Штормило! Море волнующих историй

«Влад, Влад… – мягким в умилении голосом позвала его я. – Слышишь, Влад…»

Влад не ответил.

Фраза художницы в бордовой кофте, рисующей небо, о мальчике Ангеле в тёмном свитере с розовым пятнышком на груди, стоящим у меня за спиной, рубанула мне по темечку топором.

Чудом не убила.

Едва оклемавшись, я со всей очевидностью поняла: это случилось.

Влад не дышал.

Он умер.

                                    * * *

Инга… Её колени, голые и круглые, посиневшие от холода, напоминали две перезрелые тёмно-розовые сливы с тонкой кожицей. В них так и тянуло впиться губами.

Вместо этого я щёлкнул фотоаппаратом.

– Э, ты чё делаешь? – развязным тоном хабалки возмутилась она. – А ну вали отсюда, папарацци недоделанный!

Девицы в её окружении дружно заржали. А я пошёл по своим делам от греха подальше.

Трибуна стадиона за нашим училищем сегодня была полна. Студенческое соревнование по баскетболу вот-вот должно было начаться. И девицы зябли, поёживаясь от колючего осеннего ветра.

Та, что с синими коленками, стараясь согреться, подтянула длинные ноги к животу, плотно их сведя, и, обхватя руками, так, чтоб джинсовая ультра- мини-юбка не выдала белья.

Я не стерпел и снова щёлкнул.

Она угрожающе, глядя мне в глаза, выпустив из рук колени, вскинула вверх средний палец.

Но тут раздался сигнал. Матч начался.

И она, сразу забыв про меня, согласно новому порыву холодного ветра, конвульсивно повела плечами, поглубже закуталась в куртку «на рыбьем меху».

А я же, как человек, которому администрация училища навязала роль фотокорреспондента, принялся за скучную работу.

                                    * * *

Конечно, я знал её имя.

Инга слыла первой красавицей в нашем потоке. Она была похожа на девушку из иностранного журнала. Меня сбивала с толку внешность Инги. Я не мог понять, что делает она здесь, в стенах кулинарного училища?

Я как мог домысливал её выбор.

Иногда ночные фантазии уносили меня далеко, и я представлял, что Инга под хлопанье фейерверков и всполохи конфетти в блестящем белье выпрыгивает из торта.

Как иначе было связать Ингу с едой?

Вот и сегодня я сидел на трибуне, то и дело погладывая в её сторону. Инга, окружённая свитой размалёванных ПТУшниц, и знать не знала, о чём я мечтаю сейчас.

Я же мечтал о конце баскетбольного матча.

Когда с чувством выполненного долга я, наконец, пойду домой, а там закроюсь в тёмной комнате и проявлю фотоплёнки.

                                    * * *

Три дня я набирался храбрости.

Три дня ходил по коридорам училища, будто неприкаянный. А завидев её, пылал ушами и ретировался, некстати вспоминая пословицу «на воре и шапка горит».

«Я не вор! – срывался я в истерику в назидание предательски алеющим ушам. – Наоборот! Хочу подарок сделать».

Но в следующий раз при виде Инги уши накалялись пуще прежнего, до мелкого покалывания в горячих раковинах. Я шёл в туалет и с осторожностью заглядывал в зеркало, опасаясь увидеть по сторонам головы бордовой змеи спиральной плитки.

Потом крутил кран, выпуская холодную струю. И поочерёдно совал в неё уши. И мне уже мерещилось, что уши мои – вовсе не уши. А змеи, которые шипят и ссорятся.

Змей приручить я так и не смог.

Куда там!

Но к ней подойти решился.

– Это тебе, – сказал я Инге, улучив тот момент, когда рядом с ней не было свиты. – Я проявил твои фотографии. Вот… возьми… посмотри. Вдруг понравятся.

– А, это ты, папарацци, – ничуть не удивившись, взглянула на меня Инга. – Ну, давай, раз принёс.

Я отдал Инге конверт, и она, не раскрывая его, сунула снимки в сумку, болтающуюся у неё на плече. И ни слова больше не говоря, ушла по своим кулинарным делам.

А я пошёл в туалет мочить в воде уши.

                                    * * *

Далее события разворачивались с чрезвычайной скоростью.

Инга, привыкшая к грубым ухаживаниям гопников, сильно впечатлилась моим чувственным подарком. Думаю, снимки ей понравились. Иначе как объяснить её порыв? Она предложила мне встретиться.

