Терапия для тех, кого недолюбили

Вторым уроком стало прикосновение.

Она читала где-то, что объятия выделяют гормоны счастья. И ей внезапно до боли захотелось, чтобы её кто-то обнял. Но Максим был на работе. И тогда она, сжавшись от неловкости, сама обняла себя. Скрестила руки на груди, положила ладони на плечи. Сначала это показалось странным— механическим, дурацким жестом. Но она не отпускала. Закрыла глаза. И представила, что это её обнимает взрослая, мудрая, любящая версия себя самой. Та, которая всегда на её стороне.

– Всё хорошо, – прошептала она вслух, и голос прозвучал хрипло. – Я здесь. Я с тобой.

И по телу разлилось тепло. Сначала едва заметное, потом всё более явное. Мышечные зажимы на плечах и шее стали потихоньку отпускать. Это сработало. Это было не магией, а простым физиологическим фактом – телу было всё равно, чьи это руки, свои или чужие. Ему был важен сигнал: ты в безопасности, ты не одна.

Самым сложным оказался третий урок – диалог.

Она встала перед зеркалом в ванной и встретила свой взгляд. Уставший, с тёмными кругами под глазами. Без макияжа она казалась себе особенно беззащитной.

Старая, привычная мысль пронеслась в голове: «Выглядишь ужасно. Надо выспаться». Она уже готова была отвести взгляд, как вдруг остановилась.

– Стой, – сказала она себе мысленно. – А что бы сказала та, идеальная мама?

Она сделала глубокий вдох, посмотрела в глаза своему отражению и попыталась представить, что говорит с той маленькой девочкой, которой когда-то была.

– Ты просто устала, – тихо сказала она вслух. Голос прозвучал неуверенно, фальшиво. – Ты много работала. Ты заслуживаешь отдыха.

Звучало неестественно. Как плохо выученная роль. Она смутилась и опустила глаза.

Но на следующий день она попробовала снова. После особенно тяжёлого дня на работе, когда всё валилось из рук и хотелось плакать от бессилия, она зашла в ванную, умылась ледяной водой и подняла голову.

– Это был трудный день, – начала она, и на этот раз в голосе было меньше фальши. – Ты справилась. Ты не сломалась. Я тобой горжусь.

И в этот раз слова не повисли в воздухе. Они упали прямо в сердце, согревая его изнутри. Из глаз брызнули слёзы. Не горькие, а облегчающие, очищающие. Она плакала, глядя на своё заплаканное отражение, и впервые в жизни не чувствовала стыда за свои слабости. Она просто принимала их. Как это сделала бы любящая мать.

Она начала вести дневник. Не красивый, инстаграмный, а стёганый блокнот, куда она записывала свои «материнские» подвиги. «Купила тебе те самые духи, на которые всегда заглядывалась. Ты заслуживаешь приятные запахи». «Отменила встречу, потому что ты устала. Твоё здоровье важнее». «Сегодня ты была молодец, что не пошла на поводу у манипуляций коллеги. Я видела, как тебе было трудно».

Читая эти записи неделю спустя, она поражалась. Это была летопись её любви к самой себе. Нежной, внимательной, терпеливой.

Как-то раз, лёжа в ванной с пеной, она вдруг осознала, что не ждёт больше звонка. Не ждёт одобрения извне. Ей было… достаточно собственной заботы.

Она вышла из ванной, завернувшись в мягкий, тёплый халат, подошла к зеркалу и, не моргнув глазом, сказала:

– Привет, красавица. Как настроение?

И это прозвучало абсолютно естественно. Неловкость ушла. Осталась лишь лёгкая, светлая нежность. Та самая, которую она так долго искала в глазах других и наконец-то нашла в своих собственных.

Уроки материнства продолжались. Но теперь это были не уроки борьбы, а уроки любви. И главным из них было понимание: чтобы стать собой, ей пришлось сначала стать себе матерью.

Глава 9: Переписывание правил

Идея навестить маму пришла сама собой, тихим, настойчивым зовом где-то глубоко внутри. Не из чувства долга или вины, а из странного, нового чувства – любопытства. Любопытства посмотреть на неё другими глазами. Не глазами обиженной дочери, а глазами взрослой женщины, которая наконец-то научилась защищать свои границы.

