Штормило! Море волнующих историй

Сосновый бор – это место, где в нашем городе находился интернат для женщин с нарушениями психики.

В народе их называли дурочками.

– А что?.. – застёгивая блузку, спросила я. – У дурочек сиськи красивые?

Женщина вздрогнула. Как будто бы ждала, что я спрошу её об этом.

– Сегодня видела такую, – врач, тревожно упёрлась взглядом в пространство. Как будто снова увидела ту самую дурочку. – Молодая. Высокая. Бледная, как луна… А волосы рыжие, почти красные, по плечам раскиданы! Стоит, молчит… Глядишь на неё, и страшно становится… Как думаешь, красота бывает страшной? – вопросительно впёрла в меня глаза впечатлённая докторша.

– Бывает, – уверенно рубанула я, поддавшись её состоянию. – Ещё как бывает!

                                    * * *

Мы с Володькой пришли на выставку.

Внутри галереи слишком ярко, даже тревожно ярко освещённой большими круглыми люстрами, с вытянутыми бутонами электрических ламп, имитирующих свечи, волнующе пахло обрывками парфюмерных ароматов и живых цветов.

У раздевалки губастый мужик в лохматой шапке, в пальто со столь же лохматым воротником, похожий на медведя, расцарапывал свёрток из плотной суровой бумаги.

Губы у посетителя выставки шевелились. Маленькие глазки под лохмами шапки двигались. «Медведь» священнодействовал. Как будто раздвигал малинник, предвкушая увидеть внутри куста яркие сочные ягоды.

Наконец, из-под грубой серой брони явились на свет хрупкие белые лилии.

Мужик взволнованно облизнулся.

А я начала стаскивать с себя пуховик.

«Давай помогу», – предложил Володька, содрал с меня одежду и сдал её в галерейный гардероб молодящейся старушке со сгустками оранжевой помады в морщинистых губах.

                                    * * *

В самом дальнем углу галереи скромно жалась тётенька.

Она была сильно не похожая на снующую туда-сюда богему с пузырящимся сквозь бокальное стекло шампанским в дорого окольцованных руках.

Тётечка эта не была похожа на художницу.

Её бардовая старомодная кофта с карманами, седеющие волосы, собранные в жидкую кичку на затылке, нерешительность – всё указывало на то, что женщина чувствует себя чужой на этом празднике жизни.

– Извините, кто автор этих картин? – тем не менее спросила я, указывая на несколько полотен, связанных одной темой. На каждом из них было небо.

– Я, – встрепенувшись, откликнулась тётушка с видом торговки неходовым товаром на рынке, к которой наконец-то обратился покупатель.

                                    * * *

– Я всегда рисую только небо, – охотно заявила в интервью художница.

– Почему?

– Потому что на небе Ангелы живут.

– Ага… вот как?.. А что они там делают?

– Ну, я же говорю… Они там живут! Конечно, иногда они спускаются на землю… Но не часто… Кстати! У вас за спиной сейчас Ангелочек стоит.

– У меня???

– Да. Мальчик лет семи. …Сам светленький, а свитерок у него тёмненький… На груди пятнышко маленькое… розовое… Этот мальчик всегда будет хранить вас. Всю жизнь.

– Ну, что ж… всё может быть, всё может быть, – торопливо засовывая в сумку блокнот с записями, поспешила свернуть я беседу, опасно норовящую скатиться в бред. – Наша газета обязательно опубликует интервью с вами… Возможно, во вторник… Ловите.

«Мадам ку-ку…» – уже мысленно и глубоко разочарованно закончила я свою речь, потом зло окликнула Вовку, чтобы он прекратил-таки щёлкать фотоаппаратом.

                                    * * *

В тот год, стремительно уходящий, я была на «мели».

Жильё моё, съёмная квартирка на окраине города, расположенная в двухэтажном жёлтом бараке, ничуть меня не радовала.

То ветер, воющий за окном, вгонял в меня смертельную тоску; то почти остывшие рёбра батарей доводили меня до «белого» каления; а уж ночные бурные попойки соседей-алкашей за стенкой и вовсе рождали во мне приступы животного жгучего страха.

Арендовать другое жильё я пока не могла.

Смена работы, на которую я решилась месяц назад, была кульбитом рискованным. Я экономила каждую копейку, боясь остаться с «фигушкой в кармане».

Личная моя жизнь и вовсе разладилась, многолетний вялотекущий любовный роман, словно старый и грустный тягловый мерин, пал вдруг на бок, да и сдох.

