Цирковая мышь

Я ужасно любила дедушку, но мамы мне не хватало. Ее не хватало как-то по-особому. Так бывает, когда где-то чешется, но ты никак не можешь понять, где. Я скучала, даже когда она была дома, даже когда сидела прямо рядом со мной.

Впрочем, когда она приходила домой, то просто ложилась спать. Она не делала того, что делали обычные мамы: не щебетала на кухне, не заправляла пододеяльники и не пекла пирог, чтобы я угостила всех в садике. Иногда папа не успевал приготовить завтрак, и ей приходилось делать это самой. Молоко растекалось по плите, из луж на столе вздымались скомканные тряпки. Каша была иногда сырая, а иногда горелая, но я все равно ела, чтобы мама не расстраивалась.

После новогоднего утренника Никита спросил, почему моя мама не пришла. Я высокомерно сказала, что у остальных мам обычная работа, а у моей – французская. Никита повесил голову и ответил, что ничего в таком не понимает.

На самом деле мне ужасно хотелось, чтобы моя мама пришла, как Никитина. Пусть она бы даже опоздала, уселась на крайний стул, и от нее бы все еще пахло морозом и духами. Она бы ерзала на стуле, высматривая меня, и хихикала бы с другими мамами, а потом они бы вместе ходили в парикмахерскую.

Я представляла, как мы с ней придем на ВДНХ, все расступятся, а я буду посматривать вокруг и кивать: «То-то же! Видали, какая у меня красивая мама!» Она бы надела длинное синее пальто, а на плече у нее висела бы серебристая сумка с разными флакончиками и списком покупок.

Мы бы гуляли, взявшись за руки, а в свободной руке держали бы по мороженому. От мороженого ее губы стали бы малиновыми, а зубы – совсем белоснежными, и она бы смеялась, глядя на себя в маленькое зеркало. А потом я бы каталась на карусели, а она бы восхищалась, как красиво я сижу. Я бы специально выбрала не лошадь, а какую-нибудь пчелу, чтобы она сказала: «Ого! Я думала, ты сядешь на лошадь, как все остальные!» Она бы не отрываясь смотрела, как я кружусь, а ее волнистые белые волосы развевались бы на ветру.

В реальности мама нарядила меня в красное платье, и мы пошли знакомиться с Б.

Мы пришли раньше и сели за столик в углу. Платье совсем не подходило для этого кафе. Юбка постоянно хрустела, и я чувствовала себя каким-то подарочным букетом. Было холодно и пахло борщом.

– Он не обидится, если вдруг захочешь назвать его папой! – вдруг сказала мама.

– А наш папа не обидится?

Мама будто не слышала. Она нервничала и ерзала на стуле, как маленькая.

– Мышка, постарайся с ним подружиться. Ради меня. Он хороший, вот увидишь!

В этот момент кто-то схватил меня сзади за плечи, и я взвизгнула.

Б. сразу напомнил мне обезьяну: невысокий, но с длинными руками и короткими волосатыми пальцами. От него пахло, как от дедушкиной банки с дегтем – им мазали яблони на даче, чтобы жуки не съели. Борода и усы у Б. были какими-то масляными, и он постоянно оглаживал их, отчего те блестели еще сильнее. Костюм был мятым, как скомканная бумажка, и совершенно ему не шел. Папе вот костюм шел. У него сразу распрямлялась спина, и взгляд становился загадочный, как у принца.

– У-у-у, простите, мадам! – гаркнул он и вскинул наверх руки, – хотел сделать сюрприз.

– Милый, в опозданиях ты победил даже меня, – пропела мама, – садись скорее!

Я уставилась на нее, удивленно моргая. Никогда раньше она так не разговаривала. Назвать папу «милым» она могла только во время ссоры. Там «милый мой» означало: «сейчас будет самое обидное, что ты когда-либо слышал». Если бы папа опоздал, она бы кричала на него еще от двери.

