Индийский фильм

– Я же праведно живу. Заповедей не нарушаю, молюсь каждое утро, жертвую десятину, и Господь со мной. Он любит меня. Квартиру вот этой осенью получаю в городе У., в новостройке.

И тут в моей жизни произошло самое удивительное событие, которое случается далеко не с каждым человеком. Я, конечно, нахожусь в волнении страшном: мало того, что меня и тянет к нему, и отталкивает одновременно, я же слышу вот эту убийственную для нормального человека лексику, а тут еще добавилась эта новость про квартиру. Я еще успела подумать: «Почему же он раньше-то мне не сказал? Заманивал!»

Я молчу, а он говорит, говорит и говорит, а голос низкий, глубокий, медленный, с хрипотцой, такой тональности примерно, как у модного когда-то давно певца Кая Метова. Помните, который пел про позишн намбер уан? А я смотрю ему в правый глаз. ВДРУГ. ВРЕМЯ ЗАМЕРЛО. Я НЕ ЗНАЮ, О ЧЕМ ОН ДАЛЬШЕ ГОВОРИЛ. Я НЕ СЛЫШАЛА, Я ПЕРЕСТАЛА ВОСПРИНИМАТЬ ВООБЩЕ ВСЕ. Я ОТКЛЮЧИЛАСЬ. Я ВДРУГ СОЗНАНИЕМ ПРОШЛА СКВОЗЬ ЕГО ГЛАЗ ВНУТРЬ НЕГО И ДАЛЬШЕ, КАК СКВОЗЬ ЗАМОЧНУЮ СКВАЖИНУ. И В ЭТОТ МОМЕНТ Я УВИДЕЛА ТО САМОЕ. Я УВИДЕЛА ОКЕАН. БЕСКРАЙНИЙ ОКЕАН МЕТАЛЛИЧЕСКОГО СЕРОГО ЦВЕТА. НА ГРЕБНЯХ ВОЛН ОРАНЖЕВО-БЕЛО-ЖЕЛТЫЕ КРАЯ. ВСЁ ВОЛНУЕТСЯ, ВСЁ В ДВИЖЕНИИ. И ЭТО НЕ ВОДА И НЕ ДЫМ – ЭТО КАКОЙ-ТО ДРУГОЙ ПЛОТНОСТИ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО. Я КАК БУДТО УВИДЕЛА ВСЁ ЗРЕНИЕМ ДРУГИМ. ИНУЮ ПЛОТНОСТЬ БЫТИЯ. ДО НИЧЕГО. ВООБЩЕ НИЧЕГО НА САМОМ ДЕЛЕ НЕТ, ЭТО ВСЕ ИЛЛЮЗИЯ; НО ЭТО НЕ ГЛАВНОЕ. ГЛАВНЫМ БЫЛО ЧУВСТВО, КОТОРОЕ Я ИСПЫТАЛА. ОНО ОЧЕНЬ СИЛЬНОЕ, НЕОБЫКНОВЕННО РЕАЛЬНОЕ. НАМНОГО РЕАЛЬНЕЕ, ЧЕМ ТО, ЧТО ОБЫЧНО ЧУВСТВУЕТ ЧЕЛОВЕК ДАЖЕ В НЕОБЫКНОВЕННЫХ СИТУАЦИЯХ. ЧУВСТВО ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕГО СЛИЯНИЯ И СЧАСТЬЯ, НЕВЕРОЯТНОГО НАСЛАЖДЕНИЯ. ДАЖЕ СЛОВА «СЧАСТЬЕ» И «НАСЛАЖДЕНИЕ» – ЭТО КАКИЕ-ТО ПРИМИТИВНЫЕ ПОНЯТИЯ, НЕ ПЕРЕДАЮЩИЕ ПОЛНОСТЬЮ ТОГО СОСТОЯНИЯ. ОДНОВРЕМЕННО ОЩУЩЕНИЕ, ЧТО Я, ЭТОТ МУЖИК, ЭТИ СТУЛЬЯ, ЭТИ СТОЛЫ, КИНОТЕАТР И ВЕСЬ МИР – ВСЁ ЭТО ОДНО ЕДИНОЕ ЦЕЛОЕ, И ЭТОТ МИР ВСЁ И НИЧЕГО ОДНОВРЕМЕННО. И ЧТО Я ЗНАЮ ВСЁ, ЭТОГО МУЖИКА И ВЕСЬ МИР МИЛЛИОНЫ И МИЛЛИОНЫ ЛЕТ. ВСЕГДА. ВЕЧНОСТЬ. ЭТО НАСТОЛЬКО РЕАЛЬНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ ЕДИНЕНИЯ, БЕССМЕРТИЯ И СЧАСТЬЯ. ЭТО НАСТОЛЬКО ГРАНДИОЗНОЕ ВООБЩЕ ЧУВСТВО. ЭТО УДИВИТЕЛЬНО; НЕТ, ЭТО ОХРЕНИТЕЛЬНО! ЭТО УМОПОМРАЧИТЕЛЬНОЕ СЧАСТЬЕ. И ВРЕМЯ. ЕГО НЕТ; НЕТ, И ВСЁ. Я такого никогда не видела. Я о таком никогда вообще не думала, я даже никогда не слышала о таком. Мысли, они тоже замерли, и я просто пребывала во всепоглощающем счастье единения всего со всем, я не знаю сколько. Наверное, я даже рот открыла. Офигительное чувство. Просто. Именно в этот момент моя жизнь разделилась на до и после. Но в моменте это не осознаётся. Вся грандиозность любого события осознаётся чуть потом – видимо, когда получается осознать все аспекты, и на это в нашем мире нужно время. (Я потом долго искала в интернете хоть что-то похожее на то, что со мной случилось, и вот что я нашла.

