Тень

И Уна неподвижно стояла там за их спинами. Услышанная история медленно и безвозвратно пропитывала ее. Чувства, мысли, все стеклышки, через которые она смотрела на свою новую семью, да, впрочем, и на весь окружающий мир, еле уловимо менялись. И вдруг резкий звук колокола выдернул девушку из оцепенения. Она повернулась к окну.

«Легато» вынырнула из-под горбатого моста и скользнула к причалу одного из клубов. Невысокая башня, будто флиртующая с прохожими теплым светом из окон, вросла в деревянную платформу, на которой было тесно от цветочных горшков и ящиков. И все же найдя свободное местечко около перил, на помосте курил служащий. Увидев, что лодка прижимается к берегу, он оживился и замахал руками.

– Еще одно короткое дело. Мне нужно подняться наверх. Закончи пока за меня историю, – попросил Карлай и вышел.

Уна покосилась на юношу, по-прежнему сидящего на полу. Плечи ссутулились. Смоляные локоны упали на лицо. Руки с золотыми когтями были сцеплены на коленях.

– В этой битве погибла вся моя семья, – донеслось из-под черных прядей. Лесэн оставался абсолютно неподвижным, только самый кончик длинного тонкого хвоста совершал еле уловимые движения, вздымаясь над полом и снова ложась на него. – Наш дом располагался буквально за стеной фабрики. Просторный, уютный. У меня была своя комната. Небольшая, но достаточная, чтобы поставить там стеллаж для солдатиков и расставлять их на фоне самодельных бумажных декораций. Для таких, как я, – это запредельная роскошь. Горел наш дом тоже роскошно… Быстро и ярко, словно тоже был из бумаги… Когда налетчики поняли, что не смогут вынести все, что хотят, просто подожгли его. Родители, дядя, старшая сестра – все погибли в этой безумной свалке. Но… – Лесэн коротко выдохнул. – История не об этом… У Карлая было много охраны. Сильной и верной. Он мог уйти с самого начала. Его бы прикрыли – и ни один волос не упал бы с головы хозяина. И позже, когда уже стало понятно, что нападавших слишком много, что фабрике конец и всем, кто в ней останется, тоже… Он все еще мог бежать, но вместо этого дрался не просто наравне со всеми – впереди всех! Но самое главное, он бился не за фабрику, не за деньги. Он сражался за каждое живое сердце, бившееся рядом с ним, и за то, чтобы показать этим выродкам, что здесь их не боятся. Карлай считает, что если бежать, то нападений будет больше. И мой отец считал так же. Что необходимо давать максимальный отпор, иначе они будут подгрызать края, пока не доберутся до сердцевины. Еще раз повторю – Карлай мог уйти, его звали, умоляли… А он даже не повернулся в их сторону. Видела шрамы на его теле?..

Уна вздрогнула, будто снова ощутила их под пальцами.

– Это удары от их когтей.

– К-когтей? – не узнавая собственный голос, спросила девушка.

– Да, хотя саками не обязательно животные, – он выделил это слово и натянуто ухмыльнулся, – вроде меня. Среди них много людей, у которых нет когтей. Поэтому они надевают на руки специальные кастеты. Шипы на них заточены так, что рвут плоть, словно старое тряпье. Я своими глазами видел, как кровь пузырилась на груди Карлая, потому что воздух выходил наружу из грудной клетки. До сих пор не понимаю, как он выжил. Сам я уцелел только потому, что от очередного крепкого удара потерял сознание. Очнулся много позже, уже в лазарете. На соседней кровати лежал Карлай. Сестры сказали, что он притащил меня, хотя сам еле держался. Когда выяснилось, что я остался один, Карлай, не задумываясь, забрал меня в город. Он хотел дать мне образование, работу, сделать полноценным членом общества. Но я риса! – Юноша развел руками. – Мало того, еще сирота и потенциальный бродяга. Благодаря Карлаю и тому, что моя семья держалась вместе, мы могли противостоять гонениям со стороны общества. Но теперь у меня не было никого. Скажи, какие я имел перспективы? Меня ждал детский дом, причем самого паршивого пошиба. На периферии даже человеческих беспризорников содержат хуже, чем зверье в зоопарке, а про нелюдей и говорить нечего. Ты такое даже представить себе не сможешь… Бетонные норы, дырка под потолком без стекла, в которую стекает грязь с дороги, когда дождь идет слишком долго… То есть почти всегда.