Б. стал расспрашивать, умею ли я читать и считать, и кем хочу стать, когда вырасту. Я сказала, что хочу строить ракеты, как дедушка. «Тогда тебе надо заниматься математикой без выходных!» – захохотал Б. Он все ближе наклонялся ко мне, а я все сильнее съеживалась на краешке стула.

– Представляешь, Викусик! – он откинулся на спинку стула, и та жалобно скрипнула, – помылся вчера детским шампунем этим новым, думал, красивый приду знакомиться. И, вона как все размочалилось! – он дернул себя за прядь у виска. Мама захохотала, как будто ничего смешнее в жизни не слышала.

– Если уже старый, нечего мазать на себя детские приблуды! – воодушевился Б. Она опять засмеялась и ласково ткнула его в плечо.

Голова у него была чистой, но выглядело это как-то неестественно. Волосы распушились, причем с одной стороны сильно, а с другой – поменьше. Мне вдруг стало брезгливо. Все это плохо сочеталось с его черными глазами, похожими на глубокие дырки в асфальте.

Конечно, я знала, что все мужчины разные. Папа Никиты носил бороду, но она была симпатичной, будто плюшевый мишка обнял его за подбородок. У моего папы были аккуратные усы, а дедушка начисто брился.

С Б. было что-то не так. Его борода спускалась прямо на шею. Среди клочков волос торчала какая-то острая штука, и она двигалась, когда он глотал. Б. громко рассказывал анекдоты и без конца тряс рукавами пиджака – они поблескивали, будто от масла. В анекдотах обязательно был кто-то жирный или тупой, и они совсем не смешили, как дедушкины. Он похож на грязный столб с объявлениями, подумала я.

– Мышка, ну ты чего скуксилась? – мама ласково заправила мне волосы за ухо, – мороженое будешь?

– А есть малиновое? – спросила я.

– Смотрите-ка, а у нас тут маленькая привереда! – засюсюкал Б. жутким голосом, и я схватила маму за рукав. Официантка чуть не уронила поднос со стаканами.

– Милый, перестань, у нее стресс. Девушка, у вас есть малиновое мороженое?

– Пломбир и крем-брюле, – буркнула официантка, нетерпеливо глядя поверх стаканов.

– Давайте пломбир, хосподи, – встрял Б., – это же просто мороженое, какая разница! Она у тебя всегда так капризничает? – зашептал он маме. Его губы возили ей по уху, а ей будто это нравилось.

Вечером мы поехали домой к Б.

От этого дома пахло подвалом. У входа висела фотография Б. с короной на голове, из-под нее торчали клочки обоев. Прихожая переходила в тесный коридор, по стене которого тянулись железные полки. Я вытянула шею и вздрогнула: коридор будто хотел всосать меня внутрь, пережевать своими полками, как зубами. Полки были забиты книгами, журналами и банками с какой-то бурой жижей, под потолком висел банный веник, а на полу валялось скомканное коричневое полотенце. С верхнего яруса свешивалась грязная игрушечная корова.

Под зеркалом в прихожей валялись бумажки, на каждой было написано: «Долговая квитанция». Надписи были красными, как милицейская мигалка. Сверху на бумажках стояли фигурки с выпученными глазами и какими-то штуками между ног.

Б. таскал через порог сумки, задевая меня по коленкам. «Ты планируешь тут остаться?» – спросил он и хлопнул меня по плечу. Хлопнул вроде весело, но рука у него была будто деревянная.

Я глянула в мутное зеркало: на мне была розовая куртка с помпонами, из-под локтя торчал улыбающийся Шарль-Перро. Отражение его черного носа попало под жирное пятно. Я представила, как Б. опирается одной рукой на зеркало, пытаясь расчесаться после детского шампуня. Во рту стало горько, глаза защипало, и я бросилась к маме.