Но одно дело – устанавливать правила по телефону, и совсем другое – делать это лицом к лицу. Мысль о визите вызывала лёгкую панику. Старые демоны просыпались и нашептывали: «Всё вернётся на круги своя. Ты снова станешь маленькой и беспомощной».

Аня знала, что ей нужен план. Броня. Инструкция по выживанию.

Она начала готовиться за два дня. Сначала – мысленно. Она села с блокнотом и выписала новые правила встречи:

1. Время. Не дольше полутора часов.

2. Темы. Погода, здоровье, нейтральные новости. Никакой личной жизни, работы, планов.

3. Реакция. Никаких оправданий. Никакой защиты. Если критика – просто кивать и говорить «Я услышала тебя».

4. Цель. Не получить одобрение. Не доказать что-то. Просто провести время и уйти с чувством собственного достоинства.

Она перечитывала эти правила как мантру. Она репетировала их в уме, представляя себе разные сценарии.

Затем она выбрала «якорь». Ей нужен был физический предмет, который бы напоминал ей о том, кто она есть сейчас, а не тогда. Его выбор пал на небольшой серебряный брелок в виде компаса, который Максим подарил ей на первую годовщину свадьбы. «Чтобы всегда находить путь к себе», – сказал он тогда. Теперь эти слова наполнились новым смыслом. Она положила брелок в карман джинсов. Теперь она могла в любой момент незаметно коснуться его холодного металла и вспомнить: её путь – это путь к себе, а не к маминому одобрению.

Утро визита выдалось солнечным и ясным. Аня надела свои самые «удобные» джинсы и свитер – не броскую, но качественную одежду, в которой она чувствовала себя уверенно. Это был её доспех.

Перед выходом из дома она подошла к зеркалу. Вдохнула поглубже. – Ты взрослая, – сказала она своему отражению твёрдым голосом. – Ты имеешь право на свои чувства. Ты имеешь право уйти. Я с тобой.

Она дотронулась до компаса в кармане. Металл был прохладным и успокаивающим.

Дорога до маминого дома заняла сорок минут. С каждым шагом, с каждой остановкой в метро тревога нарастала. Сердце бешено колотилось, ладони потели. Старые нейронные пути вспыхивали, как новогодняя гирлянда, суля знакомый ад.

Она остановилась у знакомой двери. Пахло старой краской, щами и тишиной. Она положила руку на холодный металл компаса в кармане. «Я здесь. Я с тобой», – напомнила она себе. И набрала код.

Мать открыла дверь. На ней был тот же самый старый халат, лицо было таким же усталым. – А, пришла, – сказала она, отходя в сторону, чтобы впустить Аню. – Я уж думала, опять по своим делам помчишься.

Первый укол. Первая проверка границ. Раньше Аня бы начала оправдываться: «Ну мам, работа, ты же знаешь…». Теперь она просто улыбнулась и сказала: – Как раз появилось немного времени. Как ты?

Она прошла в квартиру. Всё было как всегда: чисто, аккуратно, безлико. Они сели на кухне. Мама поставила на стол чайник, начала резать пирог.

– Ну, рассказывай, что у тебя там? – начала мать, и Аня почувствовала знакомое напряжение. Это был тот самый момент, когда разговор мог пойти по старой колее: критика, советы, сравнения с другими. – Всё хорошо, – мягко ответила Аня. – Работаю. Погода хорошая стала, весна чувствуется.

Она сознательно перевела тему на безопасные рельсы. Мама на секунду замерла с ножом в руке, удивлённая, но потом подхватила: – Да, весна… Сосульки эти везде, гололёд. Упасть недолго. Вот у тёти Люды соседка так ногу сломала…

Поток пошёл. Аня слушала, кивала, иногда вставляла «да-да», «понятно». Она не сопротивлялась, не пыталась переубедить. Она просто наблюдала. И впервые увидела не злую, ядовитую мать, а… одинокую, напуганную женщину, чей мир сузился до больной спины, плохой погоды и чужих напастей. Ей стало искренне ее жаль. Но эта жалость не была болезненной. Она была лёгкой, почти отстранённой.

И тогда произошло то, чего Аня ждала и боялась одновременно. Мама, закончив про соседку, посмотрела на Аню оценивающим взглядом. – А ты чего это так похудела? – спросила она. – Муж не кормит, что ли? Или опять на этих своих диетах сидишь? Здоровье гробить – не мешки ворочать.