С каждым предложением слова Лесэна, пропитанные ядом чудовищных образов, атаковали застывшую напротив девушку. Она вся сжалась под их ударами и даже хотела бы расплакаться, но не смела и моргнуть.

– …Я провел там некоторое время, пока Карлай искал способы вытащить меня из «заботливых» лап закона. Когда от гнилой еды, которой нас кормили, мы дружно пачкали пол своего вольера, я молился о том, чтобы сдохнуть поскорее. Но увы, мама родила меня крепким парнем и у меня были все шансы дотянуть там до совершеннолетия. А дальше? Меня отправили бы в какие-нибудь далекие северные шахты, где теплокровные просто не выживают. Конечно, не спрашивая, хочу я этого или нет. И если безмолвие за дверью в нашей детской тюрьме в ответ на мольбы о помощи еще не было рабством, то мытарства в ледяных копях точно им стали бы!

Юноша умолк. Потом со вздохом встал, взял со стола бокал и одним глотком отпил сразу половину. Тонкая струйка сбежала по подбородку, темно-красная, будто кровь из разбитой губы. А потом почему-то риса сел у самых ног Уны-Жанел.

Ее сердце отсчитывало одно мгновение тишины за другим. В каждое из них пальцы просились коснуться гладких черных волос, изогнутых кончиков ушей с поблескивающими золотыми бусинами сережек. Но даже чуть более глубокий вдох казался чем-то слишком вольным рядом с только что услышанными словами…

Наконец риса продолжил:

– Выход оставался лишь один: апеллировать к уходящей в прошлое традиции нелюдей. Карлай полжизни положил на то, чтобы доказать Гранатовому городу, что он почти человек. А теперь ему пришлось заявить о том, что он тахис. Не просто заявить, а повесить светящееся клеймо на свое запястье. Но если его можно скрыть рукавом, то меня-то не скроешь!..

Вернулся Карлай. Похоже, ничто так не успокаивало его, как погружение в дела. Рубиновые всполохи в глазах тахиса, казалось, нежно погладили молодую жену, а потом обратились на Лесэна.

– Знаешь, когда я рассказал ему о своем предложении, он рассмеялся. Мальчишка, годившийся мне в сыновья. Мне! Покровителю его семьи, живущему, можно сказать, в другой вселенной… – начал мужчина рассказ так, будто все это время слушал их разговор за дверью. – Мне казалось, что я предлагаю ему потерять что-то. Отдать мне свою свободу. Вероятно, многим, как и тебе, именно так и представляется наша связь. Лесэн же видел все куда яснее, чем я. Он уже ничего не мог потерять…

– Потому что у меня ничего не было… – развел руками юноша. – Кроме всего прочего, я чувствовал столько уважения и преданности, что и без браслета уже был его тенью.

– Прибыв в Цидад-де-Рома, Лесэн взялся за учебу с таким усердием, что мне приходилось заставлять его ложиться спать. Хотя бы иногда. Думаю, сегодня я уже безнадежно глуп в сравнении с ним, просто наш друг не кичится успехами и в разговоре старается спускаться на уровень собеседников. Одно наслаждение говорить с ним! Мы проводили за этим занятием бесчисленные часы, и в один момент я действительно понял, что нас словно бы ничего уже не разделяет. Радость, горе, непонимание общества снаружи и полная открытость и преданность внутри сделали нас практически единым целым. И это слияние углубляется с каждым днем. Оно давно вышло за рамки того, что мы могли бы объяснить. Так что мне не совестно за сегодняшний удар, а Лесэн не будет держать на меня зла. С таким же успехом я мог бы отвесить пощечину себе самому, чтобы поскорее привести в чувство. И вряд ли сожалел бы о содеянном, даже если бы лицо какое-то время горело от удара. И если у тебя хватит смелости и доверия разделить с нами эту жизнь такой, какая она есть, ты начнешь чувствовать это так же. Себя, как нас. И нас обоих, как себя…

– Я постараюсь… Я… хочу… – произнесла одними губами Уна. Прежде она, словно вора за руку, ловила себя на том, что, давая подобные обещания, лжет. Раньше она скорее желала, чтобы изменился мир вокруг, а в ней самой все вроде как было правильно. Теперь же девушка ощущала, что внутри, в ее сердце, в смешении чувств, что-то провернулось, совсем немного не дойдя до ключевого щелчка.

