Оборотень

Серебрятся рыбы, вспыхивает всей чешуей омуль сквозь прозрачность волны, старый босой странник подбредает по берегу к самой воде. Ветер, а старик не мерзнет. Его согревает золотая пыльца веков. Да бросьте, все это мираж, картон, пластмасса. Эй, вы! Застыньте на том берегу! На холодном ветру! Вас рисует дьяволица в красном. Да, все застыло! Замерло! Вот как мы можем, а! Все сразу заморозить! В жестоком рефрижераторе! Для чертовой вечности! Расчетливая дрянь сама выбрала из вереницы событий, жестко вычислила и холодно остановила нужный миг. Да что вы там столпились все?! Ближе, ближе! Восхищайтесь, плачьте, рыдайте, восторгайтесь! Слышите, что-то железное ледяно щелкнуло в вас?! А, вы так же захотели, как она? Мастерица? Каменное сердце? Убийца всего живого? Самой пламенной, огнекрылой поэзии убийца? Ну давайте, учитесь, перенимайте ледяное искусство! Остановите время! Как она, палачиха! А? Что? Не под силу?! Не сдюжите?!

…Сибирь, моя Матерь! Байкал, мой Отец! Бродяжка вам ирмос поет и плачет, и верит: еще не конец, еще погляжусь в синий лед! Поправлю в ушах дорогой лазурит, тулуп распахну на ветру – Байкал!.. не костер в снегу – сердце горит, а как догорит – я умру. Как Анну свою Тимиреву Колчак, взял, плача, под лед Ангары, – возьми ты в торосы, Байкал, меня – так!.. – в ход Звездной ельцовой Икры, и в омуля Ночь, в галактический ход пылающе-фосфорных Рыб, в лимон Рождества, в Ориона полет, в Дацан флюоритовых глыб! (из стихов Ольги Ереминой)

Ай-яй-яй, как красиво! Дух захватывает! Стихи – это вино, коньяк, опиум, это сновидение, которое вы все, там, в зале, в партере, готовы смотреть хоть века напролет! Это как любовь, страсть, и упоенно целуются возлюбленные, поэзия целуется с поэтом, а поэт целуется с небом и звездами! Вся поэзия – это только огненная прелюдия к океану огромного, необъятного космоса!

Сшибаются миры! Разверзаются жар-птичьи радуги! Ароматы, объятия, заклинания, морские кудри, слезки певчих птичек, дух ландыша, ведь идет весна, как Афродита! Весной не думаешь о смерти, весной упиваешься жизнью! А снег? Да его надо уже навек забыть, снег! А нам тут о нем снова жестоко напоминают. А он ведь растаял! Растаял!

…о снег его вытри. Мне в лед этот лечь. Но водки я выпью с тобой – с тобой, Гэсэр-хан, напоследок, за мир кедровый, серебряный, за халат твой монгольский в созвездиях дыр, два омуля – твои глаза, за тот погребальный, багряный огонь, что я разожгла здесь одна… За меч, что ребенком ложится в ладонь, вонзаясь во Время без дна. (из стихов Ольги Ереминой)

Ага! Открыли секрет! Нет у времени дна! Поэтому царица-дьяволица в красном так легко его и остановила! А море-то опять забрызгало! Брызги летят туда-сюда! И в людей, между прочим, попадают! В их доверчивые сердца! А брызги-то… ужас… искусственные. Расплавленная пластмасса это! А не соль моря! А люди-то, доверчивые дураки, так и ходят потом всю жизнь с обожженными сердцами и с сожженными в пепел душами. И я такая же обожженная ходила! Вот, поглядите. Что, считаете, это я тоже у Ереминой позаимствовала? «Вот рожаю. В муках родов, как во сне или хмелю, вечным голосом народа вою, брежу и хриплю!» Или вот, смотрите: «Народ мой, да куда ты побежал, с баулами, корзинами, поклажей? Остановись! Перед тобой вокзал, а ты бежишь, и шпалы пахнут сажей!» Ну да, вы все прекрасно слышите, да-да, словечки перекликаются! Перекликаются темы и образы! Сюжеты сигналят друг другу! Да потому что мы с Ереминой как сестры! Старшая и младшая! Старшая – черная злюка, младшая – невинное сердечко! Ну и что, что молодая стала подражать старой? Так ведь и бывает в жизни! И что, скажете? Нарочно я так? Или непреднамеренно? А понимайте как знаете! Просто у меня особенность памяти такая! Я всё – накрепко запоминаю! Прочитаю целую книгу – и запомню! И воспроизведу! Легко! А Еремина – она что? Она – скорый поезд! Летит! На всю округу гудит! А я что? Я-то тоже поезд! И тоже лечу! И нахватаю по дороге того, сего! Всяких-разных пассажиров! И что, вот очаровалась я как-то ереминским «Изгнанием из Рая», так что теперь, голоса нам не сливать, ни дуэтом, ни хором уж не петь?!

