В городе И

– Захар, ну мы едем? Нам минута в минуту быть надо на том берегу, – по плечу его похлопал товарищ Тимофей, садясь за баранку новенького «ЗИЛа». Застоялись. Пора и на базу. Вдоль бульвара, где только-только снесли последние деревянные избушки, прогулочным шагом идут девчонки в беретках, дутых штанах. Смеются, поют. Несут в руках лыжи и тоненькие лыжные палки из бамбука. С утра до вечера и завтра снова они пойдут по льду Ангары, чтобы в следующем году так же, в марте, обойти весь Байкал. От одного берега к другому. Послушать, как он скрипит, волнуется. А по мосту через Ангару ехать совсем как по льду, – ровно, гладко, как в лодке по волнам. На совесть строили, на народные деньги. А под мостом дорога: грохочет, стучит, клубится железнодорожными рельсами. Поезда прибывают один за другим. Товарищ Захар насвистывал песню из своего детства, которую пели они на всех застольях с матерью. Деревенскую, душевную. Вдоль улицы, ведущей к вокзалу, теснились маленькие домики, за которыми не было ничего – поля. За полями луга, поросшие синими ирисами. Захар проехал чуть вперёд, увидев, как, весело хохоча, через дорогу перебегают девушки, размахивая книжками. Колыбельная в репертуаре водителя сменилась на бодрый свист частушек. Март – пора первой нечаянной влюблённости в любую проходящую мимо комсомолку. Время расцвета, рождения новой жизни.

На перроне вокзала гурьбой толпились военные с походными мешками, плотно упакованные в тяжёлые, кило на двадцать, зимние шубы. Рядом с ними с чемоданами украдкой прятались и дети, и женщины, и подростки, кучкуясь, в основном, семьями – беглецы репрессий.

Прибывал московский поезд.

Глаза Фариды закрылись устало. По её лицу мелкими капельками бежал не то пот, не то слёзы несдержанной радости. В руках громко заявлял о себе новорожденный мальчик. Рудик. Он появился на свет на подъезде к Иркутску, когда в окошко заглядывала красота сибирской природы, суровой и могучей. Совсем такая же, как и сам Рудик.

Дочки Роза, Лиля и Разида любознательно смотрели на новорожденного брата. Ещё без году ему всего час, а он уже так похож на мать. Все четверо детей Нуреевых так и будут в глазах очевидцев как близнецы, невзирая на размах рождения в несколько лет. И все они на маму похожи. Так Рудика и свяжет на всю жизнь только ему одному понятная крепкая любовь сына именно к матери. Он появился на свет раньше срока. В переполненном вагоне быстро отыскалась акушерка, ехавшая так же к мужу на побывку, Нуреевых пересадили поближе к печке, со всех женщин собрали понемногу тряпки, платки, – кто что мог, мужчин попросили уйти. От греха подальше.

– Военный, а нечего ему смотреть, как баба рожает. Удар хватит, – говаривали старухи, укрывая «родовое отделение» ширмой из шуб и платьев. Детей собрали всех в один кружок играть в «ладушки». И так он появился, в тесноте, но сравнительном комфорте. Как того и хотела мать.

– Роза, дочка, – слабым голосом заговорила Фарида, когда поезд стал замедлять ход, – беги на станцию, отправь отцу телеграмму. Быстрее, доченька.

Восьмилетняя Роза, старшая из сестёр, тщательно укутав себя в платок, на ходу надев валенки, побежала со всех ног через вагон на выход. Её ещё качало из стороны в сторону и счастье, и усталость. За маму переживала – как она? И ещё больше радовалась, что есть у неё теперь брат.

Девочка с раскосыми красивыми глазами выпрыгнула на перрон. Улыбалась. Не замечала, что с её лица счастье сходить и не думает. Совсем.

За конторкой сидела в фуфайке миловидная женщина, разнося телеграфный стук по всей комнате. Пахло деревом, сырым, холодным и едким белым клеем.