Уна-Жанел дотянулась до своего бокала, сделала глоток. Неприятно громкий в повисшей тишине. Потом несмело спросила:

– А как это происходит?

– Соединение с тенью?

Девушка кивнула.

– Я слышала, что в этих браслетах заточены кусочки ваших душ…

Карлай по-доброму усмехнулся.

– На западе ближе к периферии есть Собор Незримого. Для людей соединение с тенью – необъяснимая магия. Для нас – просто один из религиозных ритуалов, не более особенный, чем венчание или похороны. Пару столетий назад ритуал был сложным, с проверками и богатым символизмом оформления, хозяина и его будущую тень долго готовили к тому, что их ждет. У нас в этом не было нужды. Мы оставили лишь суть, вершину горы. Со стороны это выглядит так: жрец впадает в состояние транса, а потом берет обоих за запястья. Там, куда легли его пальцы, проступают символы, которые ты видела.

– Кажется, будто изнутри всплывают на поверхность раскаленные докрасна металлические обручи, – вставил Лесэн. – Только поверхность эта – твоя собственная кожа. Ощущения соответственные. И все же происходящее завораживает настолько, что способно отодвинуть боль в сторону.

– Если бы существовали хирурги, способные пришить одну душу к другой, то браслет был бы шрамом от этой операции. И все же это не кандалы, как может показаться. И не клеймо. А в определенном смысле звучание наших душ в проекции материального мира. Как записанные ноты. Только в партитуре появляется партия для еще одного инструмента. Да, можно сказать, что жрецы запирают в браслетах кусочки душ, но не ради лишения свободы, а чтобы перемешать умы и судьбы. А для единых естественно быть рядом и не противиться самим себе, не так ли? Вот почему тень не имеет ничего общего с рабом. И дело не только в том, что стать моей тенью – добровольный выбор Лесэна. Он часть меня. Он внутри меня. Мы чувствуем друг друга. Не читаем мысли, но всегда знаем, что происходит. Расстояние терзает нас, терзает совершенно по-особенному…

– Но ты же можешь приказывать ему все, что угодно! И он не смеет ослушаться. Но не наоборот. Если речь идет о смешении, то оно должно быть обоюдным.

Это неравенство, словно колющая глаз соринка, все время мешало Уне с доверием смотреть на их союз. Как будто на тончайшей хворостинке держится изрядная доля мировой справедливости, и стоит девушке принять положение дел, как та надломится. И тогда живые существа начнут творить друг с другом все, что им вздумается, по принципу «кто сильнее, тот и диктует правила». Нетрудно догадаться, что сама она себя к сильным мира сего не причисляла и никак не могла обрести это внутреннее согласие.

– Посмотри на свое собственное тело. Тебе наверняка кажется, что ум приказывает руке. Но не наоборот. И рука не смеет ослушаться. На самом же деле ум не приказывает. Когда ум знает, знает и рука. Она повинуется, не обсуждая приказ и не оценивая правильность содеянного, но не потому, что лишена воли, а потому, что ум и тело заодно. Потому что если больно руке, то ум страдает тоже. Выходит, что, действуя в своих интересах, ум также действует в интересах руки. Заботясь о ней, заботится о себе. Разве не так?

– И все же это не одно и то же… Моя рука не думает, не чувствует, не имеет своей отдельной истории и культуры. Вы две самостоятельные личности! Вы такие разные!

– Не переживай. Ты поймешь. Есть кое-кто очень убедительный, – улыбнулся Карлай.

Девушка подняла на супруга вопросительный взгляд.

– Время. Оно красноречивее нас обоих. Позволь ему расставить все по местам.

Они часто завтракали вдвоем: Лесэн вставал рано. А ужинали почти всегда вместе. Дома, в клубе, на «Легато», иногда даже на бегу. Но эта традиция уже стала привычной даже для Уны. Поэтому сегодня пустая тарелка напротив ощущалась как дыра, в которую постоянно норовила провалиться их беседа.

– Когда выдается свободный вечер, я стремлюсь провести его дома. И раньше любил, а теперь, когда у меня есть с кем разделить его… – объяснял Карлай, но, казалось, скорее себе самому. – Лесэн же в такие дни предпочитает побродить по городу. Особенно в непогоду, когда улицы пусты, а каналы кипят от сильного дождя. Обычно это всего несколько кварталов от дома. Мы не можем находиться слишком далеко друг от друга. Нам становится некомфортно.

