Читать книгу Неумелые молитвы (Елена Емшан) онлайн бесплатно на Bookz (4-ая страница книги)
bannerbanner
Неумелые молитвы
Неумелые молитвыПолная версия
Оценить:
Неумелые молитвы

3

Полная версия:

Неумелые молитвы

Олюшка, вот она еще может приехать. Олюшке дача нравится. Олюшка – крепенькая такая всегда была, крестьянская. Это Леночка – чахлик невмерущий: в детстве болела часто, под глазами синё, ела плохо – все время в тарелке ковырялась: это буду, это не буду. Иваныч ее за это звал: «Гнилая интеллигенция». Ну, и вот. Леночка, она теперь интеллигенция, а младшая ее – такая же в тарелке копошунья. На нее посмотришь: вылитая Леночка в детстве – такая же дохленькая, вредненькая, под глазами также синё, и еще под носиком. Леночке говорю: проверь ей сердце да проверь.

Ирина Сергеевна, когда вышла на пенсию, стала по полгода на даче проводить. В город приезжает, только если Иванычу на работу надо, сутки-трое, фирму одну сторожит: ворота закрывает, за камерой следит. Не страшно ночью одному, в его-то возрасте? Говорит, не страшно. Ирина Сергеевна перевезла на дачу швейную машинку: когда урожая еще особо нет, шьет печворк – подушки, покрывала всякие из старого, благо, девки ей много вещей ненужных на дачу списывают. Дарит соседям – надо же чем-то на праздники поздравлять. Иваныч идет с конюховкой, Ирина Сергеевна – с накидушкой какой-нибудь.

Вот эти его сутки-трое – одно беспокойство. И за него переживаешь, и за дачу. Уедешь вот так, в городе переночуешь, приедешь потом к пепелищу. Ирина Сергеевна уже и не помнит, когда в городе лето проводила. В городе жарко, однушечка маленькая. А на даче – простор! Воздух! Иваныч особенно в однушечке томится зимой, когда не на работу. На даче ему раздолье: хочешь копай, хочешь строгай, колоти, сверли – никто слова не скажет. Дома же ничего такого не поделаешь, дома-то уже все налажено и перечинено. Это на даче работы всегда бездна. Зимой Иваныч хандрить, толстеть начинает. Ему нельзя – давление. Читать, кино смотреть много нельзя – катаракта, оба глаза уже леченые. Однушка вообще-то Леночкина с мужем. Ирина Сергеевна сама предложила сменяться, когда старшая внучка родилась: им достаточно и одной комнаты, все равно по полгода на даче живут. Ни у Леночки, ни у Олюшки ипотеки нет, они с Иванычем всем помогли, этим Ирина Сергеевна особенно гордится. Когда урожай начинается, тут уже не до печворка. Тогда Ирина Сергеевна чаще в город наведывается – садится с урожаем на базарчике и торгует. Долго стеснялась: торгашка на старости лет. Потом ничего, все такие. Хорошо, зятья с машинами, подвозят с ведрами и сумками, когда могут. Картошку закопать-выкопать, это они тоже молодцы.

Леночка ей пеняла много раз: зачем тебе триста корней помидоров? – Как зачем? Вас, дураков, кормить. – Мы не съедаем столько! – А ты закатывай! – Да это никто не ест уже! Круглый год свежие овощи можно в любом магазине купить! – А что там полезного, в твоих овощах из магазина? – А в твоих закрутках что?

Поговорили, называется. Ели бы мамино из погреба, глядишь, может, и миллионерами бы стали. Самой 45, ходишь вон в кедах, денег на нормальную обувь даже нет. О детях вообще подумай, гамно это нитратное им давать. Олюшка, та молодец, закрутки делает. Работа у Олюшки попроще, чем у Леночки, зато выглядит приличнее – и кольца, и маникюр, каблуки всегда. Ирина Сергеевна дачу Олюшке, если что, отпишет.

