Неумелые молитвы

У глупостей и гадостей нет возраста. Время с пятого по девятый класс Катя прожила, как Кристина Орбайкате в фильме «Чучело». Целых четыре года она потом старательно закатывала в вату забвения. Не пять, потому что высшие силы скостили Кате один год горестного срока: в школьном образовании произошла очередная реформа – все перешли на одиннадцатилетнее обучение, и восьмой класс они просто перепрыгнули.

Катя обнаруживала то плевок на портфеле, то презерватив с водой в кармане куртки, который противно было взять в руки, а представить, что он сейчас вот-вот лопнет, так и вообще. То записку «У кого нет коня, тот садись на меня» на спине, на лямке фартука, хотя на лошадь Катя совсем не походила – слишком мелкая. Даже с Катиным пальто вышла история, как в фильме «Чучело»: нет, его не сожгли, но угваздали мелом и затащили под потолок, вплетя рукава и застегнув пуговицы вокруг решетки над раздевалками. Снял его старшеклассник из соседней школы, который случайно забрел в их здание. И Катя возмечтала о том, что благородный герой обратит на нее свое внимание и возьмет под свое покровительство, но безуспешно. Однажды, возвращаясь поздно из университета, Катя встретила его, они пошли курить на территорию детского садика, он долго рассказывал про то, как служил в армии, чем они там закидывались, накуривались и вставлялись. Думала, может, влюбится. Нет, отвело. Тот старшеклассник на удивление не сторчался. Катя до сих пор, если встречает его, вспоминает ту историю с пальто с благодарностью.

В неказистой Катиной внешности каждый год появлялись какие-то новые, совершенно лишние подробности: полезли прыщи, волосы вообще распоясались, пришлось надеть очки и выпрямлять зубы скобками. Все это шло Кате в минус. Не помогала даже готовность дать списать – брезговали ее помощью. В седьмом классе Катя взяла второе место на краевой олимпиаде среди старшеклассников, школа вывесила на доске расписаний плакатик с поздравлением, через день кто-то подписал «Сифа!», и плакатик тут же сняли.

Катя все думала, как бы выпилиться из всей этой жизни. Рассказала маме, просила перевести в другую школу. Вместе пришли к классной, та сказала: «А этот тебя обижает? А этот?», называя фамилии наиболее благополучных и равнодушных к Кате одноклассников. Тех, которые дышали к ней зло и неровно, она как будто специально обходила, а сама Катя фамилий не называла – еще не хватало, стукачество.

– Вот видишь, большинство к тебе нормально относится. Нечего переживать из-за нескольких человек. Ты, наверное, сама виновата, что позволила им так себя вести.

Мама сказала дома: нечего бегать из школы в школу, неизвестно, как еще оно будет на новом месте. И вообще, наверное, да, сама виновата. Ржешь, как дура, над их шуточками.

Нечего, подумала скорбно Катя. Это вам нечего.

С этим «сама виновата» Катя жила потом долгие годы. Однажды мама забрала ее в сентябре 2001 года из роддома, где Катя лежала на сохранении, и сообщила новость: наверное, в Америке началась война. Катя тут же, как-то само собой получилось, подумала: это из-за нее, ведь все плохое происходит просто из-за присутствия плохих, вроде нее, «самавиноватых» людей в мире. Нарушается какое-то там равновесие, и бах – все рушится, гибнут люди. Хотя умом Катя понимала, что тут-то она вообще не причем, но глупое ее сердце ныло и противно скрипело: «Причёёёём, причём-причём».

В девятом Катя придумала, как выпилиться, никого не убивая: ни себя, ни Печищева с Полозовым, ни маму своим дурацким самоубийством. Она забрала аттестат и ушла в другую школу – на самом деле, в другую вселенную, населенную нормальными людьми. Поступила в универ, воспряла. Вся эта чучельная история изрядно отдалилась. Только изредка вздрагивала, если дети где-то рядом играли в «сифу».