– Телеграмму на Дальний Восток. Хамету Нурееву. Родился сын. Станция… А что за город? – запыхаясь, залепетала телефонистке Роза, привстав на носочки, чтобы казаться старше.

– Иркутск, деточка, – улыбнулась женщина, отстукивая на бумаге сообщение.

– Родился сын. Станция Иркутск. 17 марта.

Гудок поезда раздался в стенах вокзала и, кинув с испугу все монеты из своего кулачка, Роза побежала обратно. К своей семье. Ещё были долгие пять дней пути. Ещё были быстрые шестнадцать лет от новорожденного Рудика до великого Рудольфа Нуреева

II. Наталья, почти как у Льва Толстого 4

Весь мир – театр. Не фраза, а действительность жизни. В 15 лет создать свои спектакли, провести годы в ссылке ГУЛАГА, стать первой женщиной драматургом детских спектаклей, основать первую в России детскую актёрскую школу – всё это будет впереди. Жизнь насыщенная, яркая, достойная больших и малых сцен, кинокамеры и объёмных книжных страниц. Но предтечьем этой широкоформатной истории была не менее яркая предыстория.

Шёл 1902 год. Последний летний месяц катил по раздольным улицам. Иркутск, ещё недавно, лет семьдесят назад, слывший скромным, почти незаметным на карте уездных городов Российской Империи разрастался в столичный, почти курортный город, сравнимый с Петербургом, а в глазах искушённых поэтов и с европейской Венецией. По его улицам уже проехал Антон Чехов, вписав в газетную хронику Иркутск городом интеллигентным. Витрины скромно предлагали шляпки, платья да чулки, завозимые то из Парижа, то из Китая. Нередко по улицам можно встретить даму в пышном платье с японскими узорами на верхней юбке и пёстрым журавликом на зонтике от солнца. Но с бытовыми удобствами Иркутск не торопился. Лишь Арсенальная улица могла похвастать, что у доходного дома для рабочих крестьян подняли землю, разрыли траншеи – пускали первый в городе водопровод. А на окраине Иркутска были совсем иные мысли и переживания.

Здесь, в тёмной холодной избе, у маленькой старушки, болевшей чахоткой, проживала семья Сац. Дом устало клонился ближе к земле, ветер в любое время года гулял по комнатам за неимением стёкол в окнах, но молодые влюблённые чувствовали себя здесь семьёй. Они познакомились во Франции: студентка мединститута Анна Щастная и студент Московской консерватории Илья Сац. Он знал лично Льва Толстого, и по его поручению раздавал деньги бедным и несчастным, за что пал в немилость перед лицом государства – бежал во Францию скрываться, когда царская жандармея прознала: открывая столовые для голодающих, молодой музыкант Сац декларирует перед крестьянами свободу мысли. На его пути была вся Европа, с её величественной архитектурой, памятниками и, конечно, летящей музыкой. Молодой бунтарь познавал этот мир чужбины и писал свои первые музыкальные опусы для виолончели. А она, по-европейски милая красавица, пела, просто сладко пела русские арии между занятиями в медицинском университете. Да так сладко пела, что любовь пронзила сердца Анны и Ильи с первой оперетты и связала в одно целое прочно на долгие годы. Годы странствий по Европе подходили к концу и молодой виолончелист, имея на руках билеты на Родину – в Москву, решил переиграть судьбу. Дома его ждал неминуемый арест, приказ царя на ссылку и вечное забвение. А как же речи о свободе? А как же музыка, которая ещё продолжала бесконечным потоком вылетать из-под пера музыканта? Обняв свою суженую, взяв гордо чемодан, Илья Сац добровольно ликвидировал себя в Сибирь, в Иркутск. Если человек и имеет выбор, то это выбирать место наказания. Сына родители лишили всяких средств к существованию, находя его образ жизни крайне безумным, необдуманным и даже постыдным – дружба с европейскими революционерами это чёрная метка на всю семью до пятого поколения вперёд. За любимым в такую же немилость впала и Аннушка, явившись надушенная французским шиком и европейским воспитанием в разваленный дом на окраине Иркутска спустя год. Дочь генерала, а всё туда же – в безумие, в неизвестность, бедность. Но если бы и не эти три кита тяжёлой жизни бунтарей всех времён и народностей, то так бы и хворал в доме чахоточной старушки где-то в Сибири будущая звезда московских театров. Один, без сил. Внезапная болезнь, неустоявшая перед переменой климата, рождала те музыкальные миры, которых не было в реальности Ильи Александровича. Засохшие чернила шаркали по нотному стану, руки замёрзшие, дрожа, взмывали в воздух и он управлял несуществующим оркестром через силу. Иначе не мог. Без музыки она, в общем то, жизнь существует? Для него нет и никогда. Между чахоткой и лихорадкой зарабатывать молодому музыканту доводилось, преподавая музыку в Императорском музыкальном училище, и этим, хотя бы этим, вытягивать себя из плачевного состояния. И вот она любовь, прямиком из Италии явилась трудными путями в Иркутск.