Ай, отпишет. Куда собралась-то? Не в закрутках дело-то. Леночка давно предлагала поменьше им с Иванычем на даче возиться, в санаторий съездить, мир посмотреть. Ну, какой мир, Леночка? Вот их мир, вот эти вот шесть соток. Когда эта дача появилась, Ирина Сергеевна сначала как-то взгрустнула: вот ей под пятьдесят уже, у станков настоишься, дома наломаешься, после работы дача – пашешь как собака без просвета. Думала, дети вырастут, уйдут на пенсию… Ну, вот ушли. Разве это жизнь? А потом как-то… Друзья все здесь оказались, родственники рядом участки взяли, очень удобно и хорошо – все видимся, не то, что в городе.

Ирина Сергеевна – она сама, если забыли, деревенская. Родилась в деревне, после школы только в городе оказалась. Восьмилетку окончила и поехала в техникум поступать. Валя, ее сестра младшая, та сильно хотела десять классов окончить, сильно просила мать, чтобы ее в деревне оставили. Осталась наша Валя жить в людях ради аттестата. Потом стала портнихой и жила как белый человек. А сейчас – вот она, рядышком. Вон ее участок, если покричать, Валя ответит – это у них как телеграф, мобильная связь тут плохая.

Вот и получается, что жизнь, она круг совершила – вышла Ирина Сергеевна из деревенской грязи в городские князи, а потом снова к земле вернулась. Теперь все, с землей до конца быть надо. Сколько сможет Ирина Сергеевна, столько и будут с Иванычем ковыряться. Если вдруг какие катаклизмы опять в стране – с едой ли там, с работой – как эта Леночка, мать ее ети, выживать-то будет? Ничего же не умеет. Пять минут землю лопатой поковыряет и за спину держится. А у Ирины Сергеевны спина не болит, ей дача лучше всякого санатория. Они еще с Иванычем всех спасут. Иваныч вон погреб забетонировал, чтоб попрохладнее. Скважину свою бурить собираются, мотоблок купили – зарплату Иванычеву зря не фуфыкали. Всех, всех спасем, прокормим, выучим, если что. У Олюшки в этом году поступает, у Леночки – в следующем. Джип только этот отвадить, привязался, понимаешь, как ворон. Нет, все. То я ему еще говорила, что подумаем, а теперь только отказ. Сами еще тут поживем.


Резьба

Вы же тоже слышали такое, что человек приходит в эту жизнь не просто так, а для чего-то. Что у каждого своя функция, предназначение. Ну, как будто бы каждый, давайте признаем, это какой-нибудь инструмент. Кто-то, например, кувалда, а кто-то – кисть.

Я иногда думаю, что все мои трудности возникают из-за того, что я не следую своему предназначению. Будто я стетоскоп, который хотел быть телескопом. Вместо того чтобы писать нетленки, наколачиваю на клавиатуре десятки тысяч знаков газетной, пиаровской, копирайтерской подёнщины. Будто я карандаш Господа Бога. «В этом месте Бог водит моей рукой, потому и почерк у меня не такой». Не помню, кто написал, Яндекс не нашел. В этом месте водит, в этом не водит – смешно же. Либо водит всегда, либо не водит никогда. Ты уж определись.

Так что я уже и не карандаш. Я – шуруп. Шуруп – это, конечно, никакой не инструмент. Это крепёж. Скреплять что-то с чем-то – миссия, конечно, важная, но для самого шурупа бессмысленная. Быть шурупом приятного мало.

Нет, поначалу-то, конечно, оно и ничего. Пока ты молодой шуруп и ни к какому делу еще не прикручен, хорошо тебе громыхать с другими шурупами в какой-нибудь просторной коробке. Ждать, когда тебя прикрутят наконец к настоящему делу. Может быть, дырку под тебя просверлят в какой-нибудь всемирно важной стене – Великой Китайской, кремлевской, капитолийской, кремниеводолинской и тэдэ. И ты в нее так ладно ляжешь, и будешь горд и счастлив. Хорошо бы вклепаться в какую-нибудь мощную историю, пришурупиться к какому-нибудь крутому изобретению. Не знаю, есть ли шурупы в конструкции CrewDragon или «Протона», но вот туда бы. Коротко, мощно, ярко – хорошая биография. Каким-нибудь простым дерзким саморезом, когда сам вгрызаешься, тоже нормально.