Пока мы были в кафе, она шепнула мне: «Я тобой горжусь. Ведешь себя, совсем как взрослая!» Но я больше не хотела вести себя, как взрослая. Я хотела домой.

Мы сели на кровать в спальне, и я тут же уткнулась ей в живот. Б. стучался к нам, но она велела не входить.

С включенным светом я начинала реветь, так что мы сидели в темноте, и мама напевала своего любимого Джо Дассена. Пела она фальшиво, но я слушала и слушала, и просила ее начинать заново, когда песня заканчивалась.

– Ну все, поплакали и будет, – мама включила маленькую лампу, обхватила ладонями мое лицо. У нее были легкие руки с красиво выступающими косточками. Б. перестал стучаться и еле слышно звякал чем-то на кухне.

– Мама… Мне тут не нравится. Давай вернемся домой?

– Я понимаю, мышка, тут не сказочный замок… Но ты привыкнешь! Перемены – это сначала всегда страшно, – прядка волос выбилась у мамы из-за уха, она дунула на нее. Прядка подпрыгнула и вернулась туда же. – А представляешь, он ведь совсем один тут жил.

– Как медведь?

– Как медведь. А сейчас мы все вместе как наведем порядок! Комнату твою обустроим, будет еще лучше, чем прежняя.

Я поводила опухшими от слез глазами. Лампа светила довольно уютно, и стало видно, что кровать у меня большая, как для взрослых.

– А это на сундучок волшебный похоже, да? – мама повернула мое лицо. В углу стоял высокий сундук с воткнутым ажурным ключиком. – Ключик поворачиваешь, и он превращается в стол. Знаешь, как называется? Секретер. Сможешь за ним читать, рисовать, а книжки хранить в ящичках. Ну что, пойдем осмотримся? Чаю попьем? Мы сейчас! – крикнула она, подняв голову.

Через секунду Б. показался в двери.

– Красивые же у меня бабы! – расплылся он. Зубы у него были мелкие и желтоватые.

– Мы не бабы, – сказала я и вытерла остатки слез рукавом.

– А кто вы тогда?

– Девчонки, – я сжала мамину юбку. Юбка была гладкая и выскальзывала из пальцев.

– Девчонки – это размалеванные в журналах. А в жизни есть мужики, а есть бабы. Чего ж тут оскорбляться?

Вечером я обнаружила в квартире трех кошек. Пока Б. топал ботинками в прихожей и копался в маминых сумках, они попрятались кто куда.

На балконе я нашла худого сиамского кота. Балконные стекла тряслись от ветра, под потолком сушились дырявые мужские трусы. С трусов на меня оскалилась рожица клоуна, и я подпрыгнула от страха.

Кот сидел за горшком с пальмой. Листы у пальмы были пыльные и обгрызенные, земля в горшке потрескалась. Кто их грыз и зачем? Я протянула руку, чтобы погладить кота, но он вскинул на меня ярко-голубые глаза и зашипел.

Серая кошка пряталась под полками в коридоре, а у себя в шкафу я нашла еще одну – трехцветную и пушистую, с глазами цвета апельсинового Чупа-Чупса. Ее звали Мальвинка, и она ласково потерлась носом о мою протянутую руку. У Мальвинки был странный набухший живот, в котором что-то шевелилось. Я испуганно уставилась на нее и вдруг поняла: в животе живут котята! У соседской кошки был такой же живот, а потом появилось пять малышей, которые вопили и смешно лазили по маме.

– Почему вы все прячетесь? – спросила я Мальвинку и снова погладила ее живот – по-новому, аккуратно. Она насторожилась, но не сопротивлялась.

Я вспомнила, как веселилась Треша, когда папа откуда-нибудь приезжал. Она носилась по антресоли с радостными воплями, потом залезала в чемодан, и папа не прикасался к нему, пока она не выспится. Вечером папа читал мне книжку, а Треша усаживалась на одеяле, подвернув под себя лапы, как утка.