– А куда ты хочешь пойти? – спросил я девушку, мгновенно сделавшую меня счастливчиком.

– У нас что, белый танец? Дамы приглашают кавалеров? – грубо одёрнула меня Инга.

– Может, в кино? – скороговоркой выпалил я, боясь, что спесивая красавица передумает.

– Скучно, – сделав недовольную физиономию, разочарованно вздохнула Инга.

– В парк?

– Холодно.

– …Ну, давай домой тебя приглашу.

– А кто у тебя дома?

– Нет никого. Я один живу.

– Один? – округлила глаза Инга. – Веди!

                                    * * *

– А где предки твои? – гостья с любопытством осматривала мои двухкомнатные «апартаменты» в хрущёвской пятиэтажке, без тени смущения «суя нос в каждую дырку».

– Мать в Москве… За москвича замуж вышла.

– За москвича? – Инга снова округлила глаза и плюхнулась на диван.

– Ну да, за москвича, – сосредоточенно думая о том, чем занять гостью, рассеянно шаблонно отвечал я на её вопросы, – мама в народном ансамбле на аккордеоне играет… Была на гастролях в Москве. Ну, и познакомились.

– А ты? – Инга настойчиво потрошила моё прошлое.

– А что я? Сперва с бабулей жил… Потом она умерла… Сундуки, ковры, комод – это бабушкины вещи, – как бы извиняясь за «нафталиновый» интерьер своего жилища, пояснил я.

– А мне нравится, – неожиданно заявила Инга.

                                    * * *

Я пошёл на кухню, чтобы приготовить чай. Инга же, попросив включить ей телевизор, бесцеремонно вытянув вдоль дивана свои бесконечные ноги в телесных «капронках» с люрексом, с удовлетворённым видом уставилась на экран.

Когда я вернулся с вазочкой сухого печенья и сахарницей, гостья моя как будто даже удивилась моему появлению.

– А… ты? Чай уже готов?

– Да, присаживайся.

– А можно я печеньки лёжа есть буду?

– А чай?

– А к чёрту чай!

                                    * * *

– Вот что-то я не понимаю, – оторвавшись от «Клуба кинопутешественников» и надкусив печеньку, присела-таки на диван Инга, – вот ты, Вовочка, такой приличный мальчик, а учишься – где попало.

– Почему где попало?

– Ну, в училище в нашем, в отстойном… в кулинарном… Ты чё в нём забыл? – мешала мне соображать шевелением хищных губ въедливая Инга. – У тебя же мать артистка. Москвичка!

– А что мать? Она всегда на гастролях была. Меня бабуля воспитывала… В школу пошёл, сам собой распоряжаться стал… На фотокружок записался, – старался я «держать лицо» перед гостьей, формулируя мысли так, чтобы удовлетворить любопытство собеседницы, – когда бабушка умерла, мне пришлось самому еду готовить… мне это понравилось, поэтому я пошёл в кулинарное училище. А ты почему там учишься?

– А я с подружкой за компанию, – отмахнулась Инга, отвечая на мой вопрос с той интонацией, которая давала понять, что эта тема разговора ей скучна. – Где я ещё могла учиться?

– Как где? – вцепился я в Ингино безнадёжное «где?». – Ты хоть понимаешь, ты хоть знаешь, какая ты красивая?

– Теперь знаю. Я это по фоткам твоим поняла.

И я в первый раз за наше знакомство увидел смущение на лице драгоценной девушки.

                                    * * *

Через неделю Инга снова была у меня.

Теперь к её приходу я подготовился и испёк бисквит.

Гостья, сильно удивившись домашней выпечке на столе, скороговоркой, не придавая веса словам, пробурчала с набитым ртом что-то про то, что дома её вкусняшками не балуют, что мамаша её на всю голову больная и что возвращаться к себе ей вообще неохота.

Меня сильно тронуло её признание.

А кроме того, я не желал в глазах Инги оставаться «тепличным» ребёнком. И выпалил, что однажды моя мать-артистка (ещё до московского мужа) привела сюда, в бабушкину квартиру, любовника для постоянного проживания и что нам приходилось абы как ютиться в двушке вчетвером.

Выслушав мою тираду, Инга, рассмеявшись, назидательно, как сопливого мальчишку, щёлкнула меня по носу пальцем, заявив, что я жизни не нюхал и что моя трагедия – ну просто детский сад!

                                    * * *

А ещё через неделю Инга поселилась у меня.