А потом начинается. Раз уж ты шуруп, у тебя есть голова, она небольшая. Мозга в ней чуть, но он есть. И вот тебе говорят: «Ну, давай. Мы нашли для тебя подходящее отверстие». И ты думаешь: «Ну ок. Давайте попробуем». Смотришь на то, чем тебя сейчас будут вкручивать, и думаешь: «Что это, у вас – отвертка? Хорошо, что я не гвоздь. Тому вообще бац по башке, голова всмятку, навеки мозги отшибли с одного удара».

И еще думаешь: «Эээ, чуваки, а разве не я тут выбираю? Не бетон этот вот, хотелось бы хайтек – это концептуально, или туф, известняк какой-нибудь – не так жестко, мрамор – твердо, но зато благородно. Ствол пальмы или бамбука где-нибудь потеплее, грунт помягче, крутите нежно. Можете вообще в море бросить, в горах оставить».

И начинается. Вкручивание шурупа в скальную породу жизни – дело долгое и утомительное. Это если простой отверткой. Которой ковыряются у тебя в голове. Но у нас тут все ускорилось, когда нарисовался на горизонте шуруповерт. Теперь все очень быстро, почти как с гвоздем: один вжик, и ты намертво засажен. Теперь на тебя хоть картинку вешай, хоть коврик, хоть грунтуй под подкраску.

Но все же в мире относительно, и для самого шурупа один вжик шуруповерта тянется как не знаю что. Трудно проживать день за днем, ощущая, что тебя вкручивают в твердую, недружелюбную поверхность, из которой не выбраться без посторонней помощи, все глубже и глубже.

Что вот эта твоя винтовая нарезка – она враг тебе, это из-за нее сцепление с породой такое прочное, такое не выпрыгни, не-отыграй-назад. Это гладким гвоздям хорошо: раскачался – выскользнул, бывает у них такое. Или канцелярским кнопкам – у них жало короткое, ни в чем не держатся, сами отваливаются.

То, что ты прочный, надежный, не на пять минут бумажку прикнопить, так себе самоуспокоение. Фигли толку с твоей надежности, если ты не свободен, света белого не видишь, торчишь как пень на одном месте и до ближайшего собрата не доораться – порода гасит любые звуки и колебания.

И вот ты уже ушел в это бетонное основание по колени, по пояс, по плечи. До глаз дойдет, и больше ничего не увидишь. И вот уходишь еще на пол-оборота, еще… тоскливо думаешь: «Неужели всё? Может, придет ещё кто нормальный с отверткой – вывернул был тебя, рассмотрел, сказал: «Годный еще шуруп», бросил бы в коробку. Или привязал веревочку, носил бы в кармане (это почти как за пазухой) – отвесом бы сделал, всё не в стене торчать по самую шляпу. Или бы переплавил в пулю, не знаю, в канцелярскую кнопку, в наперсток, в монету. Чужая жизнь всегда заманчивей. Но мы, шурупы, не можем знать, на что жалуются пули, наперстки и монеты.

Господи, верни меня из шурупов обратно в карандаши. Хотелось бы думать, что мы все-таки то, кем себя ощущаем, а не то, какую форму нам придали и с какой устрашающей хренью стоят над нами, правда?

Я даже не знаю, что хуже: источиться до никуда не годного огрызка или застрять навечно в том, в чем не можешь пошевелить и пальцем. Да, когда я была карандашом, с меня снимали деревянную рубашку, и пишущего вещества становилось все меньше, но я хотя бы могла на что-то влиять: букв больше или меньше, почерк как у уставшего доктора или как у старательного первоклассника, нажим сильнее-слабее, смысла больше-меньше в написанном, зачеркнуть-стереть-исправить. Зато шурупа, если уж вкрутили, если уж принял свою скованность, никто не трогает. Если не сыро, то и ржа не берет. Помоги уже определиться, а.