Википедия:

Самадхи (от санскрита «погружение, собирание», буквально «зафиксировать, закрепить, направить на что-то внимание») – термин, используемый в индуистской и буддийской медитативных практиках. Описывается как полное поглощение в объекте медитации. Самадхи есть то состояние, достигаемое медитацией, которое выражается в спокойствии сознания, снятии противоречий между внутренним и внешним мирами (субъектом и объектом). В буддизме самадхи – последняя ступень восьмеричного пути (благородный восьмеричный путь), подводящая человека вплотную к нирване.

Так, что еще?

Самадхи – это сверхсознательное состояние. Это слияние с Богом или верховным брахманом.

Состояние самадхи неописуемо. Нет ни средств выражения, ни языка, чтобы о нем рассказать.

Переживается это состояние на личном опыте в ходе непосредственного интуитивного познания. Можно ли объяснить вкус леденца?

Состояние самадхи – это абсолютное блаженство, радость и покой. Это всё, что можно о нем сказать.

В самадхи созерцатель утрачивает свою индивидуальность и отождествляется с высшим «Я».

Как река впадает в океан, так индивидуальная душа вливается в высшую душу – океан Абсолютного Сознания.

Это потрясающее чувство единства и целостности. Это переживание полностью вне сферы действия чувственного восприятия.

В состоянии самадхи стремящийся не сознаёт ни внешних, ни внутренних объектов. В этом состоянии нет ни мышления, ни слуха, ни обоняния, ни зрения.

Только одна Божья милость может провести вас в миры трансцендентального опыта, или нирвикальпа самадхи (из книги Шри Чинмоя «Медитация»).

И очень похоже, что эта Божья милость приключилась со мной в тот момент. Охренеть: народ годами долбится в медитациях, чтобы получить возможность понять, пережить это, а Ленке – на, пожалуйста, безо всякого. Будь счастлива. И выходить из этого состояния не хочется, настолько это офигительное чувство. И существует, безусловно, процент людей, которые не могут выйти из этого состояния. Сознание сливается, уходит, а тело их умирает. Это реально так, можно умереть или свихнуться, и в интернете тоже об этом информация есть. Но мне и тут повезло, меня вернули.)

Наверное, вид у меня был настолько дурацкий, что вполне себе реальный Чеглоков как заорет:

– Почему вы смотрите на меня так?

Я очнулась.

Он продолжил:

– Вот куда вы потом исчезаете? Раз-два, и нет вас.

Я такая:

– Не поняла?