Анна подняла свои спокойные, влюблённые глаза к потолку комнаты, слушая, как от одного лишь вздоха полы под ногами начинают скрипеть, кашлять. В комнатке в любое время суток, погоды и времени года стоял угнетающий мрак. Не спасала даже большая керосиновая лампа.

– И тут ты хочешь жить? – поцеловав в лоб своего болезного Илью, спросила она, боясь даже присесть на край кровати. Развалится же. Или она, или мебель.

Сац свою возлюбленную скромно приобнял, исцеляясь её душистыми волосами.

– Анечка, только на время. У меня тут мысли есть…

В полудрёме он лепетал ей свои наполеоновские планы открыть музыкальный театр в Иркутске, обосновать филармонию и собрать свой собственный оркестр, – «двадцать человек будет мало, а вот сто – в самый раз». Анюта слушала его, поглаживая его исхудавшие руки, и внимательно слушала. «На время» – слишком долгий срок. Взвалив тяготы любимого мужчины на себя, уже через пару дней приезда изысканная Аннушка вышагивала по незнакомому городу, марая подол платьица в вязкой грязи, искала уют.

– А комнату у вас снять можно? – кротко спрашивала она хозяина очередного доходного дома, настойчиво предлагая заплатить на полгода вперёд. В тихую минуту можно было услышать, как где-то на набережной в Александровском саду играет скрипка и труба. Рефлекторно Аннушка прислушивалась, тянулась вслед за этим. Это же поэзия жизни – на берегу реки под музыку. Просыпаться, засыпать, завтракать, принимать гостей, творить. В тот же месяц Илья и Анна переехали в дом неподалеку от набережной, и Аннушка взяла фамилию Сац, любовно держась за свой растущий живот.

Париж. Молодым хотелось как в Париже жить – красиво. И они так жили – без приданного, но со вкусом. Днём мадам Сац неспешно прогуливалась по Большой улице, заглядывая в каждую лавку по очереди: прикупить тарелки с чудными рисунками, чашки миниатюрного вида для утреннего кофе, взять подсвечники на обеденный стол, чайник, книги и ещё пару чашек – уж очень они красивые. Вечером с мужем они выбирались на прогулку среди горожан, быстро успев стать среди них своими. Не соврал Чехов, совсем европейский город – дамы во французских платьях, мужчины в английских цилиндрах, в городском театре поют итальянскую оперу.

– И всё-таки этому городу чего-то не хватает, – задумчиво щурился Илья и в его голове уже стучал ритм чёткой, конкретной мелодии.

Время летело стремительно, и к началу осени городской водопровод торжественно был пущен в первые комнаты города, а в двухкомнатной крепости музыкальной семьи на свет появился ещё один голос – дочка. К имени молодая семья Сац подходили с толком, с прогрессивной точки зрения – ребёнок выбирает имя себе сам. В традициях времени было обратиться в церковь, найти имя в предках, посмотреть календарь церковных праздников, открыть страницы истории и присмотреться к государственным именам: Екатерина, Софья, Анна, Мария, Александра… Но отец семейства Илья жил ещё более романтичными категориями. В ряд на столике выстроились маленькие клочки бумаг с именами: «Тамара», «Ирина», «Наташа».