Эти кошки не радовались приезду людей. Мальвинка казалась самой смелой, но и она прислушивалась к каждому шороху, подергивая изящными полупрозрачными ушами.

– Надюня, а у меня сюрприз! – дверь в комнату открылась. Мама сидела на корточках, и удерживала кого-то в коридоре, потому что руки ее ходили ходуном. Вдруг она дернулась, привалилась к косяку, а у ее ног скользнуло белое пятно. Это была Треша.

Она ринулась к шкафу, отпрыгнула от Мальвинки и с шипением забилась под батарею.

– Треша! Киса! – вскричала я, пытаясь коснуться ее. В горле встал комок. – Это я, Надя! Не бойся!

– Тьфу, не получилось сюрприза, – мама поднялась, раздраженно поправляя волосы.

– Мама, она боится…

– Побоится и привыкнет!

Мама никогда не любила Трёшу. Может быть, обижалась, потому что та обожала папу. Треша каталась у него на плече, тыкаясь носом в ухо, и спала на специальной подушке возле кресла. Папа носил Трешу к врачу, после того как она случайно съела канцелярскую резинку. Врач сказал, что резинка выйдет сама по себе, и папа высматривал ее в Трешиных какашках, как золотоискатель.

– Я не знала, что ты ее забрала, – я не решалась гладить Трешу, поэтому гладила батарею над ней.

– Вообще-то я хотела тебе подарок сделать! Чтобы тебе в новом доме легче было освоиться, —мама обхватила себя руками, как ребенок.

– Нет, я очень рада… – я испугалась, что она обидится, – я ужасно люблю Трешу, просто… Как папа без нее?

– Надя, это же кошка. Другую найдет! Ладно, пойду воды налью этой дурехе.

– Ее надо покормить! Она всегда ест, когда нервничает! – крикнула я маме вслед.

Ночью Треша заползла ко мне под одеяло. Нос у нее был горячий, а густая белая шерсть будто усохла. Мама постелила старое постельное белье, и я радовалась, что она не стала его стирать. От него пахло домом, а в складках пододеяльника застряли крошки. Я вспомнила, как папа читал мне на ночь Винни-Пуха. Мы были дома, нос Шарля-Перро поблескивал в свете ночника. В ванной сонно гудела стиральная машинка, а я пыталась обгрызть печенье ровно по кругу. Шарль-Перро стоял у кровати и сейчас, но специальной табуретки у него не было. Казалось, он переминается с одной лапы на другую.

Я натянула одеяло на голову и стала пересказывать Треше Винни-Пуха: «Это неправильные пчелы! Да ну? Удивился Кристофер Робин». За окном кто-то разбил бутылку, послышался визг. Я стиснула руки и повторила: «Да ну? Удивился Кристофер Робин. А почему?»

А почему, я не могла вспомнить, как ни старалась. Голос задрожал, и я обхватила Трешу. Без папы сказка получалась из рук вон плохо. Что он сейчас делает? Что вообще делают папы, если им не нужно читать на ночь сказку? Я представила, как он сидит перед пустой кроватью, и на коленях у него лежит раскрытый «Винни-Пух». Может быть, ему страшно одному в доме, и он тоже не может заснуть. И я опять заплакала.

– Мышка, мы пойдем покупать всякие штуки для дома! – сказала мама следующим вечером. Побудешь смелой? Сможешь одна посидеть часик?

Я задрала к ней голову и от неожиданности начала заикаться:

– М-мам, можно я с вами?

Вообще-то, я не хотела с ними. Я хотела, чтобы Б. ушел, а мы с мамой остались.

– Ну чего ты такая трусиха! Мы же туда и обратно, а ты уже освоилась. Попить вон я тебе оставила, а поесть…

– А поесть – перебьется! – загоготал Б., оглаживая перед зеркалом волосатые щеки. Другой рукой он опирался на то место, где было жирное пятно.