Девушка подняла глаза и внимательно посмотрела на своего супруга. Тот медленно гонял жаркое по тарелке. Ей показалось, что лицо тахиса бледнее обычного.

– А сейчас ты чувствуешь, что он отошел слишком далеко?

Карлай ответил легким кивком. Сделал глоток вина и затих, будто прислушиваясь к своим ощущениям.

Тарелки пустели медленно, но еще медленнее шли часы. Мажордом пришел зажечь еще ламп и распорядиться, чтобы подавали десерт. Но Карлай остановил его жестом и решительно встал.

– Лесэн, – будто прочитал вслух по его лицу управляющий. – «Легато»? Экипаж?

И Уна заметила на немолодом лице под бородой и очками то же неподдельное волнение.

– Экипаж. В центре есть места, куда не добраться на лодке. Возьми оружие.

Эта фраза буквально оглушила девушку. До настоящего момента ее жизни оружие всегда было как бы не совсем настоящим. Конечно, Уна видела мушкетоны на перевязях жандармов, патрулирующих улицы, и даже на стене собственной столовой. Но все эти орудия казались нарисованными хищниками, чьи оскаленные пасти разглядываешь с интересом, а не со страхом. И тут пугающей молнией в руках Карлая блеснула настоящая шпага. Блеснула и спряталась в ножнах.

А потом супруги прыгнули в экипаж, и только веера брызг разлетелись из-под его колес.

Тахис сидел с закрытыми глазами. Губы посинели, будто от холода, но на лбу, наоборот, проступила испарина. Иногда он резко вскидывался и кричал вознице, куда править. Бывали моменты, когда он просил остановиться вовсе, выбегал на улицу и словно прислушивался, только что можно было услышать в этом грохоте дождя?

Стук капель о крышу, их суета на стекле, струйки, сбегающие с плаща на пол экипажа, – все это доводило общее волнение почти до невыносимого.

И вдруг Карлай взвыл. Взвыл, как раненый зверь. Сжал запястье, прижал к груди. Дрожащие пальцы тахиса рванули манжет белой рубахи так, что пуговица цокнула, отлетая в стену. Манжет алел от крови, а под ним прямо поверх шрамов браслета кровила рана. Странная. Практически ровным кругом толщиной в палец, а рядом еще один, не менее странный след: полукруг и отходящие от него две изогнутые линии.

– Похоже на какой-то инструмент… – прошипел Карлай.

– Что это?! Что происходит?! – взмолилась Уна, выхватывая платок и прижимая к запястью супруга.

– Это не моя рана. Это рана на теле Лесэна. Что? Что это может быть? – рычал он.

И тут девушка поняла: этот образ что-то ей напоминает. Она заставила себя сделать несколько глубоких вдохов, но эта попытка успокоиться только быстрее понесла ее куда-то туда, где пахло кварцевой лампой и идеальной чистотой. Туда, где родители еще были вместе. Туда, где мама давала ей безопасные инструменты – играть, пока они с отцом были заняты с пациентами. Уна вспомнила, как приподнимает золотые кудри любимой кукле и подносит к ее уху блестящую воронку.

– Отоскоп! – вскрикнула она. – Ушное зеркало. Или носовое, не важно… упал на него, может…

– Старый госпиталь! – заорал Карлай, и экипаж рванул с места: было ясно, что это приказ.

След на руке стремительно исчезал, рана необычно быстро затягивалась. Да и по мере приближения к темному скелету полуразрушившегося здания тахис будто оживал. Оживал и наливался яростью.

Экипаж не успел до конца остановиться, а Карлай уже выпрыгнул наружу. Хигер затормозил повозку и спрыгнул в лужу следом за хозяином.

– Беги за жандармами! Два квартала вниз от часовни. – Палец тахиса указал на темный шпиль, торчавший над просевшей крышей.

– Но что если… Я могла ошибиться.

– Ты могла, но я нет! – бросил он уже из-за плеча, и мужчины побежали к перекошенной пасти старого госпиталя.

Секунду она еще смотрела, как смывает их силуэты стена дождя, а потом рванула сама. Так, как не помнила когда бежала последний раз. Мокрая одежда мешала двигаться, волосы – смотреть по сторонам. Спуск был довольно крутым, и подбитые подковками сапоги то и дело поскальзывались на мостовой. Пару раз Уна ободрала руки, цепляясь за грубую кладку зданий, чтобы не упасть. Но все происходящее снаружи меркло по сравнению с беснующейся внутри мыслью: Карлай там! Там, в непонятной западне! Только небо знает, кем и для чего устроенной! Там, где Лесэн уже был ранен! Там, где нет никого, кроме Хигера, кто мог бы помочь… Мажордома, в чьих руках она привыкла видеть посуду, но не оружие!