…Вот твой путь, сумасшедшая грешница. Вот повозка стальная. Вот трясутся кровать и столешница на булыжниках Рая. И заплакала я. И метелица била в ребра, как выстрел. Жизнь, ты бисер! Ты килька, безделица! Чёрный жемчуг бурмистров! Пиво в Райской канистре шоферичьей… Дай хоть им поторгую… Об изгнанье из Рая – без горечи и без слёз… – не могу я… (из стихов Ольги Ереминой)

…Ева – я, круговерть, полоумная грешница, и в возке сумасшедшем я трясусь, бьюсь посудой на старой столешнице, бьюсь над жизнью прошедшей! Плачу я над собой. И гуляет метелица, эшафот обнимает. Жизнь, дешевая брошка, слепая безделица! Побирушка немая! Плачу: смерть, погоди! Мои слезы небесные! Вот – изгнали из Рая! Все же было по правде, по-честному, я о правде рыдаю! (из стихов Виолетты Волковой)

И вот так ереминские стихи проросли в мои, и что я теперь, преступница?! И что, поезду второму теперь гудеть беззвучно, что ли?! А первый поезд – о!.. это прима в нем катит, царица-дьяволица-примадонна, да! А мы все, значит, в сору найдены?! И ей одной только позволено?! Вы говорите, искусство должно быть неповторимо, уникально? Ой-ей-ей! Позвольте вам не поверить! Все друг у друга крадут! Все – лямзят! Все – тащат! А примадонна-то что все эти годы молчала в тряпочку? Молчала-молчала и приговор мой вымолчала? Истину выстрадала? Поди, значит, прочь, вон с моей дороги, воровка Волкова, презренная гадина, мой скорый тебя сейчас задавит, подомнет?

А мне что, выходит, на колени перед ней, царицей, бросаться? Лбом об пол бить? Прощенья молить?!

Да бросьте! Она же и виновата! Ваша примадонна, Ольга Еремина! Слишком громко гудел ее локомотив! А я-то, дура, эти оглушительные гудки, очарованная, повторяла!

А если поглубже в вашу любимую Еремину заглянуть? Может, вы там кого другого и обнаружите, не только ее, родимую?! Ах-ха-ха! Так и есть! У красного-то царицына платья – хитрые ведьмины отделочки, рюшки, воланы, вышивочки… та-а-а-ак, рассмотрим под лупой… ого-го! Тут и Овстугов! И гениальный Сердолик! И даже Ульяна Танкистка! Ага, значит, ей можно, а мне нельзя?! Мне что, свои рукописи в костер?! И сжечь? А дым-то, дым-то от моей бумаги по ветру взовьется! И кто-нибудь наивный его нанюхается… вот горе-то!

Ах, да я догадалась, это ведь моя бедная глупая башка виновата. Все впитывает, как губка! Все подбирает! Всем питается! Как голубь летучий. Ну блондинка я крашеная, сразу понятно, что тупая. Я такая женщина-женщина-женщина! А вы мне: эй, дура, вину перед царицей искупай, под поезд бросайся! Тогда поверят, что ты белая и пушистая!

А у меня, между прочим, кроме стихов моих, ничего-то в жизни и нет, никакой, грубо говоря, отрады. А у нее? У знаменитой ведьмы вашей?!

