась большая столовая с окнами с двух сторон. Глухие стены её обращались одна к полям, другая – к ближнему жилому строению. Спуск от стоянки к столовой тоже был заасфальтирован, но не фасадным квадратом, а узкоколейкой, напоминающей обычный городской тротуар. Также укатанным в асфальт был широкий прямоугольник между домами. Возвышение на нём считалось трибуной для начальства. Шофёр первым вышел из автобуса и подал руку Горобовой. Вслед за Натальей Сергеевной вышли Гофман, Лысков и Михайлов. Остальные пока осматривались изнутри и слушали объяснения шофёра через открытую дверь. Вся местность проглядывалась на многие мили вперёд. То, что земля за домами – картофельные поля, было понятно по взрыхлённой почве и следам тракторных гусениц. На линии горизонта поля разделялись редкими и удалёнными друг от друга лесополосами из кустарников и молодых деревьев. Пейзаж был настолько унылым, что, выходя из автобуса, студенты подавленно молчали.

– До реки километр, до деревни пять, не меньше, а до ближайшего пункта цивилизации, обозначенного как Луховицы, – все сорок. Выселки, одним словом. Не хватает только колючей проволоки, – пробурчал Добров, подытоживая. Как бегун, он на глаз мог определить любой километраж. Стас вытащил сумку из багажника и, как все, пошёл вниз к площадке между знаниями. Лицо его было хмурым.

– Зашем пыроволыка, брат? – Серик, осматривая просторы, тоже не особо радовался. Солнце, допекавшее большую часть пути, теперь спряталось за плотные тучи, ветер стал усиливаться. Вдали небо было располосовано сверху-донизу серыми неравномерными линиями – там наверняка шёл дождь.

– За тем, чтобы было как в концлагере, – вблизи дома казались еще более казёнными и отталкивающими.

Шандобаев с ужасом в глазах посмотрел на Стаса:

– Ты шито, брат, сапсем дурак? Какие слова говориш? Тебе шито, институт пизической культуры – фашист, да? – Серик говорил эмоционально. Добров, посмотрев на него с недоумением, хмыкнул:

– Да ладно ты, казах, не разоряйся. Я пошутил. Держи пять. Меня Стасом зовут.

– Меня Серик, – Шандобаев протянул руку, сжал пальцы Стаса едва-едва, и тут же выдернул руку: – А шутка тывой – сапсем дураский, – он взял сумку и отошёл подальше, к девушкам с цветами. К нему подошёл Армен:

– Ты что так расстроился, Серик? Стас и вправду пошутил. Видишь же как тут… – нужных слов для описания своих впечатлений Малкумов не нашёл.

– Зашем он такой гылупост сыказал? Мой дедушка погиб в концелагере. Вот вы такой кырематорий, – Серик ткнул на здание с длинной трубой и отвернулся. Армен замолчал. Рядом с ребятами стояли Ячек и Сычёва с ветками цикория в руках, лепестки которого свернулись. Увидев, что Сычёва смотрит на него, Добров вопросительно кивнул. Сычёва приложила указательный палец к губам.

– Что означает рот закрой или не зная броду, не лезь, Стаска, в воду, – тихо откомментировал подошедший Галицкий. Он слышал разговор. Через плечо Юры висела неизменная гитара. Сапоги он передал Стальнову.

– Вы про что, ребята? – Попинко суетился, не зная, что делать: корзина в руках не позволяла взять сумку, тяжесть которой на плече сгибала вдвое, а поставить ношу в непроходимую грязь было жалко. Она была повсюду, даже на асфальте.

– Андрей, давай я отнесу твою сумку на крыльцо, – Галицкий взял ношу высотника и двинулся в сторону ближайшего строения с террасой и навесом. Там же он надеялся оставить свои вещи, и особенно гитару, так как воздух стал вдруг резко влажным. Из-под плотной белой ткани корзины Попинко выглядывали тёмно-бордовые цилиндры травы кровохлёбки.

– О, Юрочка понёс вещи под навес. Может, и нам можно? – громко прокричала Кашина. Ире надоело стоять в строю с вещами в руках. Горобова, пройдя к крыльцу ближайшего строения, одобрительно махнула. Толпа тут же стадом ломанулась к домам. Инстинктивно разделились на два потока: ближнее к столовой строение облюбовали студенты спортивного факультета, а ребятам с педагогического, ехавшим в задних автобусах, ничего не оставалось, как пойти к дальнему.