И я под издевательское улюлюканье гопников со слесарного отделения каждый день дожидался любимую у дверей училища, и мы, опьянённые неожиданной близостью, жались друг к другу и, крепко обнявшись, брели домой.

Я сгорал от любови.

И Инга была очарована.

Ведь дома её ждала тарелка горячего супа. В постели – я, сын московской артистки. А в сумочке на ремне – её красивые фотографии.

Всё для неё.

Инга купалась во внезапно свалившихся ей на голову обстоятельствах, как бездомный щенок, которого взяли да приютили.

Злые языки упрекали Ингу в корысти.

Но кто упрекнёт в неискренности бродячего когда-то собачонка, который заходится в приветственном лае, лижет руки и нос спасшему его хозяину?

И какой хозяин будет от ласк уворачиваться?

                                    * * *

Родился Влад.

Земля покачнулась. Дни слились с ночами.

Из той своей жизни я мало что помню, худую бледную Ингу с огромными блестящими в горе глазами, уродливый бугор посредине тщедушного тельца, молочную кухню.

Инга казалась сильнее меня. Я восхищался её твёрдости. Но однажды мне пришлось позвонить моей матери. Это был жест утопающего человека, который за соломинку хватается.

Мать приехала.

Я помог Инге собрать дорожную сумку. Мы вышли с нею из дома.

Я её проводил.

В наш дом она не вернулась.

                                    * * *

Марину я никогда не любил.

…добрая тихая девочка.

Но я её не любил.

Слишком жилистая, слишком плоская… Водолазка эта её, чёрная, сильно подчёркивала первые морщинки под глазами.

Про нас с Маринкой песня есть: «Вот и встретились два одиночества, Развели у дороги костёр. А костёр разгораться не хочется – Вот и весь разговор».

Сорок лет – мучительный возраст.

– Я стал похож на мёртвого пирата, который приведением скитается по кораблю. Фильм такой есть, – пожаловался я на свою незавидную участь приятелю, когда мы сидели с ним вдвоём в полутёмном тихом баре, – хочу яблоко съесть, выбираю самое красное, самое спелое. Кусаю, а вкуса не чувствую – пресная мякина, хоть сплюнь. Душой и телом я стал вялый.

Как то пережёванное яблоко. Хочу пойти куда, а ноги не несут. Иду работать – скучно. Я стал нелюдимым, старым, злым. Что скажешь, что со мной? Может, мне жениться?

– Женись. Но не ищи любовь, – глубокомысленно изрёк приятель, – за любовь баба с тебя «три шкуры сдерёт». Чтоб женщина любила, надо быть умным, красивым, богатым… Женись на той, что пожалеет. Жалость ничего не стоит. Её бесплатно раздают… Через жалость излечишься.

                                   * * *

– Инга, тебе нужно остаться в больнице, – тогда, много лет назад, сказал я своей возлюбленной.

Она лежала на спине, бледная, как луна. Молчала. Я осторожно, как к драгоценности, прикоснулся к её огненным, почти красным волосам.

– Тебе отдохнуть нужно… Выспаться. Просто выспаться! Ты снова станешь весёлой, как раньше. Помнишь, как ты со своими подружками-ПТУшницами хохотала надо мной. Там, на стадионе? Ну, помнишь?

Инга молчала.

Её мать передала дочери в наследство тяжёлое психическое заболевание.

У старой карги недуг проявился поздно. И разум не сильно глумился над ней, наслав на голову старой ведьме воняющих чертей.

И та, ворча сама с собой, днями напролёт тёрла суровой тряпкой стены и пол, злясь, что повсюду в квартире следы от говённых копыт.

А с Ингой всё было непросто.

Болезнь ребёнка сгустила её недуг, пустив под гору колесом. Врачи считали Ингу сумасшедшей. Опасной. Твердили, что место ей только в больнице. Не дома!

В конце концов, они меня убедили.

Я каждый день был рядом. Инга меня знать не знала. Я гладил её волосы, сжимал её плечи, тряс, вцепившись в казённый халат… Зря.

Рассерженный санитар выдирал её из моих объятий. Грозил пожаловаться врачу.

                                    * * *

Шло время. Но время Ингу не лечило. Совсем наоборот.

В один из дней врач запретил мне свидания. Тогда, чтобы выжить, я пригласил Марину в дом.

И мы втроём (я, Марина и Влад) отпраздновали Новый год.

Марина…

Тогда, десять лет назад, после смерти сына я предал её. Уехал в Москву, там работал фотографом в глянцевом журнале. Весьма успешно.