– Серьезно, Викусик. Этих детей сейчас откармливают, как свиней на убой. Хочешь, чтоб она выросла и животом мучилась? Или жирная стала, того хуже! – Б. всплеснул руками и задел лампочку, свисающую с потолка на проводе.

Мама растерянно поморгала.

– Далеко ей вроде до жирной…– сказала она. Потом легонько поцеловала меня в нос, они вышли, и дверь захлопнулась. Какое-то время я постояла, а лампочка надо мной все еще качалась. Из крана на кухне падали капли.

Вообще-то, я уже оставалась дома одна – папа мог ненадолго спуститься в магазин. Он оставлял мне телевизор, вручив пульт, на котором белой краской были помечены разрешенные кнопки. Я лежала на ковре и переключала каналы. Было очень весело, а когда папа возвращался, мы разбирали покупки. Часто я находила в пакете киндер-сюрприз, и папа клялся, что не знает, откуда он там взялся.

В квартире Б. тоже стоял телевизор, но пульта нигде не было, а на экране лежал слой пыли. Дедушка рассказывал, что пульты стали производить недавно, а раньше надо было нажимать кнопки на самом телевизоре.

«Здесь у нас электронно-лучевая трубка»! – объявила я пустой комнате. Было тихо, только занавеска шуршала от ветра. На раскладном диване валялась скомканная простыня, вся в желтых пятнах. Я поежилась. Срочно захотелось услышать хоть что-нибудь, и я ткнула на телевизоре самую большую кнопку.

Тот зашипел, будто собрался взорваться, я подпрыгнула и ударилась боком о кресло-качалку. Оно со скрипом накренилось, с подлокотника съехал рваный коврик. В полумраке кресло напоминало череп динозавра. В телевизоре появился человек с микрофоном, его верхнюю половину перерезали полосы. Голова иногда вливалась в одну из полос и утекала вместе с ней куда-то вбок, а остальные части тела оставались на месте. Через шипение пробивалась веселая песня.

– Надо просто найти канал с мультиками, и все будет, как дома! – вслух решила я. Вслух, чтобы было не так страшно, но в горле пересохло. Голос стал хриплым, как у нашей соседки, которая все время курила и кашляла. Я потыкала другие кнопки, но везде показывали только разные ткани.

«Сегодня показывают передачи про ткани!» – так говорил дедушка, когда на телевизоре были помехи. Иногда смотреть про ткани было даже веселее, чем смотреть реальные передачи. Мы усаживались на ковер, натаскав с кухни мандаринов, и принимались за игру:

«Из этого получится тулуп Деда Мороза», – вглядывался дедушка в белые с красным точки. «А это костюм инопланетян!» – радовалась я, когда на экране возникали разноцветные изогнутые полосы. Бабушка ворчала у нас за спиной, собирая кожурки от мандаринов.

– Это… Это шарф для кота… – начала я дрожащим голосом. С экрана на меня шипели полосы и точки. Ничего не получалось.

Вдруг полосы утянуло вбок, вернулся человек с микрофоном. Его лицо стало четким, шипение пропало, но песня исчезла. Человек беззвучно открывал рот, а потом посмотрел прямо на меня и страшно улыбнулся. Я закричала и бросилась вон из комнаты, больно саданувшись локтем об косяк.

Все время до прихода мамы я пролежала, съежившись под одеялом. Бусинки на футболке дрожали и стукались друг об друга. Было нечем дышать, но я не шевелилась – человек с микрофоном мог услышать любой шорох. Я представляла, как он высовывает голову из телевизора, и улыбка держится у него на лице, как приклеенная.

– Вот говорил я – телек разжижает мозги! Как можно было какого-то мужика электронного испугаться? – Б. ходил вокруг кровати так долго, что меня начало укачивать, – хочешь щелкать пультом, пока мозг не отсохнет? Ты ведь умная девка!