– Да не толкайтесь вы, – пробовал регулировать лавину робкий Михайлов. Но слабый голос Михаила Михайловича потонул в общем шуме. Горобова, наблюдая за этим перемещением на террасы, нахмурилась.

– Пусть пободаются, – ухмыльнулся зрелищу Гофман, оказавшийся за её спиной. Он смотрел на студентов, как – скрестив руки на груди, выставив вперёд одну ногу и с прищуром. Тёмно-синий тяжёлый свитер Гофмана казался на нём чужим. Горобова поправила берет и шарфик и не ответила заведующему кафедрой гимнастики. – Зря вы, Наталья Сергеевна, дали добро. Ничего бы с ними не случилось, если бы постояли пять минут с вещами, – добавил Гофман, сожалея, что построение прибывших поручили не ему.

– Ничего, всё равно председателя я пока не вижу, – Наталья Сергеевна недоумённо смотрела по сторонам; руководство совхоза Астапово было заранее предупреждено о приезде студентов. Автобусы, оставшиеся позади, не отъезжали – водители ждали на то указаний.

Кто-то из преподавателей безуспешно попробовал открыть двери общежитий. Другие, сложив ладони окошечком, заглядывали в комнаты с высоких террас. Старшие ребята тут же подметили, что изнутри на окнах решётки. Печёнкин, Костин и Гофман недоумённо переглядывались, так как Блинов сказал, что это не соответствует никаким пожарным нормам.

– Без штор не обойтись, – Валентин ткнул пальцем в мутное стекло.

– Ага, обязательно, – голос Гофмана был суровым, губы предельно сжаты. – Ты бы ещё торшеры попросил и биде.

Печёнкин, услышав странное слово, никак не относящееся к обиходу советских граждан, напрягся:

– Владимир Давыдович, и без ваших комментариев понятно, что тут не отель «Калифорния».

Костин и Гофман резко обернулись. В голове комсорга тут же зазвучали строки песни:

«On a dark desert highway

Cool wind in my hair…»

Именно хит группы «Иглз» побудил Валентина начать серьёзно учить английский. А Гофман смотрел, удивляясь, не из программы ли «Клуб кинопутешественников» выудил их парторг столь пикантное словечко. Вместо пояснений Печёнкин зачем-то постучал по стеклу, потом развернулся и надавил на раму спиной. Окно не поддалось.

– Хорошо построено, – довольно оценил парторг.

– Хорошо. Давно стоит. Наверняка строили для пленных немцев, – Гофман безрезультатно попробовал сколупнуть краску с дерева. – Я читал, что после войны колхозный урожай для страны собирали в основном только они.

– Вы только студентам этого не скажите, – Печёнкин так посмотрел на обоих спутников, что Валентин тут же убедил старшего по партии, что полученную информацию он если и слышал, то уже забыл. Парторг кивнул и глянул в сторону. Его внимание привлёк трактор, ехавший на большой скорости по той же дороге, по которой приехали они.

– Здравствуйте, товарищи! – громко прокричал выскочивший из трактора мужчина и быстро пошёл к прибывшим. Главу совхоза Николая Петровича Ветрова местные привычно звали товарищем председателем. Болезненно худой и прокуренный дочерна, с губами, обветренными до синевы, жёлтыми зубами и острым кадыком, он не напоминал красивых председателей колхозов из советских фильмов. Такие кирзачи, до середины голенища в земле, и кисти, полностью в мазуте, могли быть у рабочих стройки. Однако, как только мужчина поднялся на трибуну, смешки в адрес Николая Петровича прекратились. Болтовня же стихла по мере его речи – чёткой, детальной, не позволяющей терять время на повторах или разъяснениях.

– Товарищи, я очень благодарен, что вы приехали к нам на помощь, – кричал председатель, поворачиваясь по сторонам с одинаковой регулярностью, как флигель, что тоже говорило об опыте выступления перед публикой.

– Партию благодари, – тихо ответил Стас и заткнулся, легонько получив под дых от Стальнова.

– И комсомол, – поддержала Доброва маленькая Рита, надеясь, что сосед Стаса обратит на нее внимание. Но Володя даже не глянул в её сторону.