Через несколько лет Катя словно бы вернулась, хотя никуда и не уезжала, и увидела их всех, этих. Когда уходишь рано утром на работу и приходишь поздно вечером, можно годами не видеть соседей по подъезду. Как только график вдруг меняется, открывается какая-то тайная сторона жизни места твоего обитания. Когда Катя вращалась в другой вселенной, она думала, что ЭТИ так и не выросли – копошатся где-то в школьном дворе, курят за гаражами, выискивают Катю, а она уже недосягаема, сидит за компом в редакции, формирует новостную повестку, у нее крутые смешливые коллеги, она тусит в клубах, и сами черти с нею рядом не стояли. Выросла, сбежала, поняли, да?

В ее прежний мир Катю вернула беременность. Она ходила теперь только в женскую консультацию и эти, те самые придурки, которые какое-то время оставались школотой в параллельной вселенной, стали попадаться ей на каждом шагу вполне взрослыми людьми Катиного возраста. Высокая полная блондинка в джинсовых ботфортах с автозагаром и африканскими косичками. Вообще-то, в школе Анька была брюнеткой, делала себе мелирование. Девочка помнила, что у Аньки постоянно шелушилась кожа на ладонях, и поэтому ей разрешали не участвовать в отмывании стен в коридоре и исписанных парт в классе. Но Анька все равно приходила на уборку, ходила и на всех покрикивала, отмечала неявившихся, могла не отметить из вредности даже тех, кто был, и нарисовать плюсы тем своим друзьям, кто не явился. Катя видела блондинку с афрокосами на районе, а потом она стала набиваться к Кате в друзья в «Одноклассниках». Катя долго не могла понять, чего хочет от нее эта незнакомая стриптизёрша. «Ну, это же я, Анька! – написала блондинка, – помнишь, мы тебя еще в школе все гнобили!» Ну да, помню, спасибо, что напомнила. «Какими дурами мы были». Да уж. «Прости меня, если сможешь». Катя отвечать не стала, просто нажала «добавить в друзья». Фиг с ней. Катя и сама ходила на страницу к Мухину, посмотреть на свою бывшую великую любовь. Мухин ее вычислил, и тоже повинился. Катя ему ответила: «Ладно, проехали».

– А ты знаешь, – сказала как-то мама, – у Аньки-то… Ну, одноклассницы твоей. Ну, ходит вся такая раскрасавица. Муж у нее на зоне, говорят, умер – передозировка. Он и сел-то за наркотики. Где он их там брал, вообще непонятно. Ездила всё к нему. У нее сын маленький, как вот она теперь?

– А Витю помнишь? Ну, Витю, забыла фамилию, ну, с ушами такой еще… – время от времени возвращалась к разговору мама. Мама, похоже, не прерывала связи с этим местом, знала все новости. Это Катя порвала в мыслях с этим двором раз и навсегда, но так и не смогла от него отлепиться – уехать в Москву ли, в Питер, да в другой район хотя бы. Мам, зачем ты меня все время возвращаешь, устало думала Катя.

Витю с ушами Катя помнила. Он пришел как-то в гости по первому снегу и позвал гулять – играть в снежки. Учились они в первом классе. Играть в снежки за ними увязался папка. Мужчины тогда носили пальто, и папка был в длинном сером пальто с кудрявым таким воротничком, весело обстреливал их снежками, из которых торчали коричневые травинки и листики. Витя тоже был в пальто – коричневом, выгребал снег красными пальцами из-под скамейки, за ее же спинку прятался. Себя Катя не запомнила – ни во что была одета, мерзла ли, больно ли ей прилетело. Когда все началось после этой тряпки, Витя примкнул к гнобителям – просто потому, что его приятели были ими.

– Витя, похоже, тоже сел и надолго, – продолжала мама. – Мать его вижу, но боюсь даже спрашивать, за что.