– Надюха, ну ты даешь, – мама вытерла платком мой взмокший лоб, – я не подумала, что ты к телевизору метнешься…

– Папа разрешал переключать каналы, чтобы было не страшно одной! – трясущимся голосом объясняла я. Теперь звуков было полно. Из открытого окна слышалось гудение машин, кто-то выбивал ковер во дворе. Мне было немного стыдно, что я испугалась телевизора и расстроила маму.

– Мышка, давай договоримся, – шепнула мама, и покосилась на Б. Тот сковыривал какой-то ошметок на стене, выпятив нижнюю губу. Потом хлопнул себя по лбу и вышел. Мама продолжила уже громче:

– Б. очень хочет стать твоим новым папой. Ему будет обидно, если ты все время будешь вспоминать прошлого папу. Давай про того папу говорить: «Папа Сережа»? А лучше просто «Сережа».

– Папа Сережа, – тихо повторила я и испуганно посмотрела на маму. Ее синие глаза засияли, как два драгоценных камушка.

– Видишь, какая ты молодец!

– Вика, я нафиг выдернул из телека провод, чтоб не повадно было! – заорал Б. из другой комнаты.

Спустя пару дней исчезла Трёша. В тот день они опять ушли, я сидела у себя в комнате под одеялом и сочиняла истории. И вдруг вспомнила, что не видела Трешу со вчерашнего вечера. На меня накатил другой страх – что, если она пропала?

Я выскочила из комнаты, проверила все тумбочки и долго всматривалась в грязь за диваном. На балконе я порезалась о гвоздь, торчащий между двух деревяшек. Потекла кровь, но я даже не заплакала. «Треша, Треша!» – голос у меня дрожал все сильнее. Мальвинка кружила рядом, распушив усы.

Когда мама вернулась с работы, я со слезами кинулась к ней:

– Мама, Треша пропала! Давай спустимся во двор, поищем там. Может, она в подвал залезла?

– Надюша, Треша ушла. Она сама так решила.

– Как это – сама? – во рту появился железный привкус. Ноги подогнулись.

– Ну так… Я еще ночью увидела, как она прошмыгнула в дверь. Пошла было за ней, но она через двор сиганула и была такова…

Я убежала к себе и с ревом кинулась на пол.

Зачем мама привела ее сюда? Трёша мало ела и почти все время сидела под кроватью. Ей купили консервов, но ели их только трое других кошек. Они были такими голодными, что накидывались на миску, отпихивая друг друга, а Треша только светила глазами из-под кровати.

Треша не смогла без папы. Она ушла отсюда, чтобы вернуться к нему, но ничего не выйдет. Мы ехали сюда целый час, на метро и на автобусе, где уж ей дойти на лапах…

– Мышка, ну ты чего? – раздался приглушенный мамин голос. Я сделала дырку в одеяле и навела на маму заплаканный глаз:

– Почему ты привела Трешу сюда? Это чтобы сделать папе плохо?

Мама высвободила мое красное горячее лицо. Я собиралась злиться, но у нее были прохладные руки и грустные глаза. Злиться получалось с трудом.

– Послушай. Она же ушла на природу. Знаешь, как ей там будет хорошо?

– Она хотела к папе!

– Надя, это же кошка, – мама хотела закатить глаза, но вместо этого взглянула в потолок. – У нее нет никакой цели!

– Ты же сама сказала, что она так решила.

– Ну да, она решила жить на природе, – поправилась мама, – поверь, ей там будет в сто раз лучше! Там ее сородичи, будет по травке носиться, мышей ловить.

Полночи я не могла уснуть, думая о Треше.

Когда папа подобрал ее у гаража, она была совершенно черная, но после мытья выяснилось, что она белая. Трешу высушили феном, и она стала пушистая, как зимняя белка. Над правым глазом у нее осталось черное пятно, будто кто-то мазнул кисточкой. «Ну вот, плохо помыл», – смеялся папа. Я вспомнила, как он смеялся и морщил длинный нос. У меня снова потекли слезы. Они стекали в уши, подушка стала горячая и мокрая.