– Сейчас я расскажу вам, как мы будем жить и работать этот месяц.

– Эти полтора месяца, – язвительно поправила Кашина, скосив глаза на Стаса, а затем недобро сощурившись в сторону Чернухиной. Новостью о том, что срок практики увеличен с четырёх до шести недель, студентов обрадовали ещё во время обеда на привале.

– Не женщины, а прямо комитет по поддержке, да, Стас? – сухо прокомментировал Стальнов.

– Жить вы будете вот в этих бараках, – мужчина развел руки по сторонам, весело обернулся и посмотрел на унылую толпу.

– Бараках? – глаза Шандобаева округлились. – Мы шито, на войне?

– Серик, не обращай внимания, – посоветовал Малкумов. Из толпы уверенно протянул руку Ячек. Председатель приветливо кивнул. Миша, выйдя на шаг вперёд, спросил довольно громко:

– Товащирь пердесатель, а почему бараки занываются бараками?

Толпа студентов неприлично заржала и тут же принялась цитировать товащирь пердесатель. Гофман весело ухмыльнулся; чужая кличка была даже обиднее чем его «Дыдыч». Председатель в замешательстве посмотрел на рыжего студента и повернул голову к руководству института. Горобова махнула рукой:

– Ячек, встать в строй! Он – дислексик, слоги в словах при разговоре переставляет, – тихо пояснила Наталья Сергеевна. Ветров кивнул и благодарно улыбнулся женщине. Ячек, выполняя приказ декана, вздохнул:

– Вот всегда так. Самое итнересное – топом.

Ветров пару раз хмыкнул, проверив голосовые связки, после чего продолжил речь, избегая смотреть в сторону рыжего парня со странным диагнозом.

– Работать вы начнёте с завтра, сразу после еды и на вот этом поле, – рука вытянулась в сторону земли, начинавшейся за зданием столовой и уходящей далеко к горизонту.

– Славная перспектива для переваривания пищи, – ухмыльнулся Штейнберг, почесав складки живота.

– Работаем пять дней полностью, а в субботу только утром. – Тут Ветров радостно улыбнулся, объясняя, что такой распорядок – снисхождение. Деревенские, в моменты посева или сбора урожая, ни дней, ни часов, проведённых в полях, не считали. Звучный выдох выразил общую реакцию. Но следующая информация оказалась более приятной. – Баня – два раза в неделю.

Неразделённый оптимизм, как солнечный зайчик, пробежал по рядам, вызывая кое у кого подобие улыбок.

– Три раза, – Горобова не торговалась. Она требовала, поясняя. – Николай Петрович, обеспечьте баню хотя бы три раза в неделю, – именно добавление имени-отчества председателя сыграло свою роль: председатель безотказно задрал руки.

– Хорошо! Тогда об этом нужно предупредить нашего кочегара Матвея, чтобы он третий раз не проспал. Но это я беру на себя. Все инструкции по работе вам завтра утром даст наш главный агроном Сильвестр Герасимович Эрхард.

Серик с Арменом бессильно переглянулись, повторив один начало имени агронома, а второй – окончание его фамилии. Горобова тут же записала что-то в свой блокнот, с которым нигде не расставалась.

Ветров продолжал рисовать радужную картину счастливого коллективного труда. Но чем больше он говорил, тем меньше хотелось его слушать:

– Столовая начнёт работать уже сегодня вечером. Правда, в связи с тем, что котельную затопили только в обед, ужин будет холодным. Скорее всего – варёная картошка и овощи. Распорядок дня и режим работы столовой вам объявит дополнительно ваша уважаемая Наталья Сергеевна. – Ветров вынул из кармана куртки листок, сложенный вчетверо, и протянул Горобовой. – Тут указаны все часы для обеих смен. Увы, столовая, – отставленный большой палец оратора поплыл за его спину без сопровождения взглядом, – не может вместить сразу всех. Но это уже организационные процессы, которые я предлагаю решить вашему начальству. Я буду появляться здесь регулярно. Такое сейчас время, что в кабинете не усидишь. Если возникнут вопросы или жалобы – звоните, Наталья Сергеевна, мне. Телефон там указан. Секретаря зовут Зинаида. Найти меня непросто, но можно.