До Кати и самой долетали вести об этих, не всё от матери. Про Дашку она узнала, что та почти сразу после школы вышла замуж за их одноклассника Горбина. Тот оказался дико ревнивым, не пустил Дашку ни учиться в вуз, ни работать, по слухам, даже из дома не выпускал, хорошо бы, не поколачивал, и та строчила дома на машинке какие-то платья подругам. Катя всегда мечтала шить, как Дашка, потому что Дашка очень ловко шила себе юбки с воланами из старых джинсов, эти юбки в то время были вообще «мастхэв». Катя вообще во всем мечтала походить на Дашку – быть красивой, иметь такой же милый нос, такие же туфли, приходить в школу с такими же локонами, которые Дашка накручивала на бигуди, которые перед этим нагрела в кастрюльке, отшивать старшеклассников, которым Дашка очень, очень нравилась… Но выйти замуж за Гоблина… Горбина и закрыться дома, как в тюрьме? Бррр. Дашка дружила с Катей, но как бы одаривала своей дружбой, всегда смеялась, когда смеялись над ней другие, говорила «Ну ты что, мы же шутим». Но отсвет Дашкиного великолепия все равно краешком осенял Катину нелегкую жизнь.

От кого-то из одноклассников, с кем оставались мало-мальски нормальные отношения, она узнала, что много лет назад повесился Полозов – главный ее мучитель, стокилограммовая туша, зажимавший ботанок в физкультурной раздевалке. На глаза то и дело попадался мучитель номер два Печищев. Здоровался. И она здоровалась. Глупо было делать вид, что она его не знает: сидели за одной партой на литературе и русском. Печищев доставал под партой зажигалку, делал вид, что сейчас подожжет ей крылья фартука. Катя начинала молча метаться, молоденькая учительница Томочка не понимала, что происходит, начинала ругать их, Печищев ухмылялся, Катя плакала. Всем становилось смешно. Однажды Печищев так толкнул ее на перемене между химиями, что Катя спиной выдавила стекло в большом школьном окне. Толкнул бы посильнее, может быть, со вторым стеклом вылетела бы со второго этажа, и мучения бы закончились. Но даже не порезалась. «Ну и жопа», – сказал Печищев, хотя особой жопы-то у нее и не было никогда.

Взрослой Кате было страшно, если он вдруг заговорит с нею и попросит, например, денег. Выглядел взрослый Печищев страшно: нездоровая худоба, темная кожа, как будто неизвестный огонь испепелил Печищева изнутри. Одет он был так, словно лично у Печищева еще продолжались 90-е, хотя на дворе уже было начало «нулевых». И всегда в одно и то же: в широкую норковую кепку размером с гигантскую сковородку, спортивные штаны и кожаную куртку. От встречи к встрече внутри этой куртки Печищев все больше усыхал, и она выглядела все более чужой, не-печищевской, как будто украденной. Когда Печищев приближался, в голове Кати начинало гореть красным и стучать: «Опасно! Опасно!». Катя знала, что она теперь другая и вообще взрослая давно уже, и Печищев, если что, огребется. «Ага, а если у него нож где-нибудь в кармане, а ты с коляской?» Потом Печищев исчез из поля зрения.

– Наркотики, – сказала мама, – скорее всего.

Катя сидела и вспоминала, каким был Печищев до пятого класса: маленького роста, хорошенький, с веснушками на носу. В него можно было даже влюбиться, если бы не Мухин, похожий на Пола Маккартни. Классом младше учился младший брат Печищева – лобастый, мало на него похожий, сейчас живущий в Германии.

