Когда погасло солнце

От звуков своего имени, впервые произнесенным Санькой – его тембром, его интонациями – сердце Пелагеи застучало сильно-сильно. Но все равно не так, как когда Паша интересовался, как у нее дела, или приносил ей землянику в граненом стакане – «сам собирал, только что из леса».

– Жить по-человечески, – произнесла она, растягивая, пробуя на вкус. Непривычно, когда прошлое – в прошлом, и все на своих местах. Непривычно и несбыточно: сирота – она на веки никому не нужная сирота. Никому, кроме Саньки.

В тишине комнаты вдруг стало слышно, как за открытым окном капает с крыши – расцветала весна. Кто-то на крыльце барака стучал валенками, стряхивая с них мокрый снег.

«А что, если и правда можно… жить по-человечески, – размечталась вдруг Пелагея. – Как будто не сирота вовсе, а как все… то, может, можно даже… на танцы с Пашей?»

Смелость фантазии обожгла Пелагею. Сделать шаг к Паше – это же все равно что прыгать с обрыва в реку: неизвестно, примет тебя живительная прохлада или острые скользкие камни, скрытые под водой. Санька – вот он, рядом, проверенный, надежный. Санька точно не откажется от нее, что бы ни случилось. А Паша?

Сердце вновь ускорило ход. Вот Паша, аккуратно одетый, но пока чужой, берет ее за руку – мамочка! – и ведет под мелодии патефона на глазах у всех. Она смеется, легко, по-девичьи, как будто беспокоиться ей совсем не о чем.

– Мне пора собираться на смену. До вечера? – Пелагее не терпелось остаться одной, поближе разглядеть свою… мечту? Утонуть в ней, лелеять, напитывать.

Что, если это и есть та самая настоящая жизнь, о которой говорил Санька?

1963

Свадьбу сыграли на Ивана Купалу.

Саша настоял: семейная традиция. Его батька с мамкой женились на Купалу, батькин батька с мамкой женились на Купалу и дальше в глубину веков та же история. Род продолжался, крепчал, все невзгоды сносил стойко.

– Почему твоя любовь к корням еще жива? – однажды спросила Пелагея, проводя пальцем по шраму на его груди – «подарку» от вагонетки. Свои собственные корни она вырвала, растоптала, уничтожила еще в детдоме. – Они же… – голос ее дрогнул, – враги народа. Из-за них ты вырос сиротой.

Июльское солнце щедро лилось сквозь рюши занавесок, золотя пылинки в воздухе, рисуя узоры на их сплетенных телах. Поглаживавшая талию девушки ладонь замедлилась.

– Яблоня дает яблоки, а не груши или сливы. Разве это ее вина? Разве это причина, чтобы ее рубить? Разве из-за этого яблоки становятся кислее?

По спине Пелагеи пробежали мурашки.

– Но они же…

– Что они? – резко перебил Саша. – Я ненавижу то, что с ними сделали. Ненавижу систему, которая сломала нашу семью. Но я не позволю ей победить. Не позволю ей убить меня, как их сына.

Пелагея ойкнула: его кулаки сжались и пальцы больно впились в ее бедро. Саша не заметил: он очутился далеко в прошлом; в маленьком селе в Сталинградской области, где в почти каждой избе жила его родня той или иной дальности. Там воздух дрожал от зноя, там терпкий запах лошадей после жаркого дня пахоты, тряска телеги, звучное батькино: «Нно, родная» и свист хлыста, а дома ждут ласковые мамины руки, веселые сестры, тень столетнего дуба, вареная картошка с лучком и стакан молока.

Корни – это не только родители, но и земля, на которой он вырос. Без всего этого он – просто номер в детдомовской ведомости и сирота дважды: без родителей и без прошлого.

Любовь к корням – это… любовь не к их судьбе, – Саше не хватало слов: в описании чувств, как, впрочем, и в разговорах в целом, он был не силен. —А к самому факту, что они были.