С момента начала жатвы зерновых и по сей день увидеть Ветрова в правлении не удавалось ещё никому. Но не стоило вот так сразу пугать горожан, поэтому, поздравив студентов с началом практики, он зааплодировал. Наталья Сергеевна, подмерзая на усилившемся ветру, поправила шарфик и берет и выразительно глянула на преподавателей. Жидкие аплодисменты раздались в их кучке. Оглядываясь на жилые помещения и длинную трубу низкого строения на пригорке, кое-кто вспомнил заявление Доброва о железной проволоке.

– Надеюсь, сторожевых собак у них тут не будет? – подытожила мысли всех Таня Маршал.

В это время между коленями Горобовой просунул лохматую морду Золотой, спущенный с рук, и заскулил. По рядам строя прошёл ответный вой – человеческий.

12

– Игнат? – Николина постучала в дверь. Под ней пробивался свет, но из комнаты не доносилось ни звука. За поворотом коридора послышались шаги. Лена переспросила: – Игнат?

Навстречу ей, шаркая кожаными шлёпанцами по линолеуму, вывернул очень высокий и худой парень. Влажные всклокоченные волосы свисали прядями, как шерсть у собаки, вылезшей из реки. Длинным носом юноша то и дело коротко втягивал воздух. Светлая полоска на переносице от солнечных очков, красивые, печальные глаза под насупленными бровями… «Тётя Аня права: симпатичный, но очень уж какой-то несчастный», – промелькнуло у Николиной. Подойдя достаточно близко, парень кивнул:

– Я – Игнат. – Голос, ломаный, с хрипотцой, был как у четырнадцатилетнего подростка.

– Привет! А я – Лена Николина. Мне про тебя дежурная на проходной сказала. Пошли ужинать?

Игнат трижды шмыгнул носом и сглотнул слюну, отчего костистый кадык на его худой и длинной шее прыгнул снизу-вверх.

– Я не хочу есть. – Голос сломался и получился совсем неестественным.

– Ну да?! А у нас на ужин жареная картошка.

Даже при слабом вечернем свете коридора было видно, как губы студента сжались, на скулах появились провалы, а брови сошлись на переносице.

– И что? Сказал же не хочу, – он отвернулся, помедлил, добавил тише и менее агрессивно: – Да и денег у меня нет.

Николина прекрасно поняла, откуда такая настороженность, поэтому посмотрела на него, широко улыбаясь:

– Денег не нужно, Игнат. Нас повариха сегодня бесплатно покормит.

Парень качнулся назад и спросил ещё тише:

– С какой стати? – Недоверие было всё ещё сильным, но теперь Игнат словно обмяк, перестал быть настороженным, каким казался минутами ранее. Нахмуренный лоб его разгладился, только нос по-прежнему шмыгал.

– Она – мировая тётка, – Николина выставила большой палец. – Да и в общаге, кроме тебя и меня, никого нет. Пошли! – теперь призыв получился почти как приказ. Юноша пожал плечами:

– Ну, если бесплатно…

Спускаясь по лестнице, Николина выяснила, что учиться знакомый будет в их группе один-один. Разговор не клеился. Игнат постоянно оглядывался по сторонам. На проходной тётя Аня одобрительно покивала головой и пожелала молодым людям приятного аппетита. В столовой поварихи Марина и Люба дали им по большой тарелке ещё шипящей картошки и налили по стакану компота. Тётя Катя украдкой сморщила лицо, разглядывая юношу со спины и откровенно страдая от его худобы.

Игнат Андронов тоже прыгал в высоту, а приехал из далёкого Красноярска. Лену он, оказывается, помнил по недавней Спартакиаде школьников. Николина, услышав это, чуть не уронила поднос на любимый столик у окна.

– Это как же ты меня в Вильнюсе запомнил? Нас там столько прыгало…

Игнат кивнул, изогнув одну бровь, и впервые лёгкая улыбка пробежала по его губам:

– Прыгало много, а таких ног, как у тебя, ни у кого не было.

Николина почувствовала, как у неё загорелись уши. Не уточняя, что парень имел в виду, она села и уткнулась в тарелку, словно её обозвали, а не восхитились ею. Девушка тихо ковыряла вилкой ломтики картофеля, жевала их неторопливо, наблюдая, как Игнат сметает еду. На вопрос, почему он не поступал вместе со всеми, ответил он непонятно:

– Я в ГЦОЛИФК поступал.