Из моего стула все время вываливается болт. Я сначала вкручивала его обратно, потом он и вкручиваться перестал, лежит теперь на столе, презрев свое предназначение, другие за него отдуваются.

Может, будь как болт? Вывернись и валяйся, все равно не выкинут – с виду ты хорош, полезная вещь.


Хроменькая уточка

Если меня спросят, умею ли я писать рассказы, то я, скорее всего, отвечу, что не умею. Могу еще при этом сказать, что я вообще писать не умею – не только в смысле книги писать, но и ручку держу уже с трудом, что, кстати, истинная правда. Сегодня писала заявление на возврат денег за школьное питание, такое ощущение, что держала ручку прямыми, негнущимися, совершенно непривычными к письменному труду пальцами.

Но потом я вспомню, что те рассказы, в которых ничего придумывать не надо, я вроде как писать немного умею. Люди нашей профессии тащат в полосу все, что ни попадется.

Тем более, всё то, что и придумывать не надо, происходит рядом с тобой. Шекспир, покури, такие у нас тут дела творятся.

Написала в ватсап соседка Женька: «Фигли спишь и ничего не знаешь, тоже мне пресса! В вашем подъезде убийство, хоть бы рассказала что!!!!»

Ну, Жень, серьезно, что ли? Убийствам на районе мы перестали удивляться еще до наступления лихих девяностых. Первой жертвой на моей памяти стал сосед Шурик, года на три меня старше. Было это в конце восьмидесятых. Старшие ребята рассказывали, что на нашем школьном стадионе происходили кровавые побоища район на район. Трудно было представить, что ночью тут хлестались не на жизнь, а на смерть, а утром мы вышли бегать семь кругов, чтобы получить «пятак» по физкультуре. Но убили Шурика не там.

Шурик жил этажом ниже, у него была младшая сестра Регинка. Наши мамы дружили, а потом разосрались по дурацкому поводу. Дело в том, что тогда считалось запросто и вполне приличным пообедать где-нибудь у друзей или соседей. Пришел в гости – навернул борща. Пошел гулять – вынес полбатона с вареньем на весь двор. Мы так однажды газировку из горла всем подъездом попили – заработали стоматит.

Когда мама Шурика уходила на сутки, а Регинка была в детском саду, Шурик приходил домой к нам обедать, и моя мама даже (вроде бы) давала ему ключ от квартиры. Иначе как объяснить ту историю с куриным супом, когда никого из нас дома не было. Однажды Шурик пришел к нам обедать и перевернул кастрюлю с куриным супом, а свалил все на меня. Моя мама обиделась – мы же его кормим, а он на нас еще и сваливает? С этого дня наши мамы не разговаривали. С Регинкой мы теперь почти не общались – слишком мелкая, а Шурик отпочковался во взрослую компанию старшеклассников.

Но убили его не за лапшу, размазанную по полу между плитой и шкафчиком, и не за вранье. До нас, младших «дворняжек», о гибели Шурика дошла следующая легенда. Жила у нас на районе одна красавица старшего школьного возраста. Кто такая, убей не помню, даже представить не могу, кто это, чтобы из-за нее стрелялись. Помню только Свету Констанцию. Света была дурочка со справкой, любила клеиться к парням и петь песни «Джимми-Джимми, ача-ача» и «Констанция, Констанция, Констанция». Света была безобидной пампухой, но считала себя настоящей фам-фаталь.

Не знаю как, но у той красавицы появился кавалер не с нашего района, а вообще солдат и, возможно даже, офицер, какой-нибудь лейтёха. Уж не знаю, имел ли на нее виды сам Шурик, или пацанам с Мастеров в принципе не понравилось, что к местным девушкам подкатывают разные военнослужащие. Солдату забили стрелку, он приехал с подкреплением, и была стрельба, а погиб только Шурик.