Саша хранил в памяти не врагов народа, а ту человеческую нежность, которую успел узнать. Его остро, до боли в крепко стиснутых зубах затопила тоска по тому, что должно было быть его по праву, но не случилось, разрушенное катастрофой. Но ведь нее существовали объятия, смех за столом, привычки и черты характера, в которых он теперь угадывал себя и в которых черпал силу. Он был готов на что угодно: горбатиться на руднике до кровавых мозолей, забыть про сон и отдых, лишь бы однажды увидеть в глазах Пелагеи тот самый свет – свет человека, который знает, что его любят. Но ее сердце, раздробленное в момент разлуки с семьей, оставалось глухим.

«Время залечит, а я буду рядом», – упрямо твердил себе Саша. Он верил в это с той наивной убежденностью, на которую способны только по-настоящему чистые душой люди. Да и верить больше было не во что.

Паша на свадьбу не пришел. Официально – работал. По графику смена была не его, а единственного на весь поселок гармониста Мишки. Без Мишки ни одна свадьба не гулялась, и начальство относилось с пониманием: найдешь замену – свободен.

Но все знали правду.

Все знали, ради кого ходил на танцы неуклюжий Паша. Из-за кого отказал посватанной ему девушке – дочке секретаря райкома партии, между прочим. Ради кого встает до рассвета, чтобы до смены успеть набрать ягод в лесу.

В поселке шептались, гадали, делали ставки: выберет Пелагея образованного, начитанного Пашу, которому прочили должность руководителя, через пару лет, когда здоровье нынешнего окончательно вскинет белый флаг, или все-таки предпочтет неотесанного грубоватого Сашу, не зря же они с детства дружат? Шептались так, будто выбор был очевиден.

Он и был.

Промучившись, Пелагея решилась: будь что будет, на демонстрацию она пойдет с Пашей. Саше все равно работать в забое – его смена выпала как раз на праздник. О том, что Саша узнает – в их поселке что видели хотя бы пять человек, то видели все – Пелагея старалась не думать. Сам же сказал, что теперь можно по-человечески. Приняв это решение, девушка расцвела, будто сирень с соседнего барака. Глаза искрились, щеки раскрасились румянцем.

– Щи сегодня – объеденье! – хвалили шахтеры, стоя в очереди за добавкой. – Котлеты – пальчики оближешь!

Да что там щи или котлеты, даже пресная пшенная каша, сваренная Пелагеей, обрела какой-то особый вкус.

Девушка лишь улыбалась, разливая суп по мискам. Мысленно она красовалась в синем платье – том самом, что так ладно подчеркивало ее изгибы.

Отныне все будет по-другому. По-человечески.

– Зайду за тобой завтра в десять, – по-хозяйски оперевшись на косяк двери в ее комнату, Пашка протянул стакан черники – крупной, почти чернильной, с сизым налетом. Его глаза сверкали, голос дрожал от предвкушения.

Пелагея съела всего горсть ягод, вспоминая, как удивительно тонкие для шахтерских пальцы Паши, передавая стакан, задержались на ее ладони дольше необходимого. К обеду ее выворачивало наизнанку.

За окном гремел праздничный марш, а Пелагея лежала, свернувшись калачиком на койке, и стонала:

– Умираю я, Люда.

Горько так: весь поселок – Паша – на демонстрации, там флаги и радость, а Пелагея здесь, в душной комнате, с не замолкающими комарами и тазом вместо праздничного букета.

Толстая, хлопотливая Людмила работала медсестрой в медчасти. Хмыкнув, она громко поставила рядом с кроватью соседки опустошенный эмалированный таз.

– От отравления не умирают. Выпьешь побольше отвара шиповника, угля, и завтра будешь как огурчик.

– Я этому кормильцу пальцы повырываю, чтобы нечем было отраву собирать, – узнав, вскипел Саша. Еле успокоила его сладким крепким чаем.