– Почему вы не любите этого человека, которого вы должны любить?

А я говорю:

– Что?

Я приходила в себя и пыталась все это дело осознать и сгладить. С одной стороны, я понимала, что со мной только что произошло невероятное событие, настолько невероятное, что это нужно как-то осмыслить; с другой стороны, об этом нельзя никому рассказывать, иначе сочтут за ненормальную, а значит, это надо как-то скрыть, сделать вид, что ничего особенного не произошло.

Не могла же я ему сказать: «А знаете, Валерий, я сейчас только что сознанием проникла через ваш непосредственно правый глаз, а там, знаете ли, ничего и нет. Вы вроде как картонный; но это тоже иллюзия, даже картона нет, вы мне просто кажетесь. Но не огорчайтесь, я тоже вам просто кажусь. А времени, знаете, совсем нет. Ничего нет. Пустота, пропитанная электричеством. И никого по отдельности нет. Всё едино: весь мир, всё целое. И вы вот мне пришли мораль читать, буклеты какие-то приперли, а я вам прямо сейчас на полном серьезе могу, как знакомый вам Иисус, заявить: „Смерти нет“. Возрадуйтесь: я только что пребывала в вечности, а теперь я вернулась, чтобы принести вам эту благую весть». Умора, правда?

Ни хрена мне было тогда не смешно; я была в разобранном состоянии, и это надо было как-то скрыть. Вдруг волна такая теплая накатила на меня. Ощущение, что очень теплый ветерок прошел сквозь меня. Я как будто не плотная, а, скажем, из марли. Я сидела, от произошедшего просто офигевшая. Я так на чай покосилась, думаю: отравил меня незаметно, что ли? Сыплют людям отраву, а потом волокут в свою церковь. Я серьезно тогда об этом подумала. В дальнейшем я отмела эту мысль, так как он не настаивал и толком не говорил ни о церкви, ни о религии тогда, в тот день, вообще. (Я даже полагаю, что мужик этот от природы своей обладает очень сильной харизмой и гипнозом. Голос такой низкий, тянется медленно. Не осознаёт этого совсем.)

Я уже более-менее отошла, даже стала о чем-то шутить.

Но невероятность того, что только что случилось, оно же вошло в меня, я же не могу это игнорировать, а сказать об этом так прямо ну никак, и поэтому я спросила:

– А вы употребляли когда-нибудь наркоту?

И это не был вопрос в полном смысле этого слова. Я знала, что он употреблял. Он мне никогда об этом не говорил; но то, как он выглядел, как держался, как говорил и многое-многое другое, неосознаваемое, но дающее четкое представление о том, кем этот человек был, кто есть и кем будет. Поэтому это был не вопрос, это был повод повести разговор в этом направлении. К разговору об измененном сознании.

– Ну.

Он смутился, и у него вышло какое-то суетливое движение. Он как-то вдруг нагнулся над столом, широко расставив руки. И взгляд его сначала упал на стол, но он его подобрал и закинул куда-то на потолок, высоко задрав подбородок, и только потом пристроил его на меня. На лице широкой растяжкой повесилась глупая, как будто извиняющаяся улыбка. И вот в этом всем я вдруг отчетливо увидела, как он стыдится, как он очень хотел бы, чтобы этого не было, но оно есть, и вопрос есть. И вроде это было так давно, но вот этот вопрос, он вдруг вернул все обратно и хлопнул прямо сюда, почти на стол, а врать никак нельзя (Церковь запрещает). И это движение – как попытка выкрутить себя из обступивших с трех сторон вопроса, его желания скрыть и невозможностью соврать. И, немного споткнувшись о нижнюю губу, робко шагнула правда:

– Да.

Ему тут же стало легче. Он собрался. Плечи стали ровными, он слегка откинулся назад. Нижняя часть лица расслабилась, глаза воткнулись прямо в меня и глядели с явным превосходством. Он целиком залез за наглость и там спрятался.