Вспоминала лопоухого Витюшу, Аньку, Дашку, Мухина, который на глазах всего класса отверг ее подарок на 23-е февраля, тем самым продемонстрировав, что дружба с нею невозможна и даже противоестественна, потому что она не смогла никому перебросить ту чертову тряпку. Вспоминала, какими все были в начальной школе. Вихрастого хулигана Десятникова, который однажды получил пятерку на биологии, и они встретили первую учительницу и рассказали ей об этом, гордясь за Десятникова, как будто за себя. А потом пришел Полозов… Полозова Катя маленьким не знала, поэтому хороших воспоминаний для него не нашлось. Классная била его железным школьным стулом, они и сами однажды устроили ему «светлую» – как «темную», но только среди бела дня, после уроков, прямо перед школьным крыльцом. Как-то так получилось, всех достал.

Катя вспоминала и вдруг поняла: все эти – и Анька, и Дашка, и Витюша, и страшный Печищев, и мерзкий Полозов – все они были наказаны за ее страдания, за четыре невыносимо мерзких года по законам высшей справедливости, всем отлились ее слезы. Отомщена, подумала Катя. Но тут же устыдилась: это из-за нее, нелепой, бестолковой девочки, которая не могла постоять за себя, они стали такими. Была бы другой, могла бы поражать врагов словом и взглядом, глядишь бы, и поставленный вовремя на место Печищев вырос нормальным человеком, и Полозов бы не повесился, и Анька не осталась бы вдовой и вообще не связалась бы с наркошей.

Господи, подумала Катя, а я ведь этого не просила. Я не так хотела. Я хотела, чтобы им просто стало стыдно, и они отстали от меня. Почему Ты так с ними? Отмени все, что Ты для них придумал. Я не просила для них ничего такого, Господи. Только для себя умереть не больно. Ну, раз нельзя было умереть, то уехать. Отмени, Господи, какое это теперь имеет значение.

Катя подумала еще немного и решила, что Господь тут, похоже, тоже не причем. Просто вся темная, разрушительная энергия, которую они направляли на нее, обернулась вглубь своих злых маленьких хозяев. Не смей винить себя, одернула себя Катя, хватит. Нашла кого жалеть. Кто же их еще-то пожалеет.

Дальняя дача

Когда машина отъехала от калитки, Ирина Сергеевна еще долго провожала ее взглядом, не заходила в дом. Хорошая машина, дорогая. У ее детей таких машин нет, хотя и вкалывают всю жизнь, как лошади. У них вот с Иванычем и вовсе никакой машины нет – так и пилят всю жизнь на дачу на рейсовом автобусе. Зятья изредка подвозят, когда могут.

Не удосужились они с машиной как-то. Иваныч всю жизнь был с техникой на ты, по молодости от завода на уборку в колхоз ездил, комбайн доверяли. Уедет на два месяца, вернется – лицо чернущее от загара, усы отпустит, дети не узнают, пугаются, плачут. А вот за руль Иванычу нельзя было – зрение рано подвело. Иваныч говорил ей по молодости: «Давай возьмем «запорожец», ты за руль сядешь». Но где там! В те годы машин-то было – раз-два и обчелся, а чтобы еще и женщина за рулем – вообще невидаль! Ирина Сергеевна долго потом жалела о том, что не выучилась на права. Когда под конец девяностых все стали подержанными иномарками обзаводиться, все за руль сели – и мальчики, и девочки, и бабки даже старые.

– Ирааа! Ну Ира! – Ирину Сергеевну окликнула через забор соседка, которая стояла на своем участке. – Опять он, что ли, за свое, да? Вот пристал же!

Ирина Сергеевна повернулась и пошла к заборчику, который разделял ее и соседкин участки.

– Да продай ты ему уже участок! Хорошие же деньги дает. Твоих уже сюда ни шашлыком, ни бассейном, ни каким другим калачом не заманишь. Только вдвоем с Иванычем еще и пурхаетесь.

– Ага, продай, – усмехнулась Ирина Сергеевна. – Ты вот свой что ж не продаешь?

– Твой-то участок на первой линии – подъезд есть, а мой на второй – чтобы подъехать, крюк надо сделать, и машину поставить некуда. Бросаем у конторы и пешком чапаем, – сказала соседка. – Ты вот свой не продаешь, и мой не берут.