Николина присвистнула. Государственный центральный институт физкультуры на Сиреневом бульваре в Москве был одним из самых престижных в стране. Для того, чтобы Игнат оттуда перевёлся к ним в Малаховку, должен был быть особый повод. Лена стала вглядываться в серые сумерки. Двор общежития освещался снаружи мощными лампами, и было видно, как от лёгкого ветра шевелятся лапы ёлок, посаженных в ряд от одного угла здания до другого. Ветерок предвещал смену погоды. Изредка по воздуху пролетали листья осин или берёз. Их на территории института было меньше и росли они подальше, но ветер доносил сорванные лоскутки. «Игната, как эти листья, занесло к нам и крутит по воздуху. А он, похоже, ждёт, куда упадёт», – подумала Николина, глядя на ссутулившегося парня, и тихо проговорила:

– Что же тебя, Игнат, в Москве так ошпарило, что ты от любого вопроса как ёжик сжимаешься? – От таких слов юноша перестал есть. Отвечать он не мог, только глубоко дышал, сдерживая волнение. Копать глубже Николина не стала, накрыла руку Андронова своею и тихонько сжала: – Ладно, расскажешь, когда захочешь. Да? – он кивнул, опуская голову ещё ниже. Она отняла руку. – Вот и ладно. А тяжёлые моменты бывают у всех. Я сама сегодня утром чуть дуба не дала.

Она стала рассказывать про температуру, про то, как проснулась в комнате девчонок и с грустью подумала, что осталась в общежитии совсем одна и как потом обрадовалась, когда дежурная сообщила про его, Игната, приезд. Парень слушал, и грудь его по-прежнему вздымалась. Постепенно он успокоился, поднял глаза, и его взгляд смягчился.

– Спасибо, тебе, Лена. Ты меня сегодня спасла от голодной смерти… – Он помолчал, затем уверенно прибавил: – И не только.

В душе Игната явно творился какой-то личный кошмар, но добавлять ему грусти Николина не хотела. Его взгляд больше не был затравленным, теперь он был похож на бездомного пса – пока ещё обездоленного, но уже кому-то нужного.

– Да ладно тебе – спасла! Всем порой кажется, что мир тебя не понимает. Но это не так. Нужно всего лишь найти своего… – она чуть не сказала хозяина, но вовремя поправилась: – своего друга, человека, которому можешь доверять. Понял? – Андронов серьёзно кивнул и сжал губы. – Картошку ещё будешь?

Он уложил две руки на живот, отказываясь:

– Сейчас лопну. Ещё раз спасибо.

– Это спасибо тёте Кате и девчатам, – Николина кивнула на стойку.

Услышав своё имя, главная повариха поспешила к столику у окна со сковородкой, на которой ещё оставалось много картошки – вся общепитовская посуда была ёмкой. Увидев, что Николина не доела, она разочарованно поставила сковороду на соседний столик и села рядом:

– Да что ж вы как воробьи клюёте? Вроде спортсмены, а не едите!

– Мне надо вес держать, – засмеялась Лена, – а то тяжело будет прыгать. Я сладкоежка, каких мало.

– А ты чего, паренёк? Тоже боишься не допрыгнуть? Или не добежать? – тётя Катя выглядела сейчас, как добрая бабушка из русских сказок: с пылающим румянцем, зачёсанными в узел волосами, тронутыми сединой, в широком переднике, с мягкими пухлыми руками. Её белый поварской колпак был где-то забыт. Андронов засмеялся. При его худобе страшиться лишнего веса казалось смешным.

– Ну, тогда я вам ещё по компоту принесу, – решила женщина и вразвалку ушла за стойку, относя сковороду. Вернулась она с двумя стаканами и помощницами. Марина и Люба тоже взяли по компоту. Все уселись за один стол, рассуждая, как скучно в общежитии, когда никого нет.

– Хоть бы нас тоже в колхоз взяли, – пожалела Марина. – Мне уже двадцать четыре года, а я никогда не собирала в колхозе картошку.