В столице у меня жилище, оно мне вспоминается из-под крыла забивающего уши свистом приземляющегося самолёта.

Вот оно.

В центре неоново-светящейся сетки-матрицы.

Это столичная высотка.

А в ней, как дева в башне, тоскует та, моя почти пустая холостяцкая квартира, одетая в скупой, не любящий людей хай-тек. Здесь, в этом доме, я многим женщинам дарил красивые фотографии.

Всё хорошо, вот только как же быть с яблоками? Когда-то я почувствую их вкус?

                                    * * *

– Вам нужно ошейник питомцу купить, – сказал ветеринар, суя мне в руки блестящего чернотой, недовольного бесцеремонным к себе отношением, вьющегося ужом котёнка, – побежит на улицу, блох нахватает. У нас хорошие ошейники. Противоблошные.

Я впихнул котёнка в сумку, чиркнул молнией.

– Давайте ваш ошейник, – смиренно огласился я.

– Ассортимент на витрине, – поставил меня перед выбором доктор, – какой хотите?

– Но тут все со стразами, с блёстками, – недовольно пробурчал я, – у меня ж мужик!

– Розовый возьмите. Он без блёсток, – посоветовал ветеринар.

– Того краше! – возмутился я.

– Зря вы так, – не согласился мой собеседник. – Чёрный цвет с розовым хорошо сочетается.

– А!.. Давайте розовый! – обречённо махнул я рукой.

                                    * * *

Перед отъездом я решил наведать Ингу.

Мой родной город встретил меня первым снегом.

Я, с непокрытой головой, в куртке нараспашку, скользил тяжёлыми ботинками по липкой лесной тропинке. Там, между соснами, белой пугающей тряпкой зиял больничный забор.

Инга меня не узнала. Я гладил её волосы, сжимал её плечи, тряс, вцепившись в казённый халат… Зря. Рассерженный санитар выдрал её из моих объятий. Грозил пожаловаться врачу.

В тот вечер, чтобы выжить, я позвонил Марине.

Мы встретились с ней в кафе.

– У тебя волосы полынью пахнут, – чмокнув Чугункову в макушку, а потом расцеловав в обе щёчки, сказал я ей.

– Мне в редакции коллеги подушку с фито-травами подарили, – пояснила Маринка. – Я на ней сплю.

– Одна спишь?

– Одна. А ты с кем свою подушку делишь?

– Таким не делятся… А ты спи на своей фито-подушке. Обязательно спи! У тебя щёчка на вкус горькая, полынная получается.

– А ты шарфик так и не носишь?

– Не ношу. Твой потерял, другого не надо.

– Когда обратно в Москву?

– Не знаю. Я подумал, возьму да не поеду в Москву, лучше махну на какой-нибудь остров. Буду там жить, устроюсь поваром в ресторан, стану готовить на гриле свежую рыбу.

– Когда полетишь?

– А, хоть сегодня.

– Эко тебя мотыляет… Бедный мой Вовочка. Бедный…

                                    * * *

Под Новый год на этом острове пахнет полынью.

Как от Маринкиной щёчки.

Тут, на Средиземноморском острове, всегда так: стоит начать лить зимним дождям, и всё вокруг оживает.

Растения, иссушенные жарким летом, начинают крепнуть, цвести, невеститься и женихаться. И, следуя схеме, не читаемой человеческим разумом, искусно и без усилий сплетать свои атомы-молекулы в «нательные» запахи-ароматы.

Божественно.

Вот куст роз бурно пенится дорогими атласными лепестками цвета бургундского вина.

Но сейчас мне нет дела до его избыточной красоты, до его слишком излюбленного многими парфюмерного аромата.

Запах терпкой полыни, простой и честный – другое дело. Он полыхнул вдруг резко горечью, вздрогнув от ветра.

Одного движения воздуха, запустившего в атмосферу этого вечера полынный дух, хватило сполна, чтобы полоснуть мне душу, наподобие того, как рассекает пространство рьяная лопасть мельницы, чтобы из зёрен сделать муку. А из мыслей моих, тяжёлым камнем повисшим в душе – живые чувства.

В груди жгло.

Так мне и надо.

                                    * * *

Я вытряхнул из дорожной сумки кота.

Он растерянно осмотрелся по сторонам, освоился. Потом понюхал воздух и пока неуверенно потрусил к холодильнику.

Щёлкая языком, вылакал из миски молоко, мною для него налитое. Потом, облизнув довольную мордочку, не глядя на меня, сиганул к зияющей чёрным прямоугольником открытой балконной двери.