Старая, добрая критика. Удар ниже пояса, замаскированный под заботу. Раньше такие слова заставляли Аню либо оправдываться, либо злиться, либо замыкаться в себе. Сейчас она почувствовала, как по спине пробежали мурашки, как сжался желудок. Она незаметно сжала в кармане брелок-компас. Холод металла вернул её в настоящее.

Она сделала медленный глоток чая, давая себе время на реакцию. Потом подняла глаза и спокойно, без улыбки, но и без агрессии, сказала: – Мам, я ценю твою заботу. Но давай не будем обсуждать мою внешность и питание. Как насчёт пирога? Он очень вкусный. Ты сама пекла?

Она произнесла это тихо, но очень чётко. И сразу же, не дав маме опомниться, перевела разговор, взяв с тарелки кусок пирога и откусив его.

Наступила звенящая тишина. Мама смотрела на неё широко раскрытыми глазами. Она явно не ожидала такого. Она ждала привычной реакции – защиты, оправданий, слёз. А получила вежливый, но твёрдый отпор и смену темы.

Лицо матери на мгновение исказилось обидой. Аня почувствовала, как внутри всё сжалось от старого страха: «Вот, обидела её!». Но она снова дотронулась до компаса и напомнила себе: её чувства – это её ответственность. Не моя.

– Ну, если не хочешь… – буркнула мать и отхлебнула чаю. Больше она не возвращалась к этой теме.

Оставшееся время прошло спокойно. Они говорили о просмотренном сериале, о ремонте у соседей. Аня следила за временем. Ровно через полтора часа она посмотрела на часы и встала.

– Мне пора, мам. Спасибо за чай. – Уже? – в голосе матери снова прозвучала обида, но уже более тихая, смирившаяся. – Да, у меня дела. Я позвоню в воскресенье.

Она подошла, обняла маму. Та сначала напряглась, потом похлопала её по спине – сухое, быстрое касание.

Аня вышла на улицу и сделала глубокий-глубокий вдох. Воздух показался ей невероятно свежим и вкусным. Сердце колотилось, но не от страха, а от восторга. От чувства победы.

Она не просто ушла. Она ушла вовремя. Она не позволила себя ранить. Она защитила свои границы. И мир не рухнул. Мама не умерла от обиды. Она просто осталась сидеть за своим чаем, возможно, в недоумении, возможно, в раздумьях.

Аня достала из кармана брелок. Серебряный компас блестел на солнце. Она провела по нему пальцем.

– Спасибо, – прошептала она ему. – Мы нашли путь.

Она шла домой, и её шаги были лёгкими и упругими. Она чувствовала себя не уставшей и опустошённой, как после прошлых визитов, а наполненной силой. Она сделала это. Она переписала правила. И это было только начало.

Глава 10: Увидеть человека

Тишина в квартире после того визита была особенной. Не тяжёлой и не радостной. Аня ходила по комнатам, и в голове у неё звучал эхом тот разговор. Не слова, а интонации. Та обида в голосе матери, когда она мягко остановила её. Эта обида была знакомой, детской. Именно такой, какая часто звучала в её собственном голосе много лет назад.

И вдруг её осенило. Что она знает о своей матери? По-настоящему? Не как о «маме» – источнике боли или одобрения, а как о человеке? О женщине, у которой была своя жизнь до неё, свои раны, свои несбывшиеся мечты.

Она знала лишь обрывки. Отрывочные фразы, оброненные в моменты усталости или раздражения. «У нас с бабушкой тоже не сахар было». «В твои годы я уже на трёх работах крутилась». Эти фразы всегда отскакивали от неё, как горох от стенки, потому что её собственная боль была слишком громкой, чтобы услышать чужую.

Теперь боль притихла. И в образовавшейся тишине проснулось любопытство. Понять.

Следующее воскресенье она провела не в тревожном ожидании звонка, а в кладовой родительского дома, чтобы найти коробку с её, Аниными, детскими вещами.

Воздух был густым, спёртым и сладковатым от пыли. Пахло нафталином и временем. Стояли швейная машинка, старая коляска, стопки журналов.

И вот она – картонная коробка с надписью «Анькины вещи». Аня уже было потянулась за ней, как взгляд упал на другую, меньшую, из-под обуви, задвинутую в самый угол. Она была перевязана бечёвкой и покрыта толстым слоем пыли, словно её не открывали десятилетия. Любопытство заставило её протянуть руку.