…Ножом – звезду: лопатка и хребет в крови! – пятиконечную – рисуй. Дай рис – на завтрак, ужин и обед. Дай руку мне! России больше нет. (Ольга Еремина)

…Глядите же: нет родины моей… нет радости моей… (Егор Ивановский)

…Той земли на суше и море – нет… Все картографы обманулись… (Анна Царева)

Ха-ха-ха! Так вот как просто ларчик открывался! Диво дивное! И Еремина ворует! Да еще как! Видите, как ловко! Прямо слова, фразы выхватывает беззастенчиво из шкатулок своих великих предшественников – и в свою чудесную картину на самое видное место всаживает! А вы повторяете на разные лады, как попугаи: подленькие сочинители крадут то, что плохо лежит! Крадут?! Да! Крадут! Во все времена крали! И во все века крали! И вот это ваше любимое, ереминское – огненное, трагическое, высокое, ширококрылое, вольное – может, тоже откуда-то благополучно, втихаря и подло скрадено? Да наверняка скрадено! Только вы все о том молчите! А потому что вам же надо сотворить себе кумирчика, кумира! Вы же – толпа! Без кумира – не можете!

…И пусть меня поставят к стенке – пли! И пусть ведут ко рву, и крик: стреляй! Я упаду на грудь моей земли. И – топором руби. Штыком коли. Да буду я лежать в родной пыли. Будь проклят, бой, жемчужный твой Шанхай. (из стихов Ольги Ереминой)

Да! Скрадено! И я знаю, откуда! Да не скажу!

Ага! Момент истины! И нас тоже всех – расстрелять, скопом?! Нас! Тех, кто посмел попользоваться чужими мыслями и идеями! Нас, впитавших и взлелеявших самое любимое, самое-пресамое! Ах да, мы, убитые, мертвые, мы уже безопасны, безвредны! Мы уже больше никогда и ничего ни у кого не украдем! Мы, мертвецы, сразу станем святыми! А тот, кто еще жив, да кто держит в себе все насмерть полюбленное, накрепко запомненное и где-то от души – от сердца – да! да! – использованное, повторенное, – ну и что, за то, что мы кого-то повторили, у кого-то что-то стащили, мы уже навеки – гады ползучие, шваль прокаженная?! О, е-мое! Старая сказка про Царевну-Лягушку! Там-то один подлый Кощей был. А мы теперь – все Кощеи. Смерть наша – иглой в яйце! Достань попробуй корзину, где яйцо то лежит, с того высокого дуба! Не долезешь! Грохнешься оземь и все кости разобьешь! И правильно говорят: с дуба рухнул!

А все-таки как прекрасны эти стихи, пусть даже наглая Еремина их и стянула откуда-то, не знаю:

…В это небо большое, где будем лететь все мы, все мы, когда оборвется звук… Мне бы в танце – с тобой – вот так – умереть, в вековом кольце ВСЁ простивших рук… (из стихов Ольги Ереминой)

Короче, дело к ночи. Мы что, все чужие друг другу? А может, мы все родные? И можно нам безнаказанно друг у друга красть – читай: открыто друг друга любить! Кража и любовь – вот вы скажите мне, чем они отличаются! По мне, так ничем! Знаете, у богачей клич есть такой: «Крадите и делитесь!» Вот и мы так же, поэты. Крадем друг у друга и делимся! Одно тесто у нас, один замес! Просто в одной булочке есть изюмчик, а в другой нет! В одном супчике плавает телятина, а в другом плавает не скажу что! И есть ты тот суп не будешь, хоть тресни! Что за чудо это воровство! Воруй не хочу!

***

…вот, люди, все, на этом статья Веткина и закончилась. Спасибо вам… что выслушали… а мне спасибо, что… прочитала… смогла прочитать, и не сбилась ни разу… Меня в писании этом Веткином знаете что поразило? Не упреки в том, что я ворую у великих поэтов. А это замечание походя, вскользь: я, молодая, ворую у старой. У старой? Ветка была младше меня всего на три года. Хоть смейся, хоть плачь.

Я вслух прочитала Веткину статью мужу. Он терпеливо выслушал мое отчаянное бормотанье и веско сказал одну важную вещь. Я эту вещь крепко запомнила. «Подожди немного, и Ветка начнет обвинять тебя в том, что ты у нее стихи воруешь!» Я затрясла головой, нет, нет, такого быть не может, это уж слишком! Муж усмехнулся: «Вот увидишь!»