Черника оказалась губительной: тошнота не прошла ни на следующий день, ни через неделю. Девятого мая поселок радовался победе, а Пелагея – хотя бы получасу без встречи с тазом.

В очередной раз обтирая прохладной салфеткой осунувшееся личико девушки, Людмила многозначительно подняла бровь:

– Кажется мне, что не в чернике дело. Месячные когда ждешь?

Вздрогнув, Пелагея уставилась на календарь с улыбающимся Гагариным. Красные дни – первомайские – вдруг поплыли перед глазами.

– Три недели назад должны были…

– Удачно я тогда к родне съездила, – присвистнула Людмила.

В комнате внезапно стало душно. Весенний ветерок, врывавшийся в распахнутое окно, не приносил облегчения, только бил выцветшую занавеску.

Пелагея медленно провела рукой по животу, там, где уже теплилась новая жизнь. Едва зародившись, она жестоко, резко, не спросив мнения и желания девушки, развернула ее судьбу.

Людмила молча налила ей стакан воды.

Пелагея сглотнула ком в горле, ощущая, как под ребрами сжимается чугунный обруч.

– Не жили по-человечески, нечего и начинать1, да, Люд?

*

Малой рос, окутанный радостью отца. Саша прикладывал ладони к еще плоскому животу будущей мамы, смеялся глупым, счастливым смехом. Пелагею тошнило месяц. Худенькая от природы, она таяла на глазах: кожа натянулась на скулах, глаза стали неестественно большими, ручки – как спички. Саша приносил ей сухари и крепкий чай – единственное, что ее организм снисходительно принимал, и аккуратно гладил по спине, когда ее выворачивало.

– Потерпи, – шептал он, – скоро пройдет.

Сам того не ведая, он озвучил тайную мечту Пелагеи: чтобы прошло. Чтобы завтра она проснулась – и оказалось, что эта беременность, неизбежная свадьба, укор в Пашиных глазах – все было лишь ночным кошмаром.

Пошел шестой месяц.

– Ути мой бОльшенький, – как девчонка ворковал Саша, обнимая живот жены, который после свадьбы, будто получив официальное разрешение, начал округляться, становиться заметным, приковывать взгляды окружающих.

Пелагее было не по себе от этих взглядов. Она знала, что за ними скрывается едкий шепот: точно ли отец – Саша? Может, Павел все-таки не зря носил ягоды? От этих сплетен отступившая было тошнота подкатывала с новой силой.

Скворчащее сало дергалось на сковороде, выбрасывая в воздух жирные брызги. Саша ловко переворачивал шумящие куски, крича через плечо:

– Брось тревожиться, родная. Покудахчут еще неделю, да и забудут. Я-то знаю, что ты бы никогда… с Пашкой… того.

На общей кухне семейного барака было тесно. Пять плит, пять столов, пять жизней – все вплотную, все на виду. Пелагея примостилась на табуретке рядом с Сашей, впитывая этот новый и странный уют: запах жареного сала, теплый пар от картошки, Сашин локоть, случайно касающийся ее плеча.

Муж. Ее. Навсегда.

Эти слова падали тяжело, непривычно.

– Кушай, родная. Сытая жена – счастливая жена, – Саша подкладывал ей самые хрустящие куски шкварок. – Я техникумов не заканчивал, как некоторые. Но со мной всего будет вдоволь.

Сашина любовь обволакивала Пелагею плотным коконом. Она ширилась вместе с округляющимся животом, требовала отдачи и благодарности, но внутри Пелагеи зверино выла пустота.

Сколько еще проклятая судьба будет ее испытывать?? Вновь и вновь вторгается она в ее жизнь, как паршивец-мальчишка, рушащий только что построенный из веток домик. Пелагея устало облокотилась на мужа. Пора смириться, признать, что сопротивление бесполезно. Ее жизнь – лишь игрушка в руках злобной судьбы, которой, судя по всему, не милы ни осинки, ни апельсинки. Она ненавидит всех. И сколько ни старайся, как ни борись – все равно окажешься на дне, раздавленной и уничтоженной.