А теперь наступил тот самый момент, ради чего, собственно:

– Я пробовала, два раза. В разное время. Это была конопля. Это был эксперимент. Я понимала, что доза не может быть смертельной; я это делала с человеком опытным, которому я доверяла; но мне важно было понять саму суть состояния, чтобы делать какие-то выводы. Понимаете? Я тогда была замужем за моим первым мужем. Он был старше, высокий, красивый. Работал следователем прокуратуры. Он очень часто употреблял, не при мне, но я видела его состояние и понимала, что он это делает. Мне это казалось неправильным. Я говорила ему об этом, но он уверял меня, что в этом нет ничего плохого, это лучше, чем водка, которую пьют все. И тогда, чтобы понять, что́ он чувствует, я решила попробовать. Водку к тому времени я, разумеется, уже пробовала. Ну и вот. Он мне никак не давал материал, сколько я ни просила.

И тогда я подождала, когда он уедет в командировку. Пришел его брат Славик, работник полиции, а я была с ним в очень хороших отношениях.

И вот я ему и говорю:

– А давай я при тебе попробую? Я хочу знать, что это такое.

Славик мялся, мялся, значит, но в итоге я его уговорила. Пошли мы с ним на веранду, и он при мне распотрошил сигарету, достал из кармана кусочек какого-то пластилина, отломил ну буквально спичечную головку и размазал по высыпанному табаку, потом обратно затолкал как-то в сигарету и говорит:

– Значит, так. Ты в первый раз. Тогда, получается, две затяжки – и тебе хватит. Больше тебе нельзя.

Я киваю головой. Он подкуривает сигарету и отдает мне. Я старательно делаю две большие затяжки и отдаю ему обратно. Он докуривает, и мы пошли в дом.

Я сижу и не ощущаю никакого эффекта. Время засекла. Говорю:

– Я ничего не чувствую.

Он говорит:

– Подожди.

Садится за стол. Я поставила чайник.

И тут приходит друг моего мужа, Мишка, работник налоговой службы.

Я так обрадовалась ему вдруг. Говорю:

– О, привет! Мы будем сейчас пить чай, давай с нами.

И такой подъем внутри. Достаю кружку ему и ставлю на стол. Мишка садится с нами. Я достаю третью кружку себе, и тут я понимаю, что я должна была кружки поставить не в таком порядке, как я сейчас поставила, а наоборот, и это страшный конфуз. При этом я понимаю, что другие этого не знают, потому что я им не говорила изначального порядка, кому какая кружка достанется. И тот факт, что они, ни Мишка, ни Славик ничего об этом не подозревают, вдруг показался мне страшно смешным, и я стала смеяться.

И я смеюсь и вслух объясняю, что хотела совсем не так поставить кружки.

И Славик тоже давай смеяться. А Мишка вроде тоже, но не так. Он вроде как смутился и говорит:

– Да это ничего страшного.

Да как же нестрашно-то, когда это страшно смешно.

Потом я наливаю им чай и хотела уже было себе налить, а тут я вижу, что кружка-то моя испорчена: верх совершенно залит керамикой. Куда наливать?

И я говорю:

– А кружка-то сломана.

А Мишка спрашивает:

– А вы чего наелись такого? А?

И кружку берет и просто переворачивает, и тут до меня доходит, что она не сломана, а просто была кверху дном. И это так поразило меня, и так стало опять смешно! Я прям согнулась пополам от смеха, и Славик так смеялся, что чуть со стула не упал. И смешно еще оттого, что я знаю, что Мишка, он тоже периодически курит, и при этом никак не поймет, что с нами.

И вот мы чай выпили, и Мишка со Славиком ушли. А я осталась. Достала тетрадку, ручку и градусник. Я записала в тетрадку время, когда мы выкурили эту сигарету. Я описала чаепитие и время, когда оно закончилось. Я измерила себе температуру: 37,2. Записала. Подошла к зеркалу. Глаза красные, зрачки расширенные. Я записала. Потом я достала пакет с мандаринами и стала их есть. Я их ела и ела, и они были такими вкусными, и остался один мандарин, но я не могла его уже съесть, потому что стало как-то не так в горле при глотании. Я описала это в тетрадке. Затем я почувствовала шум в голове и пожалела, что у меня нет аппарата мерить давление.

Прошло два часа с начала эксперимента. Меня мучила жажда. Я пила и пила воду, потом я легла на кровать и слушала, как постепенно стихает шум.