Это была сущая правда. Казалось бы, какая разница: участки одинаковые, а вот соседский участок сам по себе никого не интересовал. Соседка часто приезжала на дачу на автобусе и просила пройти через Ирин участок, чтобы не кружить. Ирине Сергеевне было не жалко: соседи хорошие, давние, отношения с ними сложились приятельские, Иваныч даже калитку в межевом заборчике сделал, чтобы удобнее было в гости ходить.

Этот, который на джипе сегодня приезжал, так и сказал, что взял бы оба участка, но Ирина Сергеевна уперлась, а участок без подъезда ему не нужен – строиться неудобно будет.

– Как продашь-то? – тихо спросила Ирина Сергеевна, – Вся жизнь, можно сказать, тут.

И это тоже была чистая правда.

Участок Ирине Сергеевне и Иванычу достался, когда им было почти по сорок, в конце 80-х годов – нарезали от завода в чистом поле. Да ладно бы в поле – поле хотя бы ровное! А здесь одни холмы, все в каком-то кустарничке, змеи, ящерицы, сикарашек всяких полно. С кротами до сих пор бьются – настоящая война, в которой их фазенда на осадном положении.

В конце 80-х начались эти дела талонные: еды в стране вдруг резко стало не хватать, начались нормы отпуска, очереди, потом бумажки эти появились. В 90-е на заводе, где работали Ирина и Иваныч, начались перебои с зарплатой – то «Доширака» вместо денег дадут, то коробку пряников, то сухофрукты. Один раз дрянной диван удалось взять – лучше, чем ничего. Ели этот «Доширак», которого еще никто в глаза не видывал, и радовались: быстро, вкусно, экзотика, варить не надо! Сейчас такое даже на дачу не берут, простые макароны и то лучше. У них уже две девчонки было, Леночке поступать скоро. Поэтому когда объявили, что завод будет землю под дачи раздавать, решили: берем!

В 80-е, до того, как вся это свистопляска началась, дачи не у всех были. У крутых в основном. У Оппелей, жена в столовке директором работала. У Витковских, муж в снабжении. У Леночкиного одноклассника Мухина, папа – начальник какой-то милицейский. За овощами и фруктами те, кто без дач, ходили в овощной магазин: ящик винограда купить, ящик помидоров – вообще не проблема. Сейчас подступись-ка к этому винограду! А у них свой.

С Витковскими-соседями дружили, те иногда звали на дачу за ранетками – приезжайте, погостите, сами себе нарвите, сколько хотите. Ирина Сергеевна с Иванычем брали девчонок, садились на пароходик, ехали в товарищество, где у Витковских дача – хорошенький домик, река рядом, красота, природа, закаты. Ирина Сергеевна тогда тоже о таком мечтала. Но потом на даче погиб младший сын Витковских – бревна какие-то в воде рядом с причалом плавали, он на них прыгал и утонул. У Ирины все мечты после такого сразу как рукой сняло. И без дачи нормально. Это они потом участок заводской от страха взяли: ерунда какая-то в стране происходит – и с едой, и с деньгами, и с работой, и вообще.

Дача оказалась дальняя – далеко от города. Каждые выходные собирались, брали Леночку – эта взрослая уже: когда хочет, когда нет. Но, если дома оставить, хотя бы на машинке постирает, уберет, еды наготовит. Брали Олюшку, приезжали в чистое это свое поле. Олюшка играет, бегает, Ирина Сергеевна – по лопате себе и Леночке, целину эту вспахивать, корни рубить, змей шугать. Леночка беленькая, на солнце сгорала махом. Олюшка – в Иваныча, черненькая, ту комары загрызали. Вот приедешь в воскресенье вечером, завтра на смену, и конца-краю делам не видно: одна орет – волдыри во всю спину, другая плачет – ножки все в кровь расчесаны. Ну, и стирки, как обычно, мешок.