«Наконец-то, – с облегчением подумала я, – туда тебе и дорога».

                                    * * *

– Где Новый год встречать будешь? – спросил меня Вовка, когда мы шли на очередное задание редакции мимо магазинных витрин, торжественно мерцающих весёлыми огнями.

– А, – безнадёжно хмыкнула я, – дома встречу. Куплю в гастрономе селёдку под шубой… Ещё в моём холодильнике давным-давно стоит недопитое вино «Изабелла» в картонной коробке, надеюсь, оно не прокисло. Включу телевизор, приволоку на диван ватное одеяло, зароюсь в него… в квартире очень холодно… чокнусь с ведущими «Голубого огонька»… Вот и вся моя программа новогодней ночи.

– В Новый год – одна? – удивился Вовка.

– Одна. Совсем одна!

– А я с сыном Новый год встречать буду. Приходи, если хочешь.

– Хочу, – как «за соломинку» ухватилась я за Вовкино предложение. – Конечно хочу!

                                    * * *

Я нажала на кнопку звонка.

Дверь медленно приоткрылась.

В проёме я увидела мальчика лет шести-семи.

Дневной зимний свет, которого хватало сполна, когда я бодро шагала по свежезастеленной снегом улице, теперь умалил свою милость.

Здесь, в подъезде, его источником служило только мутное подъездное окно.

Мне пришлось прищурить глаза, чтобы получше рассмотреть белокурого ребёнка, стоящего на пороге.

Его острое лицо казалось тем более бледным, почти размыто-голубым, как будто бы служило фоном для больших и тоже голубых (таким бывает небо в конце марта) глядящих на меня усталых детских глаз.

Но взгляд мой резко съехал ниже.

Мальчику на грудь.

Там, под тщательно отутюженной рубашкой, стремясь к подбородку, уродливо бугрился горб.

– Вы Марина? – спросил меня мальчик. Его вопрос лёг на свист, доносящийся из груди, как слова песни на музыку.

– Да. А ты Влад?

– Ну конечно… Входите.

                                    * * *

Влад отступил внутрь, и я шагнула в квартиру.

– Давайте куртку, – маленький хозяин услужливо потянул меня за рукав. – Папа сейчас вернётся. Он в магазин убежал. За ванилью.

– Что печёте?.. Запах-то, запах! – с наслаждением поводя носом и вытаскивая из сумки нарядный свёрток, спросила я.

– Штрудель. Яблочный, – скороговоркой ответил мальчик, более заинтересованный моими действиями, чем беседой. – Что это? Подарок?

– Подарок.

– Только не сочиняйте, что Дед Мороз передал… Я не маленький.

– Ну почему же Дед Мороз? – замялась я. И прижала пакет к груди. – Это от меня тебе подарок. Уж не знаю, понравится ли…

– Мне не понравятся коньки, мяч, велосипед… – один за другим принялся зажимать на руке пальцы Владик, – всё остальное понравится.

– Круто! Я знала! Я знала, что большая кастрюля для варки щей тебе точно понравится! – подзадорила я мальчишку.

– Чего? – сморщил носик Влад. – Кастрюля для щей? С капустой? С варёной морковкой? Бе-е-е… ненавижу… Но там не кастрюля… У вас в руках что-то плоское.

– Э, да ты у нас наблюдательный, как Шерлок Холмс! – одобряюще похлопала я по плечу ненавистника щей. – Ну на, держи.

– Лего! – взвизгнул Влад, извлекая из-под нарядной обёртки коробку с конструктором. – Самолёт! Я о нём сто лет мечтал!

                                    * * *

Я смотрела вслед мальчику, улизнувшему от меня из коридора в гостиную.

Влад не ускакал вприпрыжку.

Он именно улизнул.

Сделал это плавно, как бы увернулся.

Этим телесным кульбитом выражалась максимальная Владова скорость. И коробку с самолётом он не прижимал ручонками к груди, как делают многие дети на свете в момент получения желанного подарка, а волок, зажав под мышкой, накреняясь немного вбок под тяжестью крупной добычи. Эти жесты, продуманные, осмотрительные, лишённые детского восторженного задора, добавляли ему много-много лет.

А голос, низкий, одышечный, и вовсе делал Влада похожим на маленького старичка.

                                    * * *

Я вгляделась в своё отражение в зеркале, висящем в тесном коридоре.

Зеркало ничем не удивило.