Окончательно все симптомы исчезли спустя четыре часа с начала эксперимента. И я записала это в своей тетрадке. На следующий день я попробовала последний оставшийся мандарин и поняла, почему мне что-то мешало в горле, когда я их ела. То, что они были очень вкусными, было неправдой, мне почему-то так казалось. Они были ужасно-ужасно кислыми, как лимоны, а я их съела много, целый пакет, килограмма полтора-два. И кислота сожгла мне гортань; можно сказать, я конкретно набила себе оскомину. Их невозможно было есть.

Вот такой вот был у меня эксперимент.

– Это был глюк, – сказал Чеглоков, радостно улыбаясь.

– Там что-то случилось с ощущениями, но не так, как при употреблении водки. Я же для этого и проводила эксперимент. Записывала все. Жаль, записи утратились.

– Записывать все – вот это и был глюк.

– Да нет, я же изначально хотела провести эксперимент, мне нужны были результаты исследований.

– Да это и есть глюк, я точно это знаю. Я ее столько выкурил, вы себе не представляете.

Он радостно кивал; надменность его исчезла, его поза была уже довольно расслабленной. Мой рассказ вывел нас как будто на одну линию, поставил в один ряд – этих бессовестных наркоманов, праздных слабаков и прожигателей жизни. И уже нет больше надобности прятаться в кустах надменности. Единственное НО: мое заявление, что это был эксперимент, ломает весь ряд, и ему это не нравится, но он видит в этом случайность, досадную оплошность, поэтому его тон довольно шутливый, как будто он внутренне все еще не видит между нами разницы. И я это поняла и не стала ему ничего доказывать.

– Расскажите мне о своем опыте. Что-то было интересное?

– Да по-разному было. И это было очень давно, и это неинтересно.

Он вдруг засуетился, посмотрел на часы, потом в окно, потер рукой лицо, вроде как вытер подбородок, потом бритую голову. Полез в телефон. Как будто изнутри там опять стало мелко и неприятно трясти от этих моих вопросов, заставляя возвращаться туда, в то время, где было много чего глупого, стыдного, и он бы очень хотел это все перечеркнуть да и забыть, но не мог.

– Мне надо идти, я опаздываю, – сказал он и приподнялся. – Вот, возьмите.

Он стал совать мне в руки буклеты своей этой христианской церкви.

Я ему говорю:

– Я не буду это брать.

Можно было бы взять, скажем, на память. Но меня же дома шмонают. Будут неприятности, да еще какие. Мой муж, он же совсем не дурак, он же знает, что я влюбилась, он просто не знает в кого. Про Чеглокова я говорила, что он сектант, и про то, что он шантажирует меня. Именно из-за факта шантажа мой муж так и не понял, что я влюбилась именно в Чеглокова – настолько это было абсурдно. А принеси я домой эти буклеты, ну тогда ясно-понятно. Я вам больше скажу, он бы уже решил, что я окончательно свихнулась и скорее всего уже и в секту в эту вступила, как в песне: «А цыганская дочь за любимым – в ночь по родству бродяжьей души. Та-ра-да-там» (из песни к фильму «Жестокий романс»).

А что такое вступление в секту, по большому счету? А это отъем имущества и передача его в собственность секты. Так думает среднестатистический обыватель. Это, конечно, не совсем так. Имущество – конечно, да, но сектам очень нужен контроль над адептом. Полный контроль. И поэтому мой муж поднял бы такой скандал! Он бы и родителям моим позвонил, и брату, и всем, кому только можно. Ужас просто, что бы началось. И вот этот вихрь мыслей пронесся у меня в голове.

Чеглоков, видно было, обиделся:

– Почему вы не хотите их брать?

А я не хотела, чтобы он обиделся. И причину назвать не могу. Нет, вы серьезно? Вот чтобы я ему, глядя прямо в глаза, взяла и сказала то, что я вот тут выше написала? Вот эти два последние абзаца? Да вы издеваетесь? Нет, вот прямо вот так, глядя в глаза, сказать, что влюбилась, а секта его – это идиотизм, а сам он шантажист, а я, получается, полная дура? Ну конечно же, нет. Можно, конечно, буклеты взять, а потом потихоньку выбросить, а я не хочу так. Я хочу по-честному. И все эти мысли мои подпрыгнули и устроили быструю, но жестокую кошачью драку. И в голове моей так зашумело, как, бывает, шумят вентиляторы в допотопном компе.