Где-то там, в параллельной жизни, другая Пелагея смеялась с Пашей в просторной кухне, где пахло не шкварками, а сахарными пышками. В той жизни она познала и животную жадность прикосновений, и тот самый огонь, от которого пылают ладони и путаются мысли, и колотящееся от одного лишь его взгляда сердце.

Дверь в ту жизнь захлопнулась, едва приоткрывшись. И бабий век Пелагеи закончился, не начавшись.

– По-твоему, вот это, – она обвела взглядом кухню, – и есть та самая человеческая жизнь, как у всех, да, Саш?

Муж глупо улыбнулся в ответ и закружил Пелагею по кухне, натыкаясь на табуреты, снося локтями кастрюли.

– Она самая. Мы становимся корнями, родная, – голос Саши прозвучал неожиданно мягко, как шелест листьев над родником. Он вновь прижал ладонь к ее округлившемуся животу, его пальцы дрожали. – Это – наш росток.  У него будут твои глаза. Твой нос. Твой характер. А я буду землей. Буду крепко держать вас обоих.

Пелагея вздрогнула: не ожидала от двадцатидвухлетнего необразованного Саши таких слов, которые чутко пробрались в самое сердце.

Говорить о таком ему было легко: в нем жила память о том, кто он и откуда. У него был тот мощный тыл, с которым можно пройти сквозь любой ад – и выстоять, продолжая верить в возможное счастье.

А как быть корнем Пелагее, если у нее самой корней нет?

И вообще, как это, когда ты сам становишься корнем, новым звеном в цепи поколений? Как это, когда твое тело – ствол, а руки – ветви, и через тебя сквозит сама жизнь?

Как это, быть тем, кто решает, будет ли в доме смех или тишина?

Как убить свои страхи и ненависть, чтобы не заразить ими малого?

Как это – быть для него вратами в лучшую жизнь?

«А я буду той землей, что крепко держит вас обоих».

– Сашенька, – голос Пелагеи сорвался, она судорожно вжалась в грудь мужа. Груз ответственности показался до жути прекрасным и прекрасно-жутким одновременно. – Без тебя мне не справиться. На за что.

Тот, кого она все это время считала врагом – этот незваный гость в ее утробе – внезапно стал спасением.

Пелагея робко коснулась живота; сначала – кончиками пальцев, будто боясь обжечься. Потом – всей ладонью, которая сама знала, как наилучше лечь на этот теплый холмик.

Я – мама.

Она зажмурилась, представляя, как там уже бьется крохотное сердечко.

В груди что-то перевернулось, не больно, а будто давно заржавевший замок, наконец, щелкнул, выпуская наружу то, что годами томилось взаперти. Сквозь привычную тяжесть пробился первый лучик легкости.

Впервые за долгие месяцы Пелагея вдохнула полной грудью.

И это тоже – та самая жизнь. Другой не будет.

*

Пелагея не переставала удивляться: как это крохотное, еще не увидевшее свет существо сумело перевернуть ее мир. Каждый толчок маленьких пяточек, ставший теперь привычным, все равно заставлял замирать, будто в первый раз.

– Саш, толкается!

Саша вздрагивал и бежал к жене – приложить ладонь к ее животу, с трепетом и благоговением, боясь пропустить самое ценное.

А мир вокруг продолжал жить своей размеренной, устоявшейся жизнью. Шахтеры все так же в три смены спускались в забои, Пелагея все так же котлами варила щи, мяла картофель для пюре, жарила котлеты. Ее движения – отточенные годами, почти рефлекторные, ведь все самое важное теперь происходило не снаружи, а внутри нее.

Поскулив, сентябрь сдался под натиском хмурого октября, тот уступил дорогу ноябрю, который пришел с инеем, покрывшим землю хрупким серебром. Все шло своим чередом, никаких событий не случалось в их поселке. И казалось, этот заведенный порядок не изменится.

Казалось.