Налейте еще вина… совсем немного… совсем… вот так, спасибо, спасибо… Очень вкусное… аргентинское?.. французское?.. из старых запасов… сейчас такого не делают… давно не делают… виноград – умер…

Слушайте, люди, а может, и не аргентинское?.. и не французское… А может, вы сами делаете это вино?.. Ну, самодельное такое, наливка… настойка… Ягодки где-то в тайных местах собираете… Раньше все делали, у кого сады были. Я сама настаивала такое вино. Ну, не такое, похожее. Вкус чем-то напоминает… знаете… такой яблочный… не грушевый, нет, груша слаще… А знаете, раньше, когда еще на земле страны были… Франция, такая была страна… там делали превосходное вино. И сидр, ну, это яблочное шампанское, если попросту сказать… и божоле, его к мясу хорошо… и пастис, терпкий, анисовый, на любителя… и, главное, коньяки, коньяки, сорок сортов… и к вину – сыр, это во Франции так было заведено… Я собирала в заброшенных садах яблоки, вишню, смородину, малину… ягод и яблок тогда, после первой войны, много родилось, и крупные они вырастали, прямо страшные. Мне говорили: вредно, все облученное, все загаженное, нельзя. А я все равно настаивала. И пила. С подругой. Подруга все ко мне приходила, бывшая актриса. Читала мне и женские монологи, и мужские. Монолог принца Гамлета читала. Глядела на меня исподлобья. А потом хватала меня за руку и кричала: «Леля! Ты похожа на принца Гамлета! Ну вот ей-богу!»

***

Я думала, этого не будет никогда. Но это случилось. Прав был мой муж. Где случилось? В знаменитой в те времена столичной газете, она и на бумаге выходила, и в Сети крупной рыбой плыла, слова и буквы вместо черной, а может, радужной чешуи; там то и дело печатали стихи Виолетты Волковой. У Виолетты в той газетке выходило по двадцать, по тридцать многословных подборок в год: обольстила Ветка столичных знатоков аленькими губками, аляповато-яркими, цветистыми стихами, подарочным шоколадом да сувенирным коньяком, она так всех поэтов и поучала: «Без конфет да без хорошего коньяка в редакцию и не являйтесь!» А если без шуток – Виолетта, за все эти годы жадным оком проглотив и жадной памятью впитав чертову прорву книг, научилась умело и витиевато рифмовать; правда, с иноземными сверкающими бусами и словесными брошками у нее было все-таки дело швах: она к месту и не к месту вставляла в текст красивые слова «токката», «соната» и «сюита», толком не зная, что они обозначают, «партер» писала как «партер» и рифмовала с «партой», Ромула и Рема называла Ром и Рем, а художника Гюстава Курбэ упрямо именовала «Густав Курве». Выловив в Сети слова знаменитого мэтра обо мне, что я «сплавляю древний миф и слово Первокниг с огненной речью народа, с его рыком и хрипом», Ветка изо всех сил стала набивать свои стихи под завязку старинными славными именами, и в одном ее сочинении запросто могли соседствовать Лаокоон, Персей, пророк Иеремия, Сара Бернар, Жанна д’Арк, царь Борис Годунов, Атлантида, Геродот, Карл Великий, Карл Маркс, Ватерлоо, Кортес, Веласкес, Бандерас и обезглавленная королева Мария-Антуанетта. А может, Мария Стюарт, а какая, черт, разница! Еремина так делает – и я так буду делать! А что! Что, только одной Ереминой так можно?! Так можно – всем! Мифы так мифы! Цари так цари! Короли так короли! Присобачим их к современности! У меня все равно будет круче, чем у Лельки!

Я понимала ход ее мыслей. Ей сейчас было важно не просто стащить у меня тему, сюжет и образ, но живо и ловко освоить и присвоить мои приемы. У всякого свободного художника, согласитесь, они свои. У меня тоже. Я их заработала кровью. Родила, как детей, всею жизнью. Рядом со мной из света и тьмы явился роковой спутник. Преследователь. Двойник. Жрун. Человек, который жадно ел меня, еще живую. Волком шел по моим следам.