Она рванула на себя дверь небольшой постовой жандармерии, практически висящей над перекрестком двух каналов. Рокот утопающей в дожде улицы ворвался в прокуренное помещение и заставил всех повернуться к вошедшей.

Она кричала, потому что плохо слышала собственный голос за грохотом сердца. Двое хмурых парней накинули плащи и, не задавая лишних вопросов, вынырнули из своего убежища.

Конечно, она за ними не поспела.

Подъем давался еще сложнее. В груди жгло от каждого вздоха, будто кто-то швырял Уне в горло раскаленные угли. Наконец она увидела часовню, за ней заросший зеленью забор старого госпиталя и прямоугольник их экипажа напротив. Неподвижный, пустой.

Влетая в приоткрытые ворота, она услышала крик и выстрел. Из чудом уцелевшего окна второго этажа полетели осколки, присоединив звон к дождевой дроби. Вряд ли она отдавала себе отчет в том, что кричит не Карлай. Все в ее теле превратилось в чувство, в инстинкт. Она не думала, но знала. Будто в грудь ей воткнут крюк и тащит ее вперед по заваленным рухлядью коридорам, через опустевшие дверные проемы туда, где за очередным поворотом…

Уна увидела их.

Когда-то в этом зале был стеклянный купол, сейчас через дыру, тянущуюся вниз изломанными кусками профиля, падал хоровод серебряных капель. Город отбрасывал на пол тусклый круг света, и посреди этой пугающей арены сидел Карлай. На его коленях лежал Лесэн. От раскинутых по грязному кафелю рук разбегались пугающие темные дорожки. Дорожки, которые жадно съедал вездесущий дождь.

Она бросилась к Лесэну тоже.

Пульс. Дыхание. Раны.

– Жив… – выдохнула она, поднимая наконец глаза на мужа.

Тахис закивал ей. Стянул с шеи платок. Они вместе перетянули самую опасную рану. Второй девушка занялась сама, искоса наблюдая, как Карлай прижимает Лесэна к груди. Как шепчет что-то ему в ухо. Как слегка сотрясается его ссутуленная спина. И ей хотелось так же прижать к груди этого безвольно лежащего паренька. Такого юного и красивого. Ни за что раздавленного жерновами чьих-то амбиций, жадности и тщеславия. Хотелось обнять и завыть, умоляя, чтобы тот открыл глаза. Чтобы подарил хотя бы тень улыбки. Улыбки, которую она еще недавно так не желала видеть.

…Служители жандармерии опускали глаза, объясняя, что точную причину похищения установить так и не удалось. Одни пытались скормить Карлаю версию об ограблении его тени, ведь нападавшие имели давнюю сомнительную историю, а риса всегда носят на себе драгоценности. Другие ссылались на расовую неприязнь и участившиеся беспорядки в городе на фоне войны. Все, конечно, обещали, что виновные будут наказаны по букве закона, но дело быстро закрыли. Лесэну же пришлось провести некоторое время в частном госпитале неподалеку. Его возвращение домой ощущалось как настоящий праздник. Уна даже представить не могла, как этот холоднокровный согревал собой весь дом. Как любила его обслуга. Как сама девушка успела привязаться к нему.

Она навещала рису в госпитале каждый день и, сидя на широком подоконнике его палаты, тайком от персонала кормила юношу любимым ореховым печеньем. И клятвенно обещала, что, когда тот вернется домой, сама спустится на кухню, чтобы приготовить пряные рогалики по семейному рецепту.

Но когда этот день настал, оказалось, что они просто не могут расстаться, чтобы выполнить это обещание. Не на полу же кухни сидеть втроем под одним пледом, то и дело опрокидывая бокалы с вином от неловкости движений или смеха, забыв, что вокруг вообще есть еще что-то…

Первым от их урчащего трехголового существа вынужден был отделиться Карлай. Он и так почти на сутки бросил все свои дела. Теперь они настойчиво призывали его оказаться по другую сторону гранатовых окон.

– Я так хочу в воду… – шепнул чуть позже Лесэн, глядя, как танцуют на стекле серебряные дождевые змейки. – Река зовет меня… Река зовет меня…

И он выбрался из-под пледа и, на ходу освобождаясь от халата, начал открывать окно.