Саша был на смене. За окном ноябрь злился, швырялся колючим снегом в стекла, а комната Михайловых куталась в уют желтоватого света торшера и девчачье доверие.

Людмила заглядывала к Пелагее по несколько раз в неделю, с тонометром в одной руке и кульком семечек в другой. Ее кудри танцевали при каждом движении, а глаза, подведенные ярко-голубыми тенями, искрились.

По вечерам руки по привычке тянулись за двумя стаканами: было так вкусно шваркать чаем на пару с Пелагеей. Их маленькая комнатка, когда-то звонкая от смеха и шепота, теперь казалась нелепо огромной, и редкие звуки в ней слышались четче. Оказалось, что теснота, которой подруги частенько перемывали кости, – это не неудобство, а благословение. Теснота значила: «Ты не одна».

– Новость слышала? – поинтересовалась Люда, шумно сплевывая шелуху семечек в эмалированную, специально купленную для этих целей миску. – Пашка все-таки женится на той девице, дочке секретаря райкома партии. Ждет мужика большое будущее.

Горло Пелагеи сжалось, обнажив скрытый до этого ком лжи, плотный, тяжелый. Не боль. Не злость. Хуже: окончательная, бесповоротная потеря того, что она не смогла обрести. Теперь ей уже никогда не узнать, как пахнет его кожа после рабочего дня; как звучит его смех, когда он действительно счастлив; каково это – просыпаться от его дыхания на своей шее. Никогда не почувствовать дрожь его пальцев, расстегивающих пуговицы на ее блузке. Ей никогда не узнать, какой бы она стала рядом с ним, и могла ли эта жизнь быть счастливой.

Могли бы они стать друг для друга тем самым светом в окне?

Все это узнает другая.

Теперь точно конец. Пелагее никогда не узнать любовь к мужчине. И ладно.

Потери стали слишком привычными.

– Желаю счастья, – сглотнув ком, Пелагея озвучила правильное. Зато теперь можно перестать ждать, даже втайне от себя, и окончательно стать просто Пелагеей Михайловой, женой Саши, будущей матерью.

Это много.

Наверное.

Ноябрь потеплел. Будто выпрыснув всю ярость в первую неделю, дальше сделался покорным мягким котенком. Воздух отдавал сыростью прелых листьев, высвобожденных из плена первого тощего снега. Смена закончилась, и Пелагея тяжело брела по распухшей проселочной дороге, увязая калошами в размокшей грязи, цепляясь за Людмилу: только бы не поскользнуться, только бы не упасть.

– Как назовете малого, решили? – Люда крепко придерживала подругу за талию.

Пелагея остановилась, тяжело дыша. В те дни она уставала быстрее, чем Саша успевал допить стакан чая, а дорога, больше похожая на блевотину пьяницы, чем путь домой, вымотала ее окончательно.

– Мальчик будет Иваном, в честь деда Саши. Девочка…

В глазах Пелагеи потемнело, ноги внезапно стали ватными. С ужасом она ощутила тепло, стремительно текущее по внутренней стороне бедра, под гамашами.

– Люда, – выдохнула Пелагея. Ее глаза – огромные, полные страха – прокричали все, что не смогли слова. Последнее, что она увидела: искаженное паникой лицо подруги, вдалеке стена хвойного леса, накренившаяся под странным углом, и грязная дорога, стремительно летящая ей навстречу.

Сознание возвращалось обрывками, клочьями, с трудом связываясь в целое: резкий запах медикаментов и кисловатый дух мочи; голая, дикая, рвущая плоть боль; каждый вдох отдавался огненной волной от шва на животе, небрежно стянутого грубыми нитками. Внизу, между деревянных бедер и на простыне, было тепло и влажно. Слабые руки медленно потянулись вниз – проверить, убедиться, успокоиться.

– Не трогай, разойдется, – раздался далеко-далеко женский уставший голос.