Развязав бечёвку, она откинула крышку. Пахнуло затхлостью и старыми чернилами. Наверху лежали пожелтевшие свидетельства о рождении, трудовая книжка с потрёпанными уголками. А под ними – фотоальбом. Небольшой, с бархатной обложкой, выцветшей до серого.

Аня села на старый сундук, положила альбом на колени и открыла его.

И увидела её. Совсем другую.

На первой же фотографии девочка лет семи с двумя тугими косами и огромными, испуганными глазами смотрела в объектив. Она стояла очень прямо, руки по швам, в платьице, явно с чужого плеча. Это была её мама. Бабушка, которую Аня помнила сухой и строгой, стояла рядом, положив руку на плечо дочери. Но это не была нежная рука. Это была рука-захват, рука-удержание. На лицах не было улыбок.

Аня перевернула страницу. Подросток в школьной форме, с тем же испуганно-напряжённым взглядом. Потом – молодая девушка на пороге техникума. Уже не испуганная, а скорее отрешённая, будто заранее смирившаяся с какой-то невесёлой участи.

И ни на одной фотографии – ни одной! – она не видела свою маму по-настоящему счастливой, расслабленной, смеющейся от души. Её улыбки, если и были, казались натянутыми, вымученными.

Она отложила альбом и взяла в руки трудовую книжку. Полистала пожелтевшие страницы. Восемнадцать лет. Девятнадцать. Двадцать. Сплошные «фабрика им. Кирова», «ученица контролёра», «контролёр ОТК». Никаких намёков на другую жизнь, на учёбу, на мечты.

На дне коробки лежала потрёпанная тетрадь в коленкоровом переплёте. «Личный дневник». Сердце Ани заколотилось. Она с благоговением открыла её.

На страницах, исписанных аккуратным почерком, не было ни страстных признаний, ни поэтических зарисовок. Сухие, лаконичные записи. «3 сентября. Сдала нормы ГТО. Мама сказала, что я могла бы и лучше». «12 октября. Володя проводил до дома. Мама увидела из окна. Ругалась, что поздно вернулась. Запретила с ним встречаться». «5 января. Получила премию. Купила маме платок. Она сказала, что я могла бы и лучше выбрать».

Читая это, Аня чувствовала, как в груди что-то переворачивается. Она узнавала эти фразы. Узнавала этот голос. Голос вечного недовольства, вечной критики. Только теперь он звучал не ей, а её маме. Из уст бабушки.

Перед её глазами выстраивалась цепочка. Бабушка, с её холодностью и гиперопекой. Мама, выросшая в атмосфере вечного «ты могла бы лучше», без права на ошибку, без права на собственную жизнь. А потом – она сама. Третье поколение женщин, не умеющих любить себя и потому не умеющих по-настоящему любить своих детей.

Её мама не была монстром. Она была… испуганной девочкой, которая так и не повзрослела. Девочкой, которую никто не научил проявлять любовь иначе, чем через контроль и критику. Она просто повторяла ту модель, которую знала. Она давала то, что у неё было. А большего дать не могла. Не потому что не хотела. А потому что не знала, как. Её собственный сосуд любви был пуст.

Аня закрыла тетрадь. Она сидела в пыльной полутьме чердака, и слёзы текли по её лицу беззвучно, не от обиды, а от пронзительного, щемящего понимания.

Она представила ту девочку с косами и испуганными глазами. Представила, как та девочка ждёт похвалы, ждёт нежности. И не получает ничего. Как она учится прятать свои чувства, заковывать их в броню критицизма и контроля, чтобы больше никогда не быть такой уязвимой.

И её сердце, которое годами сжималось от гнева и обиды, вдруг… разжалось. В нём не стало места ненависти. Осталась лишь тихая, бесконечно грустная нежность. Не к матери, которая причиняла ей боль, а к той девочке, которой она когда-то была. К той девочке, которую так и не увидели, не полюбили, не согрели.

Она не оправдывала её поступки. Понимание – не значит прощение. Боль, которую она причинила, была реальной. Раны – настоящими. Но теперь у этой боли появился контекст. Она перестала быть бессмысленной жестокостью. Она стала… человеческой трагедией. Трагедией передачи боли по наследству.

Аня аккуратно сложила всё обратно в коробку, перевязала бечёвкой. Она не стала брать её с собой. Это прошлое принадлежало не ей. Оно принадлежало той испуганной девочке на фотографии.