– Да мне зачем?

А дальше – хуже. Я же вижу, что он раздосадован моим отказом и теперь похож на жалкого продавца сетевого маркетинга из тех, что с несчастным лицом совсем еще недавно ходили по квартирам с огромными сумками какого-то барахла. И все их гонят, и только лохи ведутся.

– Да возьмите, почитаете. Можете отдать кому-нибудь.

И в голосе его вдруг я услышала слабенькие следы жалкого нытья и вдруг отчетливо увидела, как он ныл в детстве от унижения и обиды.

– Да не буду я этого делать.

Он засунул свои буклеты обратно в сумку. Его лицо из жалкого вдруг стало жестким.

– Там, когда трубы будете ставить, обратите внимание…

Фраза про трубы имела свое продолжение, но я не помню совсем ее содержания. Я вижу интонацию, вижу порывистые движения, понимаю: если говорит про трубы, значит, это последний мой разговор с ним. Так он считает. Я ему не нужна. Шум в голове нарастает, мне становится плохо. Я вижу, как он поворачивается и уходит. Это конец. Всё как-то исказилось и размазалось, и сердце бешено стучит. И я не могу стоять. Я двигаюсь за ним, как привязанная, и он это видит, и продолжение информации про трубы он кидает мне как бы на ходу.

Сгущающийся розовый туман вдруг разорвал телефонный звонок. Я быстро глянула: звонил муж. Я тут же отбила. Он зазвонил снова.

Чеглоков остановился, повернулся ко мне и довольно жестко, с раздражением, как будто этим пытался прекратить мое движение за ним, сказал:

– Почему вы не берете трубку? Возьмите трубку, человек же звонит.

Я остановилась. Нажала на кнопку «Принять вызов». Я видела, как быстро двигается и исчезает за стеклянными дверями фигура Чеглокова.

И прежде чем ответить «да», я успела прочитать свою очень быстро промелькнувшую мысль: «Он звонком пытается меня от чего-то спасти». Что, блин, за бред?

Муж спросил:

– Ты где?

– Мне некогда. Я потом перезвоню. Я занята.

И выключила телефон. (Впоследствии я вспоминала тот звонок. Я помню свои чувства в ту секунду, когда я увидела, кто звонит. Я поняла, насколько этот человек мне больше не нужен. Этот звонок был именно той точкой, на которой закончились мои отношения с мужем и начался мучительный развод.)

Дальнейшие мои действия интернет довольно точно охарактеризовал такой фразой, которую я впоследствии там вычитала: «Никогда не сдавайся. Позорься до конца».

И я рванула на улицу за Чеглоковым.

Через какое-то время (кажется, через минуту) я оказалась на парковке. Он уже почти сел в машину да уехал.

Я крикнула:

– Стойте! Пять минут!

Я иду к своей машине быстрым шагом и продолжаю кричать:

– Давайте сюда! Мне нужно спросить.

Удивительно, но он вдруг закрыл дверь своей машины и пошел ко мне. Я села на водительское кресло, а он сел рядом, на пассажирское.

Я поворачиваюсь к нему и говорю:

– А можно я вас поцелую?

(В этот момент я смотрела на себя со стороны, и это было для меня, ну той, которая в стороне, полной неожиданностью. Я испугалась собственных слов, и мне не верилось, что я могу вот такое отмочить.)

Он тоже, видно, испугался; повернулся, посмотрел на меня и испуганным голосом сказал:

– Мне нельзя.

Я клянусь, что он именно так сказал.

Я вполне резонно спрашиваю:

– Почему?

Он говорит:

– Я человек верующий. (Это звучало как «мне мама не разрешила». Я, конечно, хочу, но. Это выглядело примерно так. Типа Коран не позволяет. Смешно, но мне тогда было не до смеха вообще.)