– А я бы вам там запеканку картофельную готовила, ух! – согласилась с подругой тридцатилетняя Люба и тут же решительно добавила: – Вот пойдём завтра к вашему старшему преподавателю и попросимся. Не могут они лишить нас права выполнить государственный долг.

Марина с настороженностью посмотрела на тётю Катю.

– А идите, – махнула та рукой. – Может и возьмут. И правда, чё нам тут электричество зря жечь? Идите, – проговорила женщина уже с уверенностью, – а я тем временем свои огороды подберу. Помидоров в этом году – край. И перчиков. И баклажан – тоже. Только катай в баллоны. А у меня, с работой этой, времени нет. Так что давайте, поезжайте в колхоз. И вам веселей, и мне хлопот меньше. – Екатерина Егоровна говорила так, словно вопрос с отъездом молодых поварих уже решён. Девушки, веря ей, подтянулись и оправились.

– Поехали, девчата, – оптимистично сказал Игнат. – Хороших девушек много не бывает. Да, Лена?

Николина засмеялась, так как обе работницы кухни стали синхронно обмахиваться.

– Пошли погуляем, – предложила Николина всем. – Вечер какой тёплый. И нужно показать Игнату наше озеро, там красотища – неописуемая!

Андронов с готовностью качнул головой. Глядя на то, как он смотрит на студентку, тётя Катя отправила подчинённых мыть сковородку. Пусть единственную, зато ведь большую!

13

Как только Лариса вышла из дома, Кранчевский кинулся целовать Машу.

– Погоди, погоди, коварный. Не успели ребята из дома уехать, ты тут как тут, хозяйку дачи заманил? – шутливо уворачивалась она.

– Ничего я не манил, это она к Вовке приехала… Ну, то есть не к Вовке, так как он уехал, а проводить. Только хотела утром, а получилось сейчас, – Виктор ловил губы невесты, но натыкался на щёки, лоб, подбородок. Сбивчивые объяснения Маша даже не слушала, зная наверняка, что он любит только её. В дверь стеклянной кухни, предупреждая, постучали.

– Ребята, а к вам ещё один гость, – в глазах Королёвой блестели хитрые искорки интриги.

Виктор перевёл растерянный взгляд на невесту:

– Я никого не жду. Кто там?

Лариса пожала плечами:

– Не знаю. Какой-то странный молодой человек. Остался у ворот, дожидаться Кранчевского лично, – она скопировала голос пришельца.

– Странно, – Виктор почесал затылок, – кто бы это мог быть?

– А имя своё этот странный человек назвал? – Маша схватила жениха, готового выйти, за руку; недавно в Подмосковье объявился маньяк. Он нападал на девушек, насиловал, убивал. Виктор был, конечно, не девушкой, но кто знает?

– Назвал – Миха, —безразлично ответила Лариса.

Маша прижала руку ещё сильнее:

– Миха?

– Миха? – Кранчевский сморщил лоб, но уже через мгновение засиял: – Ах, ну да! Миха! Маша, наш пятый жилец Миха. Его Юрок откуда-то выцарапал. Первокурсник.

– Вот именно выцарапал, это определение подходит вашему Михе больше всего. Видок у него, я вам скажу, не самый приветливый, – поделилась Лариса впечатлением. И хотя оно настораживало, Виктор вышел из кухни.

Через пару минут он втащил в дом чемодан, разговаривая с тем, кто стоял на веранде, не показываясь:

– Это тебе повезло, Миха, что я был дома. А то мог бы всю ночь замок целовать. Я же тебя только завтра ждал. Что же ты не предупредил?

С веранды донеслось мычание, похожее на оправдание, потом шум задетого кресла. Шумкин, осматриваясь, врезался в него. На улице резко опустились сумерки, как это бывает в начале осени: вот кажется, что солнце светит всё ещё ярко, и день не хочет заканчиваться, и вдруг, стоит только макушкам елей поглотить светящийся диск, небо мгновенно сереет, и воздух становится непрозрачным и прохладным. С улицы через открытую дверь потянуло сыростью. Маша поёжилась и глазами указала Виктору на гостя. После повторного предложения войти Миша протиснул в дверь сначала большой рюкзак, такой, какой берут в походы туристы, потом ввалился сам. Приветствие юноши было сухим, а взгляд безразличным. На девушек смотрели красные глаза на мясистом лице, побитом рытвинами от прыщей.