– Куда ты?! – запротестовала Уна. – Ты еще не поправился до конца!

– Она оближет мои раны, и те затянутся быстрее, – произнес риса, прикрывая глаза и мечтательно улыбаясь. Толкнул створки, пуская в дом шум и холод. Пока еще приятный в сравнении с комнатой, где от свечей и камина давно стало душно.

Вода бежала здесь так близко, что, если хорошенько высунуться в окно, можно было коснуться ее рукой. Лесэн залез на подоконник и соскользнул вниз с легкостью мыши. Только кончик его длинного хвоста тихо звякнул золотым колечком – и риса слился с темнотой за окном.

Уна села на край, свесив вниз босые ноги.

Канал, неустанно омывающий торец дома, называли Жасминовым. На пике цветения кусты, высаженные по всей его длине, пускали по воде полчища белых корабликов. Девушке нравилось наблюдать за этим шествием с узких мостиков и вдыхать пьянящий аромат, густой настолько, что, казалось, даже одежда успевала пропитаться им. Сейчас он уже оставался лишь одной из нот в симфонии ночного воздуха. А редкие лепестки на водном бархате создавали ощущение летящего под ногами ночного неба.

Лесэн вынырнул и устроился напротив, будто в воде ему была приготовлена удобная лавочка. Темная кожа прятала его среди мрачного камня и зелени кустов. Но желтые глаза рисы сияли, будто освещая все вокруг. Он смотрел, как Уна, чуть смущаясь, допивает вино. Его взгляд не звал, не оценивал, не ласкал любованием. В этих глазах играло счастье, и она была его частью. Частью целого. Наравне с водой, ночью, свободой и жизнью, которую риса только что чуть не потерял. И давно Уна не чувствовала себя такой драгоценной. Девушка потянула за пояс халата и, сбросив его, словно грубую старую шкуру, тоже скользнула вниз. Холодная вода обожгла практически обнаженное тело. Она ощущалась необычно густой. Казалось, толща реки разделилась на потоки, и Уна плывет меж ними, как между спинами гибких змей. Они не опасны. Они ласкают кожу. Лесэн нырнул ей навстречу, и к прикосновениям этих змей присоединились и другие прикосновения. Нежные и сильные. Ледяные и горячие. Уна обнимала тело рисы, но будто обнимала саму реку, саму суть воды. Ее силу, ее грацию, ее мудрость, ее всепроникающее присутствие. Вечность, живущую в каждой капле. Такую хрупкую и непостоянную и вместе с тем совершенно бессмертную. Она целовала это бессмертие, эту вечность, растворяясь, сливаясь с нею. Становясь такой же холодной, но настолько живой, насколько не была раньше.

– Любовь повсюду… – выдохнул возле ее уха Лесэн.

И повинуясь этому заклинанию, любовь действительно проступила всюду. Она будто начала лучиться и сочиться из всего, что окружало их. Ею были полны вода и притихшее над головами небо. Она сияла теплом из каждого красноватого окна. Она была вкусом губ. Она заполняла доверху сердце.

В мире, где один так легко может убить другого, где так много жестокости и лжи, любовь была повсюду…

Неприятное ощущение дежавю повисло в воздухе. Ароматами тревоги и какого-то пугающего бессилия оно преследовало Уну-Жанел в каждом начатом деле, в каждой, даже самой отстраненной мысли. Откуда оно взялось? Источник был заперт в кабинете Карлая. Час назад, когда дверь особенно звонко хлопнула, пропустив влетевшего вихрем Лесэна, истеричное эхо разнесло эти споры волнения по всему дому, и он замер, прислушиваясь.

Наконец риса появился в гостиной. Огонь в камине дрогнул.

Юноша еле заметно качнул головой в сторону кабинета. Уна вспорхнула с софы, а когда проходила мимо Лесэна, почувствовала, как легонько легли ей на плечо холодные пальцы. Они вроде бы показывали направление, но было в этом что-то еще. Будто риса украдкой прошептал: «Держитесь! У нас плохие новости!». И как же вкус новостей исказил лицо Карлая! Нахмуренные брови, сжатые губы, тяжелый взгляд – все это сделало обычно такое теплое и располагающее лицо свирепым и пугающим. Он листал записную книжку, делая пометки на лежащих в беспорядке листах. Руки его дрожали от злости. Чернила капнули и испачкали край манжеты.