Алчба и жажда грызет и человека, и зверя… ах, ризу, вышитую пальмами, надень, ибо Суд Последний у двери… Ах, риза моя златая, звезды на подоле алые, небывалые… вино мое терпкое и духмяное мое брашно, в тюрьме и на воле, и капли кровушки на шее – кораллами… и диавола козней не страшно… Ах, злата-серебра дивная корона со лба моего в грязную лужу падает… Я владычество покупать не желаю… от властелинства отвращаю лик моей памяти… На сем знамом свете, на том неведомом свете – Господи, дай самою собою пребыти Ты мне: за всякий горящий глагол мой в ответе, за всякую нищую боль в прощальном, пытальном Огне…

Я называла свои стихи: «Видение Рая», «Видение Ада», «Видение жены, стоящей за куском хлеба» – очень я любила древний жанр видения, один из древнейших жанров земли, – и Виолетта подсуетилась, быстренько стала точно так же стихи называть: «Видение оркестра», «Видение города», «Видение моря». Я печатала свое «Русское Евангелие» – в Веткиных стихах тут же являлись, во всей красе, рыжекосая Магдалина в метели у Креста и злобный бородатый мужик Иуда, в лаптях, подпоясанный веревкой и с мешком подлых сребреников в руке. Я публиковала новое стихотворение про старинную богачку, плывущую на бедном «Титанике» – обреченный «Титаник» назавтра вплывал в стихи Ветки, угрюмо качался на холодных волнах. Я обнародовала стих «Покупка ткани на рабочую робу и пошив ея», где живописала бабье распятие – к занесенному снегами кресту баба идет в холстине, что во время оно покупала в сельской лавке на берегу Байкала, и робу крутит бешеный ветер сарма, и плачут, воют в сугробах старухи, утирая щеки кулаками. Ветка тут же тиснула в Сети стихотворение «Бабье распятие». Мол, у тебя бабье распятие, и у меня бабье распятие! Я еще не понимала, зачем она это все делает. Победить в забеге? Опередить меня? Кто фаворит гонки? Кто первый, что ли? На первый-второй рассчитайсь?

Я хватала с полки одно лекарство, другое. Ничего не помогало. Сердце билось в глотке, пыталось порвать реберную клетку. Живая птица, и навек в тюрьме.

Я хотела разбить клетку, разорвать костяные прутья жалкими руками и выпустить птицу. Навек.

«Копирует тебя этот цветной да бойкий попугай, – сказал мне однажды один умный старый человек, курил, стоя около казенного окна, – да плюнь, не обращай внимания, слабо ей, ты художница, а она пошлая шансонетка. Разве на шансонеток обижаются? Визгу много, треска, грома и дыма. В любом случае все, что она творит, это тайный повтор; все это, прости, слизано с чьего-то громкого чужого голоса, а она старается орать еще громче, из кожи лезет; ей принадлежит только ее заполошный крик; а тащит-то она у людей отнюдь не слова, а то, откуда они растут; землю эту, волшебную почву, ее плоть, кровь, дух и запах; пишет она изобильно и высокопарно, тратит слишком много кимвально бряцающих буквиц, котурны эти издали пахнут дешевкой и риторикой; поэтический древний зуд мучительно, постоянно жжет ее изнутри; на самом деле ей не о чем писать, и она везде ловит чужих бабочек, откуда поярче вылетит, чтоб поймать и – р-раз, на иголку, себе в коллекцию». Нет, отвечала я умному человеку, вдыхая горький табачный дым, тут дело сложнее; она взахлеб кричит обо всем, что видит, что подворачивается ей под бойкую руку и под прищуренный глаз. «Обо всем – это значит ни о чем», – тихо сказал мне умный старик.

И выкинул окурок в открытое в синий вечер окно.

Разгадка пришла очень скоро. В той самой столичной газете и я, себе на горе, обнародовала стихи; послала их в быстром, мгновенном письме, и их напечатали почти мгновенно. Видать, руководству понравились.

И в Сети, ну, вы сами помните, в те далекие времена можно было под любой публикацией начертать свои слова. Ну, вроде как впечатление свое высказать. А имя? А имя под словами можно было не ставить. А можно было и поставить. Свое. Или выдуманное. «Внимание, глупые поклонники О. Ереминой! Ничего-то вы НЕ ЗНАЕТЕ! Надо отметить, что ЕРЕМИНА, между прочим, бессовестно ПЛАГИАТСТВУЕТ! И не у кого-нибудь, а у самой Виолетты ВОЛКОВОЙ крадет! Вот, глядите-ка…»

Хор возмущенных голосов поднялся, вал покатился. Муж смеялся: «Ну, что я тебе говорил!» Я по-настоящему рассердилась. Ведь мы же помирились! Зачем же так! Взяла и людям написала: «Люди, успокойтесь. Все просто. Это В. Волкова тут голос подала».