В девяностые мой будущий зять работал вневедомственным охранником в одном нашем круглосуточном продуктовом магазине и тоже рассказывал много интересных историй – про забулдыг с «розочками» и про девушек, пачками выпадавших из окон «малосемеек». Потом зятя взяли работать в милицию, и мы с его помощью проверяли всякие ужасные криминальные слухи нашего околотка:

– Ром, посмотри по сводкам, правда, кто-то в гараже опять задохнулся?

– Ром, а было что по сводкам, у нас сегодня ночью в подъезде орали, по железным дверям колотили – все ли живы, кого закрыли за это безобразие?

После Женькиного сообщения я тоже написала Роме. Рома ответил: «Я сплю. Не мое дежурство. Завтра посмотрю».

Женька снова написала: «Менты приехали, у магазина опрашивают. Тут говорят, что парень с седьмого этажа, а девушка – со второго».

Я так хорошо знаю своих соседей, что долго не могла вкурить, кто кого у нас тут мог укокошить и по какому поводу. Есть Миля – женщина-бухарь, соседские дети сообщали, что видели ее гулявшей в трусах и футболке. Миля любит всех цеплять по синему делу, но не убивать же ее за это. Тем более, она уже лет тридцать как не девушка. У Мили есть бойфренд-бухарь, но он из другого дома. А тут, по рассказу Женьки, оба фигуранта были из нашего подъезда. Жил у нас в подъезде один парень, весь в тюремных наколках, тощий, с виду тихий, курил на балконе, но его несколько лет не видно. На первом этаже жил Джуся, дилер каннабиса, но того уже ого-го сколько лет как не видать. Над нами наискосок на девятом был притон, в котором варили «крокодил», но притон лет восемь назад прикрыли омоновцы, квартиру продали и там живут приличные люди, только собачка у них воет от одиночества. Прямо над нами жили две стокилограммовые тетки, которые любили много пить и громко плясать – так громко, что люстры качались, и штукатурка сыпалась, а еще дрались и громко падали. Но потом сильно расплодились и переехали в частный дом. И это у нас еще нормальный подъезд, никого даже по-настоящему убить не хочется. Вот на рубеже девяностых и нулевых мы жили пару лет в другом районе, там всегда лифт не работал, и если под утро из клуба идешь, то штук пять нариков перешагнуть по пути на свой девятый этаж приходилось. Глаза зажмуриваешь и идешь, только бы не очнулся и за ногу не схватил.

Но Женька же всего этого не знает. Женьке тридцать с небольшим, она девяностых, можно сказать, и не видела.

В таких случаях, когда следствие заходит в тупик, я делюсь сплетнями с мамой. Мама давно уже живет в другом доме, но кое-какие информаторы у нее, видать, остались. Проходит день-два, и мама выдает полную версию произошедшего.

– Парень-то, знаешь, кто?

– Тимофей?

– Ты чо, какой Тимофей, Тимофей сюда только к родителям по праздникам приезжает.

– Вадик?

– Эй, ничего не Вадик!

– Толстый Эдик?

– Эдик не из вашего подъезда.

– Кто тогда?

– На седьмом медсестру знаешь? Зять это её.

– Вообще на него не подумаешь. А убил-то он кого?

– Ну эта, хромоножка-то ваша. Он в гараже был, возился там, машину выкатил. Она к нему пришла и стала приставать – типа любит, и все такое-прочее. Он ее оттолкнул, она упала в яму, ну и, видать, головой стукнулась. Он испугался, гараж закрыл и убежал. Через три дня открыл, она всё. Она, похоже, сразу была всё. Он пошел, сознался. Короче, убийство по неосторожности или как там.

Я вспомнила эту девушку. Я не знала, как ее зовут, и называла ее Хроменькая уточка. Помните, была такая сказка, ее дети в младших классах проходили? Там еще хроменькая уточка обращалась в девушку, а бабка с дедом сожгли в печке ее перья, перьев ей потом утки насбрасывали, и она с ними улетела. Наша Уточка тоже теперь улетела в лучший мир. На вид нашей Уточке было лет семнадцать, хотя теперь вот выяснилось, что двадцать семь. С головой у нее было не все в порядке, с внешностью тоже. Хромота, скорее всего, была следствием ДЦП. Тощая, нос уточкой, рот большой, голос тонкий, лицо в прыщиках. А любви, видать, хотелось.