Тот же пучок на затылке.

Под левым глазом чуть подтёкшая, растворённая попавшей в глаз снежинкой дешёвая чёрная тушь.

– Мари-и-и на… – произнёс моё имя с очень длинным «и» вошедший в квартиру Вовка.

И это долгое «и» сделало звучание имени особенным.

Я вздрогнула от этой неожиданно блеснувшей своей мысли о том, что особенными делают наши имена люди любящие.

– Здравствуй, Володя, – улыбнулась я.

– С Владом уже познакомилась?

– Конечно.

– А почему здесь стоишь? К ёлке идём! К ёлке!

                                    * * *

– Вот так ёлка! – искренне удивилась я. – Никогда такую не видела.

– Мы её из картонной коробки сделали, – сидя на ковре перед горой рассыпанного лего, важно сказал Влад, – жалко живую губить.

– Конечно жалко!.. А ваша ёлка просто чудо.

Я подошла поближе, чтобы рассмотреть кособокое картонное творение, неряшливо выкрашенное в буро-зелёный цвет и уляпанное сверху бумажными снежинками, вырезанными из тетрадных страничек в клеточку.

Я представила себе, как Вовка, набегавшись с фотоаппаратом по редакционным делам, садится вечером на диван рядом с больным сыном, в одиночестве прождавшим его весь день, берёт ножницы, бумагу и чикает, чикает, чикает…

Сердце моё наполнилось мучительной, но сладкой болью. Коллега открылся с другой стороны. Володино отцовство меня умиляло.

– А я долго думал, чем тебя удивить, – вышел из кухни Вовка, – решил, что яблочный штрудель со щепоточкой корицы, с капелькой мёда в новогоднюю ночь самое то.

– И с ванилью! – поднял вверх указательный палец Влад.

И мы втроём рассмеялись.

                                    * * *

О чём-то громко срежиссированным весельем базлал телевизор.

Мы сидели втроём за столом, хохоча ни о чём, ели утку, приготовленную по-китайски.

Утку предлагалось кушать с рисовыми блинчиками, завернув туда брусочки свежего огурца и стебельки порея.

Ели креветки, поданные Вовкой с чесночным соусом; аккуратно пробовали очень острую баклажанную закуску.

Владик, поклевав, как птичка, выпорхнул из-за стола и, усевшись на ковёр по-турецки, зашуршал, забряцал детальками лего. Да так у кучи и остался, потеряв интерес к отцу и ко мне, им не званой гостье.

Мы с Вовкой дули шампанское и без злорадства сплетничали о своих журналистских собратьях, вспоминая смешные случаи и переделки, в которые все мы время от времени попадали.

Потом Вовка подарил мне шерстяные носки, которые я сразу надела.

А ещё кучу снимков.

Вовка запечатлел меня за работой то склонившейся над рабочим столом, то с диктофоном в руке, то сидящую на планёрке.

Это были живые фото.

Сделанные исподволь.

Других таких у меня не было никогда.

И уже не будет.

                                    * * *

Я подарила Вовке тёплый шарф, зная его привычку ходить с голой шеей. Вовка погладил шарф рукой, как котёнка. И мне, под воздействием шампанского, казалось, что шарфик вот-вот замурлычет.

Я почувствовала, как тяжесть предновогодних недель легла мне на плечи. Сытость клонила в сон. И я, ничуть не смутившись своей внезапной усталости, прилегла на диванчик, там, где сидела.

И вот уже сплошным потоком шума, не облачённые в слова, текли из настырного телевизора размытые звуки.

Вдруг слово «втроём», наделённое совсем новым смыслом, смело вынырнуло у меня из-под сознания. Так неожиданно и мощно перед «Титаником» нарисовался судьбоносный айсберг.

«Втроём. Я, Вовка, Влад», – читалось сквозь туман.

Но мой «Титаник» стушевался.

Решать, как быть со словом «айсберг», он не желал.

Схитрил.

Растаял.

И я, в полусне, в полунеге, мечтала только об одном. О том, чтобы плед, клетчатый и тёплый, покрывающий кресло, взметнулся бы над комнатой, будто ковёр-самолёт, и лёг на моё озябшее тело.

И плед взметнулся и лёг. Володя накрыл меня им.

                                   * * *

Проснулась я рано.

Окно было тёмным.

На фоне этой темноты вдалеке исправно дымили две заводские трубы, выпуская на волю расплывчатые перистые облака «сладкой ваты».