Кот чиркнул розовой меткой чернильную ночь и был таков.

«Сбежал», – уныло подумал я. Мне стало невыносимо.

В ту ночь, чтобы выжить, я позвонил Маринке.

– Слышь, Чугункова, ты у меня свои фотки оставила, – сказал я ей, – я ведь помню, ты их забрать обещала.

                                    * * *

Для новогоднего ужина мы купили огромную морскую рыбу.

Володя жарил её на гриле. Я накрывала на стол.

– Что в редакции нового? – спросил Володька, когда мы, наконец, принялись за пиршество.

– Редактор Филина – редактирует. Корректор Вера – корректирует…

– А фотограф Владимир – фотографирует, – весело подхватил мою фразу Вовка и, метнувшись к шкафчику, вынул оттуда нарядную коробочку, протянул её мне.

В коробке лежали снимки.

Десять лет назад Володя запечатлел меня за работой, то склонившуюся над рабочим столом, то с диктофоном в руке, то сидящую на планёрке.

Это были живые фото.

Сделанные исподволь.

Других таких у меня не было никогда.

И уже не будет.

                                    * * *

Я, зная Вовкину привычку ходить с голой шеей, подарила ему лёгкий шарф, согласно здешнему климату.

Вдруг с балкона послышалось настойчивое мяуканье.

Володя встал, открыл дверь.

Чёрное, с лоснящейся шерстью, ловкое животное, мелькнув в пространстве ярко-розовым ошейником, в один прыжок оседлало свободную табуретку.

Кот глянул мне прямо в глаза.

Я отпрянула.

Меня бросило в жар. Вспомнились слова художницы: «Ангелочка рядом с вами вижу… Свитерок у него тёмненький, а на груди пятнышко, маленькое, розовое. Этот мальчик всегда будет хранить вас. Всю жизнь».

– Как кота зовут? – слегка оправившись, спросила я у Володи.

– Может быть, Хвостик? – неопределённо пожал плечами Вовка.

– Он, как хвостик, за тобой увивается?

– Ха, увивается! Он, завидя меня, в сто раз ускоряется!

– Ну, тогда он не Хвостик, а Шустрый Хвостик… Значит, будем втроём Новый год отмечать? Ты, я и Хвостик?

– Значит, втроём, – кивнул Володька и, взяв со стола красное яблоко, с хрустом его надкусил, – м- м-м… Яблоко! Яблоко очень сладкое!

Виновата кастрюля!

Рассказ

– Давай-давай, – коверкая русский язык, кареглазый турецкий красавчик с лакированной волной тёмных волос собрал «в гнёздышко» белый чулок. И, подойдя к кровати, предлагающе протянул его Галине. – Я помощь делать буду.

– Ну что ж… – вытянув носочек (чтобы было красивее), устремила вперёд правую ногу слегка сконфуженная Галя. – Пожалуй, помоги…

И парень, заарканив Галину стопу чулочным обнимающим «лассо», мелькая татуировкой «Türk» (турок) на внутренней стороне запястья, ловко раскатал капрон.

Галина представила себя со стороны. Фото получилось бы – «огонь», для её подружек в социальной сети – горячий контент.

Вот только парень подвёл.

– Фсё! – закончив дело, подмигнул он Галине.

– Уже?! – не желала верить красавцу Галина.

Ну, а медбрат, раскатав на здоровой ноге пациентки стерильный чулок, медово улыбаясь, повёз её на операцию голеностопного сустава другой, пострадавшей вчера ноги.

                                    * * *

Очнулась Галина в палате.

Вместо привычных очертаний своей конечности она рассмотрела в наступившей вечерней полутьме громоздкое сооружение. Галя поняла, что это и есть лонгет, о котором заранее, перед операцией, предупредил её хирург. А вот медбрат «на горизонте» не нарисовался.

Но Гале было больно, и она нажала на кнопку вызова персонала.

Красавчик прибыл мигом, вколол пациентке, страждущей утоления страданий, дозу спасительного лекарства, поправил одеяльце, белозубо улыбнулся и исчез.

Галя осталась одна.

Облегчение настало, но лежать на больничной койке в турецком госпитале, куда её доставили на скорой прямиком из пятизвёздочного отеля «всё включено», было душевно мучительно.

«Во всём кастрюля виновата! – закрыв глаза в нервозном полусне, решила Галя. Слеза скатилась по её щеке. – Большая кастрюля!»

                                    * * *

Тот день был особенным.