Я спросила:

– У вас есть кто-то?

А он мне говорит:

– Ну конечно.

И таким тоном – вроде как оскорбительные вопросы задаете, мадам. И всё, и крыть нечем. Козырей нет, и пришлось все это взять. Игра закончилась. Я дура. Конченая дура.

(Почему я не спросила его: «Ну как же? Вы же сказали, что у вас нет жены».

А он бы сказал: «Ну я же не женат. Регистрации-то не было».

«Да вы всё врете. Вы всем врете. При чем здесь печать в паспорте? Кому она, на хрен, нужна, эта печать? Что означает этот вопрос: „У вас есть жена?“ Это что значит? А это значит, что я спрашиваю, есть у вас партнер или нет. Какого хрена вы меня вводите в заблуждение, я вас спрашиваю? Какого хрена вы мне голову морочите? Вас этому учат в церкви вашей долбаной? Зачем вы это делаете? Если есть у вас женщина, чего вы тогда на ней не женитесь? Чего вы ждете? На чай он меня приглашал! Нет? А кто это делал, я спрашиваю? Пушкин этот фиолетовый с плаката?»

Интересно было бы послушать, что́ бы он ответил.

Я знаю, чего он ждал. Он ждал, когда она забеременеет. Дети для него – вот основа брака. Не родила – следующая. Я одного такого видела. В итоге оказалось, что он сам бесплоден. Не могла я тогда так поступить. Не могла я вот так такие вопросы задавать, и на то были очень веские причины.)

И он ушел и уехал. Ну ладно. Сижу, думаю. Блин, неудобно получилось. Я вообще не поняла, что получилось-то, но как-то хотелось сгладить, выровнять ситуацию. Замазать вот этот свой оголтелый поступок. В осознании было именно так. Или по инерции; короче, я ему позвонила буквально через пять минут.

Позвонила и говорю:

– А помните, как вы спрашивали меня как-то: «Зачем это вы, женщины, своим мужикам изменяете?»

Я ему еще тогда сказала, что я так не делаю.

Он говорит:

– Помню.

Я ему не стала говорить, что сразу после разговора с ним я устроила среди своих подруг социальный опрос. Я ему сразу вылупила готовый ответ-победитель, набравший в том опросе максимальное количество баллов:

– Жена любит своего мужа, а он накосячил, и нужно ему непременно отомстить.

Он такой:

– Я понял.

И я, радостная, кладу трубку. Спустя какое-то время, минут пять, я понимаю, какую я гнала вообще пургу. И теперь он решит, что это я так делаю. Исходя из того, что сейчас на фудкорте было. А я же так не делаю. Я не могу врать. У меня если такая ситуация, то сразу моментальный развод. Двадцать лет назад с первым мужем было именно так, но он-то этого не знает. (Видите, как важно для меня было то, какими глазами он на меня смотрит и какого мнения обо мне. Это вполне закономерная ситуация, но я тогда была настолько далека от понимания!)

А еще примерно через час до меня дошел весь ужас ситуации. Отчаяние и страшная боль потери обрушились на меня. Это были не просто слезы. Я сидела в машине и орала. Дикая совершенно боль. Ужасно, истошно орала. Истерика. Потом какое-то шоковое состояние, даже не депрессивное, а именно жуткого шока. Состояние ломки, тупая ноющая боль всего и ничего конкретно. Я поняла, что только что я потеряла что-то очень мне нужное и в то же время это было нематериальное, нереальное совершенно. Это было что-то такое эфемерное. Ясное дело, если бы я грохнула дорогущую вазу в музее или машину, было бы понятно. И размеры катастрофы, и безвозвратность случившегося: вот, смотрите, осколки, обломки. А тут – нет. Я даже не могла точно понять, что конкретно я потеряла. Надежду? На что? что этот мужик будет со мной? Чего? Позер-сектант, шантажирующий граждан за копейки? размахивающий вот этими вот своими дурацкими буклетами? Да вы издеваетесь? Или да? Господи, кому я вру? Значит, так: если я потеряла то, чего нельзя разбить, сломать, следовательно, надежда вернуть это у меня как у человека, который привык решать все вопросы действием, была.