Впервые в жизни я не могла уснуть так долго. Простыня подо мной скаталась. Я сворачивалась калачиком, потом растягивалась, как морская звезда, и мне все равно было неудобно.

Под утро я уставилась в потолок и решила представить Трешу счастливой. Я представила, как она сидит на мягкой полянке с поверженной мышью у лап. Она стала вождем всех котов. Черное пятно над глазом придает ей ухмыляющийся вид, а свежий ветер развевает усы.

«Какая еще Треша?» – спросил Б. на следующий день, – «тут полно кошек, и они плодятся, как черти. Выбери себе новую».

Дневник бабушки. 3 мая 1996г.

Забрали Надю почти месяц назад. Мы все ходим, как в воду опущенные, на Юре лица нет. До того они с Надей расставались максимум на пару дней.

Сергей только вечером обнаружил, что Вика вместе с Надей и Трешу забрала. Она отзвонилась ему, конечно. Бросила: «все в порядке», а он кипит от злости, кричит: «ты зачем кошку забрала, тебе она все равно не нужна!». Но та уже трубку бросила.

У него телефон с определителем номера, так что их номер он нам принес. Кинул бумажку с номером на стол, будто та его обожгла.

– Позвонил я на следующий день, а там этот ее трубку взял. Ало, говорит, я внимаю! И голос такой вальяжный, мерзкий. Я оторопел, а он такой – кто там у прибора? Если собираетесь молчать, я положу на вас… – тут Сережа скрипнул зубами, покраснел, – свой прибор!

– Какой еще прибор…– говорю, – это шутка такая?

– Не знаю, но слышать я его не хочу. Никогда.

Вгрызся в бутерброд и глазами стеклянными на скатерть уставился.

Ну, Юра давай звонить. Добился от Вики, чтобы Надю позвали. У той голос слабенький, но деду обрадовалась ужасно.

– Дедуля! – кричит, – я уже испугалась, что вы меня забыли!

– Надюша, как мы тебя забудем, перестань глупости говорить! Расскажи, как тебе новая квартира? У тебя есть своя комната?

– Есть… Но она, ну… не такая, – кто-то, видимо, стоял неподалеку, так что Надя говорила натянуто.

– Ты, главное, не волнуйся. Сейчас у тебя столько перемен. Поначалу все будет новое и необычное, но на самом деле все быстро наладится. Приедешь к нам, мы с тобой так в футбол сыграем! Баб Нина с нижнего этажа придет ругаться, а мы не откроем и построим засаду!

Надя издала радостный то ли вздох, то ли писк. Помолчала и говорит:

– Дедуля, только я не знаю, когда к вам приеду. Мама говорит, мы на море поедем…

Тут трубку перехватила Вика. Велела Наде идти к себе и зашептала, как змея:

– Юрий Александрович, вы сейчас ей наобещаете, а нам потом разбираться. Мы сейчас в Египет поедем, потом осень, со школой надо разобраться. К Новому году отдадим.

– Вика! – ошалел дед, – какая школа? Ей пять лет только исполнилось!

– Мы с мужем думаем над этим. Сейчас все быстро развивается, и на сад времени нет.

– Он тебе не муж даже!

– Разведемся с Сергеем, и будет муж. Все, Юрь Саныч, времени нет разговаривать. До свиданья.

Дед побелел, смотрит на меня, а я на него.

– Какая школа-то? – повторил он.

– Может, одумаются еще, – лепечу я.

Тут из кухни дым повалил – это у меня рагу сгорело, пока я их разговор слушала.

10 мая 1996г.

Вчера дед все-таки увиделся с Надей. Видать, Вике стыдно стало, день Победы все-таки. Позвонила, ультимативно заявила, что привезет ее в центр и отпустит на весь день.