Галина въезжала в собственную квартиру (пусть маленькую, с трудом и кредитом добытую), но свою!

Дом был новым, лифт ещё не работал, и Галя, как усердная пчёлка, летала со двора, где у подъезда ожидал её домашний скарб, до третьего этажа и обратно.

Кроме того, мечта о скорой свадьбе окрыляла Галю. Однако пчёлкин полёт прервала тревожная мысль.

«А Женька где? – взглянув на время в телефоне, нахмурила бровки Галя. – Куда запропастился?»

Галина немедля позвонила жениху.

                                    * * *

– А где кастрюля? – Галина в упор и с вызовом смотрела на сильно припозднившегося молодого человека, встреченного ею у подъезда. – Евгений, где кастрюля?

– Какая кастрюля? – ощетинился Евгений.

– Большая кастрюля! Она здесь стояла! – указывая на пустую скамеечку, сердито недоумевала Галина. – Я за ней спустилась, а тут пусто!

Женя виновато подёрнул острыми плечиками, мельком осмотрелся, но тщетно.

– Так где кастрюля? – несмотря на растерянность жениха, настаивая на своём, вновь вопросила Галина. Ключ от квартиры, лежащий в кармане, делал её хозяйкой положения.

– Скомуниздили твою кастрюлю! – психанул жених.

– Как скомуниздили? Это ты виноват! Где тебя носило?.. – грубо, как гвоздями, словами забивала «под каблук» Евгения раздосадованная Галя. – Хорошая была кастрюля… Большая!

– Вот зачем тебе большая кастрюля? – не выдержав, взорвался-таки Женя.

– Ты долдон? Чтобы кушать!

– Куда тебе из большой кастрюли кушать? Ты ж сама как большая кастрюля… Хорошо, что украли! Скажи ворам спасибо! Позаботились, блин.

                                    * * *

Следующим утром Галя пришла на работу весьма расстроенной.

Она загрузила в кофеварку свежие зёрна и, в ожидании бодрящего напитка, решила посоветоваться с подругой-сотрудницей, которая деловито сидела за своим столом с документами в руках, читала их и даже что-то карандашиком подчёркивала.

– Скажи, я толстая? – Галя повернулась боком, оценивающе рассматривая себя в большое офисное зеркало. – Женька запретил мне из большой кастрюли есть.

– Ты из большой кастрюли ешь? – удивилась Галина коллега, оторвав внимание от бумаг. А секунду подумав, подавила: – Ну да… вообще, чуток заметно… Но ты же из неё уже не ешь?

– Не ем, – подтвердила Галина, – большой кастрюли уже нет… И Женьки нет.

– Куда все делись? – окончательно вынырнув из рабочего состояния, озадачилась проблемой Гали её подруга.

– Кастрюля при переезде пропала, – беря в руки чашечку с горячим кофе, исповедальным тоном сообщила Галина, – вор украл.

– А Женю – баба? – ни в лад, невпопад брякнула подружка, чем ужасно рассердила собеседницу.

– Какая баба? – сделав маленький глоточек, возмутилась Галя. – Он сам ушёл.

– А ты?

– А я одна осталась.

                                    * * *

Галина не звонила Евгению.

«Ключики-то от квартиры у меня. Значит, кто у нас в доме хозяин? – рассуждала она. – Захочет домой, попросится».

А Женя домой не просился уже две недели. Возможно, не хотел. Но Галя так не считала, думая, что тот вот-вот перебесится, вернётся к ней и прощения попросит.

Ложась вечерами в холодную постель, она с материнским сочувствием вспоминала длинное худое тело жениха, днями напролёт занятого сложной компьютерной работой.

«Обнять и плакать, – думала она, – обнять и плакать».

Вообще, Галина намеревалась перевоспитать Евгения, укрепив, так сказать, его внутренний стержень и откормить как следует.

В общих чертах Женя ей представлялся как неплохой отец её пока что не родившихся детей.

«А что ещё мне надо? – в очередной раз засыпая одна, здраво рассуждала Галина. – Остальное у меня уже всё есть… Хотя нет… у меня теперь большой кастрюли нет!»

И мысль о кастрюле, о том, что Евгений, гад такой, сравнил её с кастрюлей и подруга туда же – всё это вернуло Галину к тревожному бодрствованию.

«Ладно, запишусь на тренировку, – сдавшись, решила Галина. – Все вокруг как будто сговорились».

                                    * * *

Тренер Пётр с пристрастием уставился на новенькую.