Одно облако было голубым.

Другое – розовым.

Город уже не спал. Миллионы утренних звуков, издаваемых в эту секунду человечеством, сливались в общий вселенский гул.

От этого гула, от вида «сладкой ваты», от того, что я проснулась на чужом диване, в джинсах, в водолазке и в шерстяных носках, накрытая чужим пледом, душу мою охватила смута.

Я чувствовала себя виноватой.

Как будто сделала что-то плохое.

«Но что? – мучительно думала я. – Вечер прошёл пристойно. В чём же дело?»

И тут я представила себе вот что…

Сейчас проснётся Вовка. Нальёт мне кофе. Принесёт на блюдечке кусочек яблочного штруделя. С корицей и капелькой мёда… И, конечно, с ванилью!

Я буду есть и пить. А Вовка будет смотреть мне в глаза. Ловить каждое моё слово.

А я… Что я?

                                    * * *

«А я сейчас же должна отсюда свалить», – решила я, резко скинула с себя плед, поднялась с дивана. Стянула носки, сунула их в сумку, стоящую в коридоре, оделась и очень тихо вышла из приютившей меня в новогоднюю ночь Вовкиной квартиры.

Я агрессивно шагала по городу.

А слово «втроём», словно вирус, подхваченное мной накануне, свербящей ноющей болью оседало глубоко в ушах и в раздражённом горле.

Я трясла головой.

Плевала в снег заражённые слюни.

Я хотела от слова «втроём» поскорее избавиться.

«Вовкина забота блестит, как липкая паутина на дереве, – зло думала я, – а я – безмозглая Муха-Цокотуха, пляшу под дудку Вовки-паука за яблочный пирог… А паучок уж потирает лапки: «Попалась, милая… попалась».

Мне стало жаль себя.

Я подозревала Вовку в нечистоплотных помыслах. Мне казалось, он хочет использовать меня как бесплатную няньку для своего больного сына.

Зачем я связала себя знакомством с этим человеком?

Ведь Володька мне даже не очень-то и нравился.

                                    * * *

– Ты фотки свои у меня оставила, – сказал мне Володька, позвонив днём.

– Извини. Я спешила, – выкручивалась я, – у меня статья срочная.

– Ладно… У тебя будет повод зайти ещё раз.

– …Ты извини… мне писать нужно.

– Влад привет тебе передаёт.

– И ты ему передай.

О Владе я старалась не думать. Мысли о больном бледном мальчике с горбом на груди вселяли в меня ещё большую панику, чем мысли об его отце.

Я решила спасаться.

                                    * * *

Я отыскал начальника. Им оказался мосластый высокий англичанин.

Под козырьком бейсболки его глаза (уже давно не молодого человека) метали гром и молнии. Начальник яростно «собачился» с трудягами местного «разлива» на их языке. Те слушали молча, рассеянно поглядывая на уложенную ими (похоже, не вполне искусно) тротуарную плитку.

Я поздоровался.

На неуверенном английском объяснил, что вчера заселился во-о-он в ту квартиру, и ткнул я пальцем в сторону окна своей холостяцкой дыры.

– Окей, окей, – одобрительно покачал головой начальник, в секунду сменив гнев на милость.

– Вообще-то, SOS! – не согласился я. И с жаром поведал о том, что меня одолел лишайный котёнок, что я не хочу подцепить ненароком заразу и на дух не переношу уличных кошек.

Начальник слушал.

Кивал головой.

– Существуют ведь специальные службы, – ободрённый его внимательным к себе отношением, закруглил я свой пылкий монолог, – пусть работники такой службы приедут, утилизируют котёнка куда надо – и дело с концом.

– Не надо службу, – отрезал начальник, – дорого. Я сам с котёнком справлюсь. Один на один.

– И как же? – заинтригованный таким решением, полюбопытствовал я.

– А-а-а, – англичанин махнул рукой в сторону эвкалиптовой рощи, – вывезу подальше, и «концы в воду».

– Ну, как знаете, как знаете, – нехотя поддержал я решение начальника, – а когда?

– Так прямо сейчас, – сказал он мне и, широко гребя в воздухе длинными мощными руками, резко куда-то пошагал.

Минут пять спустя, сидя на балконе, я наблюдал такую картину. Начальник в резиновых санитарных перчатках по локоть выманивал из гущи олив облезлого котёнка (того самого, с розовым хвостом). Он крутил у животного перед носом кусочком, очевидно, чего-то вкусного.