Господи Боже, ты вообще нормальный? Прибрал Уточку раньше времени, проявил, называется, милосердие. Неужели нельзя было парню этому в голову мысль втиснуть, что надо как-нибудь уболтать ее, отвести в магазин, он у нас тут рядом с гаражами, купить ей мороженое и сказать: «Я женат, Уточка, ничего у нас с тобой не получится. Посмотри вон лучше на толстого Эдика, он очень-очень одинокий».

Уж не знаю, Господи, за что наказуешь медсестриного зятя, но уж Хроменькую уточку точно не за что. Есть у нас на районе дурочка Таня. Внешность у Тани пугающая – ведьминская, цыганистая, зубов мало, и взгляд горит огнем безумия. Таня зарабатывает на хлеб тем, что убирает дорожки возле киосков. Зимой чистит снег, а летом сметает пыль и мусор в кучки, а потом эти пыльные кучки начинает руками перетаскивать в урны.

Даже у Тани была любовь – рыжий Вова с провалившейся переносицей, который куда-то делся, говорят, что умер от туберкулеза. Работали они у киосков вместе, и Вова ругал Таню, что не надо грести мусор руками, где совок опять твой, Танька. Таня и раньше была неспокойная, но когда осталась без Вовы, совсем, видать, с катушек слетела. Я видела, как Таня запустила веником в спину женщине, которая промахнулась фантиком мимо урны – ветер дунул, фантик улетел, Таня завопила и метнула веник. Таню я побаиваюсь и хожу бочком мимо киосков. Но что-то Ты не отправляешь Таню в яму головой вниз.

Все, чего хотела Хроменькая уточка, немного любви и простого человеческого счастья, а Ты ее головой приложил руками медсестриного зятя. С одной стороны, поступил гуманно – Ты ж наверняка знал, что любви Уточке в этой жизни не обломится. Но, с другой, зять-то тут причем. Он любил медсестрину дочку, утром они вместе выходили на работу, возил тещу на дачу.

У нас на районе много сумасшедших: толстый Эдик, дед с седой шевелюрой и в плаще и его уже седая дочка, бабушка, которую я называю мама Бори… А тех, кому любви нужно, еще больше. Многим на роду написано, что век замужем не бывать, некоторые вон разводятся на ровном месте через двадцать лет. Если всех головой прикладывать, то так и людей у Тебя не останется.

Можно ли все это дело – ну, с любовью – устраивать так, чтобы никто ни на кого не бросался, не убегал, не отбивался, не стрелял в Шурика? Шекспир вот сейчас в гробу перевернулся, он на этом имя себе сделал.

Ты вот скажешь, что все эти страсти, они от диавола. Но Ты же сильнее диавола, правильно? Все равно Ты всем заправляешь, диавол так только. Как ни крути, это всё – проявления любви к ближнему, её искания, только уж в формате «перебор». В общем, раз не даешь людям любви ближнего, тогда не давай и мучений по этому поводу, – уж прости, выскажусь. Рот у меня большой, вот слова-то и выскакивают. Голос у нас тут у многих писклый, ножки короткие и ковыляем смешно. Уточки. Носом своим тычемся, любви ищем, хоть в семнадцать лет, хоть в сто пятьдесят. И в уме, и в безумии, и вовеки веков.


Бог моря Танатос

Конечно, я знаю, что бог моря – Посейдон, а также Нептун, чего вы сразу вскинулись. Но иногда еще и Танатос.