Ого-го, как Ветка взвилась! «Да я далеко отсюда вообще! Да у меня тут нет никакого выхода в вашу чертову Сеть! Глухая тайга! Одни комары и медведи! Черт возьми, я как в грязюке выкупалась! Как вам не стыдно, люди! Как вам не совестно! Вы меня грязью вымазали, а сами хотите чистенькими остаться?! Не выйдет! Ничего у вас не выйдет! Еремина коварная и наглая! Кому вы верите, ей или мне?! А вы все на меня ополчились! А я ни сном ни духом! Фу! Гады! Ни стыда у вас, ни совести!»

Месть и ненависть, ненависть и месть. Я не думала, люди, что так близко увижу их обеих, этих гадких близняшек, в своей жизни. Воочию.

«Олечка! Прочитала всякие гадкие словеса в любимой газеточке! И в других местах! Мне просто ужасно, меня всю выворачивает наизнанку! Ко мне пять раз приезжала скорая помощь! Там, в Сети, везде пишут, что я воровка! О Господи, ну хоть бы имели жалость, даже не ко мне, Бог со мной – а к моим детям! Когда мои детишки станут взрослыми, они так и будут думать, что их мать – наглячка, злобная псина, гадкая площадная тварюга! Ну ты хотя бы пожалела моего малютку, самого младшенького ребеночка! А в Сети, я тебе так скажу, я не все сама выкладывала, выкладывали за меня и другие люди! А я тоже показывала свое, но такое, ерундовое, самое мусорное, а самые хорошие стихи я впрок берегла! Оля, ты же меня вообще не знаешь! Ты не знаешь всех моих стихов, всех моих токкат и сонат, всех моих эссе, поэм-сюит, повестей, сказов, былин и романов! Да их никто не знает! Их в упор не видят! Они не хуже, чем твои, а даже лучше! Ты один стишок нацарапаешь, а я десять! Ты одну поэму выродишь, а я сто! А я, так и быть, уничтожу в Сети все свое! Убью! Все, что смогу! Я убью себя! Я – самоубийца! Ты этого хочешь?! Даже то уничтожу, что надо бы оставить! Для будущих поколений! Я вообще больше никогда не войду в гадоеду эту, сволочь Сеть! Пошла в задницу эта Сеть! Она только горе приносит! А я исчезну! Чтобы не вводить в искушение моих фанатов! Ты даже не знаешь, сколько у меня фанатов! Гораздо больше, чем у тебя! Если я им только свистну, они тебя, Олечка, в клочки разорвут! А „Художница в красном“ – ха, ха! Это всего лишь набросок. Так, почеркушка! Это такое кошачье баловство, я просто баловалась, котенком клубок катала, карандашом игралась! Просто реверансик такой в твою сторону! Ничего другого! Я и не думала тебе сделать больно! Я же не дурочка. Ты знаешь, Леличка, я тебя сейчас люблю еще больше! Ты мой любимый поэт! И если ты пожелаешь, чтобы я вообще исчезла с горизонта, умерла как поэтесса – ну так тогда я умру! Я не буду ничего и никогда и нигде печатать! Лишь бы тебе было хорошо! Но, слушай, Лель! Имей совесть! Не пиши обо мне всякие гадости! Деточек моих пощади! Я же мать!»