Котёнок купился.

И тут же был сцапан.

Посажен в холщёвый мешок!

                                     * * *

Я проснулся ночью.

Не сам.

Я был разбужен.

Надрывный кошачий вопль был тому причиной. Звук раздавался из-за балконной двери.

В ночи я припомнил Стивена Кинга, его «Кладбище домашних животных» и неумело перекрестился.

«Нет, – думал я, покрываясь испариной, – это не ты, мой маленький розовохвостый друг. Ты в эвкалиптовой роще. Конечно, уже не живой… Давай, покойся с миром».

Но хайластое животное покоиться не желало.

Я подошёл к двери.

Глянул в стекло.

Это был он!

Мой голохвостый выходец из ада!

                                    * * *

– У-ф-ф-ф! – работник ветеринарной клиники, жгучий красавчик-качок в бирюзовом спецкостюмчике, «как чёрт от ладана», отпрянул от больничной кушетки, на которую я вытряхнул лишайного котёнка из картонной коробки. – Да у него же хвост как будто поросячий!

– Ага, – кивнул я, – а можете ему хвост кошачьим сделать?

– О… Это дорого вам обойдётся, а усыпить могу почти даром… Так что делать будем?

– Лечить, – твёрдо и скоро сказал я, чтобы не успеть передумать.

Ветеринар подробно пояснил, на что мне придётся раскошелиться. В лечение «поросячьего хвоста» входила госпитализация, лекарства, кормление.

– На всё готов, – нетерпеливо махнул я рукой.

И направился к кассе.

                                    * * *

Я переехала к Вовке полгода спустя.

Как будто случайно.

Помню, июнь пришёл с ливнями.

Листья на высоких тополях, растущих у моей трамвайной остановки, уже достигли пика своей краткосрочной жизни.

Плоские лопасти их тел, уже запылённые едва наступившим летом, милосердно омывали дожди.

Но я не тополь.

Обильные осадки действовали на меня губительно.

Арендованная мною квартира, и без того затхлая и сырая, всю зиму терзавшая меня холодрыгой, весной и вовсе «разродилась» мышами.

По ночам грызуны шебуршались, пища и дерясь за найденные крошки.

Я холодела от ужаса, боясь, что они вскарабкаются мне в кровать.

– Так мыши вроде по кроватям лазить не умеют, – сказала мне Вера, когда я, прося совета, как быть, пожаловалась ей на своё житьё-бытьё, – у них лапы вроде как не приспособлены вверх карабкаться. Иначе б мыши на деревьях жили.

– Дай бог, дай бог, – сильно сомневаясь в Вериной логике, тяжко вздохнула я. – Знаешь, Вера, я решила снять получше квартиру… Филина меня жалует. Деньги я подкопила… Готова рассмотреть предложения. Не знаешь, к кому за советом обратиться?

– Ко мне обратись, – вздёрнула носик Вера.

– К тебе? – ничуть не удивилась я Вериной компетенции на рынке недвижимости. Она знаток в каком угодно деле. – Обращаюсь!

– На фига тебе снимать квартиру? – состряпала скептическую гримасу всегда критически настроенная Вера.

– Как на фига? – не поняла я, куда клонит корректорша. – Не хочу быть съеденной мышами заживо.

– Ой, да не будут тебя мыши есть! Костями подавятся! Я вообще не о том, – перешла на шёпот Вера, предварительно оглянувшись назад и убедившись, что наш разговор никто не слышит. – А Вовка на что? Парень молодой, холостой. С квартирой! Видно, что ты ему нравишься… Бери его в оборот. Дескать, готова быть вашей, Владимир, на веки… И всё! Дело сделано. И мышей кормить не придётся.

– Да? Прямо так и сказать: ваша на веки? – внезапно одухотворилась я очевидной Вериной идеей.

– Да. Так и сказать, – довольная тем, что я вняла её поучительности, подтвердила корректорша, – всему тебя учить надо.

– А Влад? – схватилась я за самый веский аргумент, который был, на мой взгляд, непреодолимым препятствием в этом деле.

– А что Влад? – Вера наклонилась ещё ниже. Близко-близко к моему лицу. Теперь её шёпот звучал почти зловеще. – Влад – не жилец! А ты за Вовку замуж выйдешь, квартиру в центре города в придачу иметь будешь… Тебе сколько лет? Кто тебя замуж, кроме Вовки, возьмёт? Ни кожи, блин, ни рожи… неряха бесхозяйственная… одни конфеты вон жрёшь!