В моей жизни было два серьезных эпизода, в которых я почти стала жертвой насилия. В первом насилие почти состоялось, и этот эпизод поначалу воспринимался очень остро, но потом как-то стерся, стал не таким болезненным, и что о нем теперь рассказывать. Не Вайнштейн же меня домогался, а аспирант вуза, правда, теперь профессор. Я не была его студенткой, я была вольнонаемной в археологической экспедиции. Хрен с ним. Бог за меня разберется, если уже не. Ну, или простит.

Во втором то насилие, которое было задумано, не состоялось, но очень сильно витало в воздухе. Там был целый каскад плохих историй за один короткий временной отрезок. Мы счастливо всего избежали и потом вспоминали со смехом, похваляясь своими веселыми приключениями. Вытесняли, видимо, мысль о том, что нас могло и не быть на белом свете после этого.

Двадцать лет назад мы с Зойкой, которая вылитая Моника Белуччи, только версия блонд, отдыхали на юге. Нам было по 25. В первом или во втором классе, я помню, мы решали примеры: отнимали от 2000 года свой год рождения – 1975-й, и так узнавали, сколько нам будет лет, когда наступит коммунизм. Выходило, что прискорбно много, мы будем уже очень старыми, и пожить при коммунизме не успеем.

В 2000-м коммунизм, разумеется, не наступил, но выпал шанс недорого отдохнуть на море. Первый раз в жизни. За две тысячи рублей – это за всё, кроме вина, которое там еще предстояло выпить. Чтобы вы понимали порядок цифр, две тысячи рублей это была моя зарплата за целый месяц. Когда я поехала на море во второй раз и повезла туда свою семью спустя 18 лет, мне уже понадобилось денег раз примерно в сто больше.

С собой на юга я звала Машку, она не такая беллучистая, и с ней таких приключений точно бы не было. Но ее не отпускала работа, а вот Зойка выразила горячее желание составить компанию. Зойкиному порыву я не обрадовалась: Зойка когда в шубе по улице идет, от мужиков не отмахаться, а если купальник наденет, то считай испорчен отпуск. Но одной ехать тоже было как-то не очень, особенно несколько суток в поезде до Краснодара.

Группа у нас подобралась просто загляденье. Молодожены, которым все были до лампочки. Семья с маленькой девочкой, у которой слишком плохо проходила акклиматизация. Молодая мама с сыном лет 12, который вел себя, как муж-ревнивец. Пожилые супруги. Аниматорша, которая сначала пыталась всех раскачивать играми для первого класса, а потом плюнула и целыми днями загорала на веранде. Дом был хорош: вся эта шайка отдыхающих рассосалась по трем этажам, и мы пересекались только за ужином и завтраком. Кормили супер.

До пляжа было семь километров, если в обход по виноградникам. Мы с Зойкой решили сходить напрямую к морю, посмотреть, есть ли спуски. Там был обрыв высотой с пару девятиэтажек, в море можно было только упасть камнем – один раз и навсегда. Хозяева организовали доставку туристов на пляж строго по расписанию. Мы с Зойкой не хотели по расписанию, мы хотели утром дрыхнуть, вечером пьянствовать и плясать на дискотеках. Дом наш стоял в деревне, и с дискотеками было не очень. Ближайшие танцульки были только в баре на пляже – на том, который за семь километров. Мы с Зойкой решили: фигли, фитнес! И дважды в день ходили туда пешком.

На третий или второй день на Зойкину витальность клюнул Леха – сын хозяев, около 30 лет, разведен, привез на лето дочку к родителям. В обычной жизни таксист, по виду бандос: пузо, цепь, манеры, бритая голова. Леха предложил нам поехать на танцы. В гараже у хозяина стояли советская легковушка, старый микроавтобус «Фольксваген» и автобус типа КВЗ – такой, с «мордой». Его-то Леха и предложил нам в качестве кареты. По пути на танцы мы заехали за Лехиной местной невестой в какой-то санаторий.

В баре было весело: Леха пил разные напитки, закидывал всех троих по очереди на барную стойку, потом мы сами бросались в море. Бармен просил приезжать еще – жизнь его, видимо, как-то оживилась с нашим появлением.

bannerbanner