Иваныч сарай поставил первым делом. Нет, первым делом все-таки туалет-скворечник поставили, чтобы лопаты оставлять. Ну, и не сидеть же с голой задницей в чистом поле. Сарай Иваныч потом в баню перестроил, а первое время в нем от дождя прятались. Грозы и ливня боялись: не столько страшно, сколько не вылезешь потом с этого участка. Если тепло, к остановке шли босиком, обувь в руках несли, перед остановкой на колонке мыли. Вода ледяная, из-под земли качают, но ничего, никто не умер. Ирина Сергеевна, когда маленькая была, летом обуви вообще не знала – детей шестеро, где матери столько обуви возьмешь.

Насосы что-то барахлить стали. Вода в садоводстве всегда по расписанию была: в день по часу, а теперь – этот час, еще и с перебоями, и пить ее нельзя – трубы ржавые. Ходят на колонку в соседнее садоводство, иногда дети из города привозят.

Поэтому Иваныч сразу как баню закончил, бочками занялся: с кем-то договаривался, грузовик искал, чтоб привезти. Рассчитывался тем, что холодильник кому-нибудь починит, с кладкой поможет, сантехнику какую-нибудь наладить – денег-то ведь не было особо, за старые бочки платить. Хорошо, хоть ума хватило низко в землю бочки не вкапывать. Сколько малышей в этих бочках потонуло! Олюшка на даче у Витковских как-то нырнула в такую бочку, хорошо, рядом были, за ножки вытащили.

Ездили на эту дачу как – отдельная история. Три пересадки нужно было в черте города сделать, с трамвая на трамвай, потом на дачный автобус, на нем до конца, с автобуса еще пёхом минут пятнадцать. Леночка один раз на дачу поехала, класс десятый, села не на тот автобус, заблудилась. Мобильников не было. Поторчала на остановке, села на обратный и вернулась, ничего в тот день не полила. Ирина Сергеевна не ругалась – домой вернулась, и то ладно. Все равно потом дожди пошли. Кошку брали в сумке на дачу, но та совсем сдурела по такой дороге – как дикая стала.

Уж сколько с этим огородом историй было! То ливнем грядки смоет, то градом выхлещет. То зимой яблони замерзнут. То червь, то жук. То цветмет вынесут, даже сковородки и ложки алюминиевые. То стекла повыбьют, то в домике нагадят. Все исправили, все выходили.

А сейчас вот он, город – коттеджные поселки уже на самых подступах к их дальним дачам. Зачастили эти, которые на хороших машинах: продайте дачку, да продайте.

Нет, Ирина Сергеевна как-то и сами дачу на продажу выставляли – хотели участок поближе к городу купить. Но по их цене никто не покупал: далеко, с водой не очень, леса нет, речки нет, озеро только, камышом заросшее, раньше купались, а сейчас только рыбалка в начале лета, пока еще совсем не закамышилось. А за дешево продавать не хотели: Иваныч дом такой построил – маленький, но хороший: первый этаж кирпич, печка железная на случай холодов, трубу в окно вывел. Иваныча с дачи теперь не выгонишь, выезжает в октябре по первому снегу. Как такой дом за три рубля отдать? Еще посмеялись: зачем дом такой хороший построил? Строил бы похуже, расставаться было бы не жалко.

– Как умею, так и строю, – сказал тогда Иваныч. – Тебе похуже построишь, критики потом не оберешься.

Объявления сняли.

Те, которые на джипах, они ведь еще в 90-е тут начали строиться. Но не капитально, а тоже дачи – коттеджи такие трехэтажные, все из кирпича, фонари, бассейны, по ночам визги, музыка. Потом подуспокоились.