– Постой, Верочка, постой… Что ты про Влада такое сказала?! Как не жилец? Что ты говоришь-то такое?

– То! Ты как будто с Луны свалилась! Не знала, что у Влада сердце больное?

– Знала.

– А что болезнь его смертельная, знала?

– Нет, ничего такого не знала.

– Так знай! И о себе уже подумай, дура!

                                    * * *

Этот разговор вскипятил мои чувства.

Я не могла писать.

Не могла пялиться в монитор.

На улице шёл сильный дождь.

Я шагнула из-под подъездного козырька в самую гущу ливневых струй. И сразу почувствовала озноб.

Небесная вода, не по-летнему холодная, неласково окатило тело снаружи, принеся с собой ощутимое облегчение.

Однако в груди полыхало.

Я, словно тлеющая головёшка, на которую туристы хлобыстнули воды, чтоб затушить лесной костёр, оставалась гореть изнутри.

Видел Бог, я не жаждала облегчить свою участь за счёт тяжелобольного ребёнка.

Напротив.

Разговор с корректоршей расположил меня к Володе со всей широтой души милосердной русской женщины. Я его пожалела.

Я вдруг внезапно поняла, что жалость выше, тоньше, благороднее любви. И там, где любовь покорно «сложит лапки», простое человеческое сострадание, воспрянув духом, сделает невозможное.

Я приняла решение, что мне нужно многое обсудить с Володей.

А главное – что происходит с Владом.

И если Верины сведения о том, что он болен смертельно, безоговорочно подтвердятся, то я задам контрольный вопрос: когда?

                                    * * *

Влад умер скоро.

Полгода спустя.

В пригородной электричке.

Мы хотели вдвоём погулять по зимнему лесу. Воздух был влажный, как будто бы в комьях: то пустой, то рыхлый. Такие смутные тёплые дни случаются в марте.

Но шёл декабрь.

И мы не усидели дома. Нарушив запрет Володи (он был тогда в Москве) не совать нос дальше детской дворовой площадки – рванули за город.

Там, в пышно наряженном хвойном лесу, находилась конюшня. И можно было покататься верхом на лошадке, предварительно накормив её морковкой, яблоком или кусочком хлеба.

Втайне от всех я часто возила сюда мальчишку. Узнай Володя, что я это делаю, он бы, наверно, «истёр меня в порошок».

Владу вредил не только стресс, но даже слабенькое волнение.

Однако у меня была своя метода Владова оздоровления. Я, бывшая лыжница, жилистая и вёрткая, верила в могущество самоисцеления.

«Было бы желание жить», – твердила я с отчаянной надеждой. И терпеливо учила Влада радоваться жизни, впуская в неё чудеса. А для этого нужно было покидать квартиру.

Влад был мне благодарен.

                                    * * *

В то утро Влад надел тёмный старенький свитерок.

– Это что у тебя в руках? – спросила я его, подкатывая рукава. Мальчишке приходилось покупать одежду на много размеров больше, чтоб уместить его большое сердце.

– Я коняшку нарисовал. Розовую. И вырезал, – сказал мне он, – хочу на свитер прицепить.

Влад протянул мне бумажную лошадиную голову, к которой с обратной стороны была прилеплена скотчем булавка.

– Красавчик, – щёлкнув булавкой и приколов голову, одобрительно кивнула я, – пошли мыть морковку.

Потом, выйдя из дома задолго до отправления электропоезда, мы с Владом побрели на станцию.

– А я ещё манго взял, – сообщил довольный Влад.

– Ещё чего! Я манго коней кормить не нанималась! – в шутку возмутилась я несправедливому распределению продуктов. – Манго – это деликатес. Я его только тебе покупаю. А Звёздочке манго нельзя. В манго косточка. Сам съешь.

– Нет, – не огласился Влад, – я манго тебе отдам. Ты косточки выколупывать умеешь.

К перрону из глубины тоннеля, как большая глазастая змея, выползла электричка.

Тревожно протрубила.

Мы с Владом зашли в полупустой вагон, плюхнулись на свободные места.

Сиденья порадовали нас подогревом. И Влад, утомлённый долгой ходьбой и нутряным теплом электрички, притулившись боком ко мне, быстро уснул.

Задремала и я.

А когда открыла глаза, увидела, как мелькнула жёлтым вокзалом наша конечная станция.

Я аккуратно приподняла голову мальчика.