Спускаясь с чердака, она чувствовала себя иначе. Легче. И в то же время грустнее. Грусть была светлой, чистой, как осенний воздух.

Она подошла к матери, которая сидела в кресле и вязала. – Нашла? – спросила та, не поднимая глаз. – Нет, – тихо сказала Аня. – Не нашла.

Она подошла и положила руку на её плечо. Плечо было костлявым и напряжённым под тонкой тканью кофты. – Спасибо, что разрешила подняться.

Мама вздрогнула от неожиданного прикосновения и на мгновение замерла. Потом кивнула, всё так же не глядя на дочь. – Ничего, поищешь в другой раз.

Аня вышла на улицу. Вечерело. Она шла и думала о той девочке. И о себе. И о том, что она сейчас делает. Она разрывала цепь. Она останавливала эстафету боли. Она училась любить себя, чтобы больше никогда не переносить свою неуверенность и свою боль на других.

Любовь к матери не исчезла и не вспыхнула с новой силой. Она… преобразилась. Из требовательной, голодной, болезненной привязанности она превратилась в тихую, печальную, светлую любовь на расстоянии. Как любовь к далёкой звезде, которая, может быть, уже и погасла, но свет её всё ещё идёт до нас, тёплый и нежный.

Она больше не ждала, что мама изменится. Она принимала её. Такую, какая она есть. Со всей её болью, с её ограниченностью, с её неумением любить.

И в этом принятии было больше любви, чем во всех её прошлых попытках добиться взаимности. Потому что это была любовь без условий. Без ожиданий. Просто потому, что этот человек есть. И он – часть её истории.

Часть IV: Интеграция

Глава 11: Тишина, которая не пугает

Тишина в её квартире теперь звучала иначе. Раньше она была гулкой, тяжёлой, настораживающей – той тишиной, что нависает перед бурей или повисает после скандала. Она была наполнена эхом несказанных слов, приглушённых обид, тревожным ожиданием звонка.

Теперь тишина стала другой. Она была тёплой, бархатистой, наполненной. В ней слышалось тиканье часов, легкий шелест страниц книги, мерное потрескивание свечи, ровное дыхание спящего на подоконнике кота. Это была живая, дышащая тишина, в которой можно было услышать… себя.

Аня открыла окно. В квартиру ворвался свежий весенний воздух, пахнущий дождём и распустившимися почками. Она сделала глубокий вдох и не ощутил привычного спазма тревоги в груди. Было лишь лёгкое, светлое чувство свободы.

Она огляделась вокруг. Квартира постепенно менялась, отражая её внутреннюю трансформацию. На стене появилась большая, немного наивная картина, которую она написала сама на одном из мастер-классов. Яркие мазки синего и жёлтого – цвета, которые раньше ей казались слишком кричащими, неподходящими для «приличной» женщины. Теперь они радовали глаз.

На полке, рядом с серьёзными книгами по психологии, стояли потрёпанные томики стихов, которые она любила в юности и которые стеснялась перечитывать, считая это «несерьёзным». На кухонном столе красовалась прозрачная ваза, в которой она теперь регулярно меняла цветы. Не роскошные букеты, а простые, полевые – веточки вербы, несколько тюльпанов, букетик сирени. Небольшие дары самой себе.

Она подошла к тому самому кашпо, где в земле с орхидеей лежали осколки фарфоровой балерины. Растение, к её удивлению, подавало признаки жизни. Из точки роста проклёвывался новый, маленький, ярко-зелёный листок. Жизнь пробивалась сквозь осколки прошлого. Сильнейшая метафора, которая заставляла её улыбаться каждый раз.

Работа тоже изменилась. Она перестала бояться высказывать свои идеи на совещаниях, перестала брать на себя чужую работу в надежде «заслужить» любовь коллег. Она научилась говорить «нет» без мучительных угрызений совести. И парадоксальным образом её стали уважать больше. К ней пришли за проектом, который она сама давно хотела вести – креативный, смелый, требующий полёта фантазии, а не усердного копания в цифрах. Раньше она бы испугалась такой ответственности, почувствовала себя самозванкой. Теперь она с радостью согласилась.

Но главные изменения происходили в мелочах. В том, как она проводила вечера.