Несколько лет назад стали в товариществе строиться таджики ли, узбеки – шут их разберешь, короче, гастарбайтеры. Ирина Сергеевна сначала косо на них смотрела, а теперь с завистью. Появится сначала один, ну двое, берут участок какой-нибудь брошенный – через контору, официально, все взносы платят. Приедет потом их человек пять-десять, строят дом конкретный. Уж неизвестно, как они тут зимой живут, а может, и не живут, ведь ни света зимой, ни воды. Потом летом появляются бабы с ребятишками – несколько семей. Мужики еще могут в город ездить на работу, женщины – в огороде. Дружно так живут, работяги, вместе все. Урожаи у них приличные, Ирина Сергеевна даже как-то ходила, семена просила ради интереса. Ничего так баклажаны выросли в тот год. Безобразий больших от них нет. Ну, еду часто во дворе готовят, запахи всякие. Ну, музыку свою слушают. Вполне приличные соседи.

Когда дачи гореть начали, на них даже никто и не подумал. На этих, с машинами, думать стали. Сначала погорел Чепурнов-алкаш. Ну, тут ничего удивительного: пьет же. Чепурнов-то выскочил, а домик сгорел, там еще труп потом нашли. Полицию вызвали, те сказали: убийство, голова, что ли, проломлена. Чепурнов божился, что просто пили, и все, головы не ломали. Неизвестно, что и как, Чепурнов долго не появлялся, потом участок свой продал. Потом сгорел Проскурин, с Иванычем раньше в одном цеху работали. На него ничего такого не подумаешь. Он потом к Иванычу зашел, рассказал, что, мол, странно как-то сгорело: Проскурин в город за продуктами поехал, электричество отключил, баню не топил, шашлыков не жарил. Приезжает – веранда сгорела. Главное, аккуратно так. Хорошо, говорит, баба в городе в это время была. А так, представь, если бы она одна, да с внуками еще. Через неделю приехал к Проскурину кто-то из города: дачу продай. Проскурин уперся, веранду еще свою взялся налаживать. Через пару недель на том краю Ситниковы погорели, но те говорили, что сами виноваты: дети кипятильником в бане баловались. Он висит на стене, они бегают, вилку в розетку воткнут и смотрят. Дымиться начинает – вытаскивают. Баня шаять у них начала. Дети, главное, в предбаннике стоят и кричат: «Ааа! Огонь! Огонь!» Жопы потом долго у них дымились. Но все равно, как-то много случайностей – за одно-то лето. Столько лет жили – никаких пожаров. Проскурин в итоге дачу продал, ему в следующем году сердце прооперировали – внаклон нельзя, тяжести нельзя. Новый хозяин завез туда лес, кирпич. И так все и лежит лет пять уже, что случилось – неизвестно. Шальные деньги, видимо: как пришли, так и ушли.

В последние годы брошенных участков стало много. Через две улицы Эля-бабушка дачу бросила: старая стала, здоровье никакое, детям с ее дачи ничего не нужно. Серега-многодетный через улицу перестали приезжать. То хоть приедут раз за лето, вишню, облепиху оберут. Что вот их участки не нужны никому? У Эльки уже не дом, а одни руины. У Сереги – сарай и заросли.

Да их-то детям с дачи много надо? Если мама на горбушечке привезет, то возьмут. Но у них работы много. У Леночки ребенок маленький: то болеет, то погода плохая, то едут куда-нибудь путешествовать. Раньше Леночка на даче и к экзаменам готовилась. Ягоду любила собирать. Бассейна не было, ей Иваныч ванну старую откуда-то притащил, отдраил, воды нальет. На крыше загорали. Ирина Сергеевна так боялась, что они эту крышу проломят. Но нет, Иваныч все предусмотрел. Один раз только, Леночка с друзьями сессию отмечали, куст крыжовника спалили – мангал близко поставили. Иваныч тогда ей всыпал словесно и матерно. Леночка обиделась, на дачу ездить перестала. Крыжовник на следующий год очухался, плодоносить стал – ягоды с маленькую помидоринку. Леночка тогда сказала: «Ну вот, а ты меня тогда ругал». Иваныч ответил: «Ну чо теперь-то».