Я заметалась. Нигде в моих горьких монологах в Сети и намека не было на Виолеттино имя. Она брала меня на пушку. Я торопливо строчила ей ответное письмо: Вета, нехорошо обманывать, если я и отвечаю людям, да, люди, это правда, у меня украли мои стихи, нет, не стихи даже, а огненный, дымящийся кусок моей жизни, мою плоть и кровь, мой дух, что родил именно эти слова, так я же говорила им правду, ничего кроме правды, а вот ты все врешь, и что я у тебя краду, нагло врешь, а ты знаешь, Вета, отчаянно, кровью писала я, дура, дальше, слушай внимательно, Вета, у меня дело дрянь с сердцем, плохо дело мое, все эти идиотские распри даром не проходят, врачи требуют, чтобы я легла на операцию, – и все в таком роде писала, откровенно, да, милые люди, видите, какая я была дура: я ей жаловалась, я ей признавалась! В своем страдании! В мучениях своих! А вот не надо было этого делать. Тот, кто тебя ненавидит, радуется твоим страданиям. И тем наглее и хищнее он опять нападет. Друзья, помните: никогда не надо жаловаться людям. Ни врагам, ни друзьям. Перед публикой вы должны быть всегда здоровыми, красивыми и успешными. Никому не нужны ваши жалобные причитания. Вы сразу становитесь народу скучны. И отворачиваются от вас; и презирают вас.

Народ любит ярких павлинов. Он гоняет больных серых воробьев, шугает их и плюет на них.

Ну, иногда крошек жалким пташкам милостиво бросит: поклюйте, несчастненькие.

Я старательно писала Ветке: не перегибай палку, не передергивай, не бей на жалость, не кокетничай детьми, особенно малышами, это самое последнее дело, не надо изображать меня «той, которая жестоко затравила», все равно никто не поверит. «Наглячка, злобная псина, гадкая площадная тварюга» – что это? Кто так преступно оскорбил тебя? Зачем ты извергаешь из себя эту площадную ругань? Что ты делаешь, Вета? Вета, опомнись! Ты…

Я замерла над клавишами, которыми напрасно стегала свою боль и ярость.

Я вдруг поняла кое-что еще.

Главное – поняла.

Ветка хватала мертвой хваткой, как зубами волк добычу хватает за загривок, и переворачивала событие. Быстро и нагло.

На каждое мое прилюдное движение она немедленно отвечала зеркально отраженным движением.

Я схватила ее, воришку, за руку – она, как торговка на рынке, тут же завопила: да это она, подлая, у меня, у меня украла! Я печатала стихи – она тут же печатала похожие как близнецы, нахально с моих слизанные, и кричала: вот, глядите, Еремина ворует у меня темы и сюжеты! Она распускала обо мне черным веером чудовищные сплетни – и сама рассказывала всем и вся, что я ее преследую, изничтожаю, забрасываю камнями грязных слухов, возвожу на костер, что я ее совсем затравила. В стихах она визжала: «Я – Моцарт! Начало всех начал! А рядом со мной злобный Сальери! Сейчас он бросит яд в бокал! Но я в свою смерть не верю! Я – безмерна! Я – бессмертна! Сгинь, Сальери, бескровный, бездетный!» Я плакала, читая эти строки. Ветка вопила: «Я – Жанна д’Арк! Я взошла на костер! Я взошла на костер! И предательница, а я считала ее сестрой из сестер, подходит к костру и бросает в безумное пламя вязанку дров… И у меня даже нет сил для последних криков и слов!» Шипела змеино, злобно: «Вот она, как Иуда-предатель, безоглядный позорный каратель, ей за травлю мою заплатили, и затравит меня и в могиле!» А мне отовсюду звонили люди, люди, люди. Одни кашляли в телефонную трубку: «Ольга Михайловна, а это правда, что ваша заказная публикация в Сети стоит десять тысяч?» Я пыталась обратить все в горькую шутку. «Десять – чего? Рублей? Долларов? Тугриков?» Другие сразу, с ходу начинали орать: «Как вам не стыдно! Корчите из себя благородную, вы, базарная баба! Пощадите бедную женщину, вы, бесчестная тварь!» Приятный баритон ворковал: «Олечка, привет, не узнала, это Сашечка из Веденеева, из библиотеки Гайдара, как ты, милая, мы тут все о тебе беспокоимся, как тебя лечат, что тебе привезти из лакомств, может, шоколадку, может, апельсины? Врачи-то там добрые, не обижают?» Какие врачи, потрясенно бормотала я, Сашечка, ты о чем? Приятный баритон терялся. «Ну как о чем! Не хочешь, ясен перец, не говори. Ты же в больнице лежишь? Мы тебе передачку… хотели…» В какой больнице, хрипела я, в какой? «Ну как в какой! В психиатричке нашей! На улице Красных Зорь!» Я здорова как бык, холодно чеканила я невидимому Сашечке и вешала трубку.