Она могла часами сидеть с чашкой чая, просто глядя в окно на закат, не думая ни о чём, не обвиняя себя за «бесполезно проведённое время». Она купила себе дорогие, ароматические свечи и зажигала их не для гостей, а для себя, потому что ей нравился этот мягкий свет и нежный запах.

Однажды она прошла мимо музыкальной школы и услышала, как кто-то неумело играет на пианино. И её сердце сжалось от давней, забытой тоски. В детстве она мечтала научиться играть, но мама сказала: «У тебя нет слуха, это пустая трата денег». И она послушно отказалась от мечты.

На следующий день Аня записалась на пробный урок. Ей было тридцать лет, и её пальцы не слушались, а сольфеджио казалось китайской грамотой. Но она смеялась над своими ошибками. Она делала это для себя. Для той маленькой девочки, которой когда-то не дали попробовать.

Максим смотрел на её метаморфозы с тихим изумлением. Он видел, как уходит её вечная напряжённость, как разглаживается морщинка между бровей. Они теперь могли молчать вместе, и это молчание было не неловким, а глубоким, доверительным. Он больше не ходил по квартире на цыпочках в воскресенье вечером, боясь спровоцировать переживанмя.

Как-то раз, за завтраком, он сказал: – Знаешь, я тебя сейчас иногда не узнаю. Она встревожилась: – Это плохо? – Нет, – он улыбнулся. – Это… прекрасно. Ты как будто вернулась домой. К самой себе.

Она поняла, что это и есть самое точное определение. Она вернулась домой. В себя.

Иногда, конечно, образы прошлого давали о себе знать. Случайная фраза по телевизору, запах духов, чей-то взгляд – и на секунду её накрывало старой паникой, желанием спрятаться, стать меньше. Но теперь у неё были инструменты, чтобы с этим справиться. Она дотрагивалась до серебряного компаса в кармане, делала глубокий вдох и напоминала себе: «Это просто воспоминание. Оно не может поранить тебя сейчас».

Она больше не звонила матери каждое воскресенье. Иногда они могли не говорить две недели. И это было нормально. Их разговоры стали короче, но… спокойнее. Аня научилась не ждать и не требовать. Она принимала ровно то, что мама могла дать – сухие отчеты о здоровье и погоде. И этого было достаточно. Она научилась любить её на расстоянии, без мучительных привязанности и разочарований.

Однажды вечером она сидела на балконе, закутавшись в плед, и смотрела на просыпающиеся звёзды. В квартире за её спиной было тихо и уютно. Пахло заваренным травяным чаем и вечерней прохладой. Она прислушалась к этой тишине. Она не была пустой. Она была наполнена её присутствием. Её мыслями, её дыханием, её спокойным, ровным сердцебиением.

Она больше не была одинокой девочкой в огромном, холодном мире. Она была взрослой женщиной, которая построила свой собственный, тёплый и светлый дом. И самым главным в этом доме был не интерьер, не вещи, а та самая тишина – тихая, умиротворённая, наконец-то не пугающая, а целительная.

Она взяла с подноса чашку, сделала глоток тёплого чая с мёдом и улыбнулась. Просто так. Никому. Себе. И в этом не было ни капли наигранности или жалости. Только тихая, глубокая радость от того, что она есть. Что она дома.

Глава 12: Я – целая

Она не проснулась однажды совершенно другим человеком. Волшебства не произошло. Иногда по утрам она всё ещё ловила себя на старой, автоматической мысли: «Надо позвонить маме», – и следом за ней – лёгкий укол тревоги. Иногда после короткого, дежурного разговора у неё наступала лёгкая тошнота, и ей приходилось дышать, уставившись в одну точку, чтобы не уйти в штопор самообвинения.

Но теперь это были просто старые привычки тела, отголоски нейронных путей, которые ещё не полностью перестроились. Как фантомные боли в ампутированной конечности. Мозг знал, что конечности нет, но нервная система ещё посылала сигналы.

Разница была в том, что теперь у неё был инструментарий. Целый арсенал самопомощи.

В один из таких дней, когда после звонка мир снова поплыл перед глазами, она не стала замирать в ступоре. Она подошла к зеркалу в ванной, посмотрела в глаза своему отражению – взрослой, немного уставшей женщине – и твёрдо сказала: – Это просто старая привычка. Она пройдёт. Ты в порядке. Потом она обняла себя за плечи, почувствовав тепло собственных ладоней через ткань свитера. – Я с тобой. Всё хорошо.