Веки не поднимались. Пудовые, они будто застыли. Сколько потребовалось времени, чтобы приподнять их хотя бы до щелочки?

Саша сидел на корточках, прижавшись к стене, белый как мел. Его жилистые сильные руки беспомощно лежали на коленях, кулаки сжимались и разжимались в бессмысленном ритме.

– Саша… – позвала Пелагея. Голос был хриплым, чужим.

Он вздрогнул, поднял на нее глаза – красные, опухшие. Подошел, взял ее руку в свои ладони – те самые, что еще утром ловили толчки маленьких пяточек. Теперь они дрожали.

– Ваня… это был…

Веки рухнули, задавленные горем.

Воспоминание всплыло неожиданно: сидя на диване в их ленинградской гостиной, мама читала сказку. Уютно трещали дрова в печи, мягкое вязаное бабушкой покрывало дарило покой. «Сильнее материнской любви на свете нет ничего». Валя прижималась к маме слева, Пелагея – справа, и они ловили ту ложь жадно, как птенцы – крошки хлеба.

Ложь, потому что ненависть оказалась сильнее любви. Сильнее жизни.

Это я убила малого. Не было во мне любви. Был кипящий яд в жилах, тоска по ленинградской жизни и Паше, проклятое нежелание принять судьбу. Ваня не выжил в этом аду. Неважно, что скажут врачи. Я знаю точно: его смерть – моя вина».

Все вокруг было стерильно-белым: белый потолок, белые стены, белая простыня с алым озером, белое лицо Саши.

Большая ложь: цвет смерти вовсе не черный. Он – белый вперемешку с алым.

1963-1964

Каждая клеточка тела взрывалась болью и слабостью. Варварски сделанный шов на животе загноился, Пелагея горела. Светлые волосы прилипли к влажному лбу, ночная сорочка задралась, обнажив бедра: так было даже лучше, капля прохлады в пекле ада.

Входная дверь с треском распахнулась, впустив ноябрьский воздух и шатающегося Сашу. Он врезался в косяк плечом, но, кажется, даже не почувствовал боли.

– Похоронили мы Ванюшку, Пелагея.

Саше было все равно, слышит жена его или нет. Брякнул о стол поллитровку, врезал нож в черный хлеб. Ломти получались неровные, рваные. Послышался звон стекла, хриплый глоток, стук пустой стопки. Горло обожгло огнем, расслабило тело. Крякнув, он подошел к жене, опустился на кровать. Матрас прогнулся под его тяжестью. Перегарный смрад обжег Пелагее щеку.

– Сухая я земля, родная. Ты прости меня. Не сберег я наш росток, – губы Саши задрожали, из носа закапало на простыню. – То, что ты видеть Ванюшку не захотела, совсем… Не виню, знай.

Слова тонули в тумане горячки. Не дождавшись ответа, Саша тяжело поднялся и вернулся к поллитровке.

Пелагея закрыла глаза. Ей казалось, что она падает: сквозь кровать, пол, первый этаж барака, сырую землю, прямо в ту яму, где теперь навеки остался маленький, будто кукольный, гробик.

Заснежил декабрь. Снегопад не замирал сутками. Воспаление утихло, шов зарубцевался, оставив после себя багровый шрам, живот уменьшался, лишь сердце кровоточило по-прежнему. Едва в снежной мгле зажигались фонари, Пелагея натягивала тулуп, валенки, шаль и пробиралась к руднику. Валенки утопали в сугробах по самые колени, снег налипал на ресницы, но она упрямо шла вперед. Ночные смены считались самыми тяжелыми, но оставаться дома с Сашей было невыносимо: его лучшим другом стала поллитровка. Утром Пелагея вернется в барак, распахнет окно, впустит морозный воздух, чтобы выгнать вонь перегара, и ляжет спать. Проснется, а чайник на столе будет уже остывший, крючок с Сашиным тулупом – пустой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

В оригинале: «Не жили богато, нечего и начинать». Это выражение приписывают Василию Макаровичу Шукшину.