– Почему Наташа? – спросила супруга Анна, вглядываясь в поплывшие по бумаге чернила.

– В честь Льва Николаевича, – ответил Илья, протягивая бумажки своей новорожденной дочке – какое имя схватит, той и будет, – У Льва Николаевича была Наташа Ростова, а у нас будет Наташа Сац.

Так на третьем месяце своей жизни девочка обрела запись в метрике – Наталья Ильинична Сац, 14 августа 1903 год, Иркутск.

Она взяла от матери и отца пополам: кроткий взгляд Анны Михайловны и театральную улыбку Ильи Александровича. Но из характера больше отщипнула всё же у отца.

Илья Сац гонимый музой всё же дошёл до своих наполеоновских планов и обосновал хор. В свои 28 лет он носил на репетиции объёмный альбом собственных музыкальных сочинений, ночами, при глухом потрескивании свечи, писал музыкальные спектакли, не зная ещё и на половину, – увидят они свет или нет. Было главным записать, а там уж как-нибудь. Вечером каждый день в квартире Сац были отданы целиком музыкальным представлениям: отец брал виолончель, мать брала в руки сочинения мужа и исполняла их. Маленькая Наташа, лёжа в люльке, никогда не плакала в эти часы. Раскрыв большие глаза, заворожено слушала. Музыка уже была для неё с большим содержанием воздуха. Она перенимала образ жизни родителей с первых дней своей жизни. Для одних Илья Сац был музыкант-бунтарь, для других образец для подражания, для третьих необычный образ нового времени. Для своей семьи он был папой, который каждый день задумывал нечто особенное для искусства и шёл к этой цели впереди своего времени: в то время когда кино было представлено лишь «Прибытием поезда» братьев Люмьер и зарисовками европейской жизни в немых стереозалах, Илья Сац писал музыку для театра как для кино – то, что видит человек, обязано всегда быть со звуком. Душа должна петь. Как рояль, как скрипка, как виолончель. Любовь в глазах смотрящего на зрителя должна петь, страдание в слезах актёра должно петь, воинственность спектакля должна бить в душу, в самый центр. Он садился возле колыбельки своей дочери и, дабы успокоить её плачь, читал все свои наброски по театральной революции. Девочка замолкала, снова открывала широко глаза и с ещё большим вниманием его слушала. Понять не поймёт, а вот в память эти речи западут навсегда. Виолончели Илье Александровичу вскоре оказалось мало, поэтому он взял и рывком повёл иркутский хор по лестнице славы к самым вершинам. Пик популярности выступающих имени Сац случился сам по себе. Как и всякое событие в судьбе Ильи было предначертано судьбой, громкая слава его детища была задумана уже кем-то ранее. Как-то раз хор выступал перед многочисленной публикой. Иркутская знать приходила послушать, посмотреть на молодые дарования, скрасить томные вечера. Будь то известные, малознакомые имена, ученические выступления, первые шаги на сцене – иркутская публика с большой охоткой тянулась до всего. Илья Александрович беспокойно ходил за сценой, сжимая почти до хруста дирижёрскую палочку. Не волновался он, а поскорее хотел выйти на сцену, услышать гром аплодисментов. Поразить публику. Скорее, скорее. Все репетиции дирижёр Сац подходил к каждому из хористов и слушал внимательно – как те поют. А теперь вот она – минута и его наполеоновский захват свершится. И только грянули хором голоса, как тут же подмостки сцены рухнули, а вместе с ними и участники хора, утягивая за собой дирижёра Илью Саца в тёмные глубины сцены. Зритель охнул раз, а дальше опустился занавес и всё опустело. Иркутск был взбудоражен, возмущён, но ещё более восторжен. Как и сам Илья Александрович. Его трясло то от смеха, то от разочарования, когда у дома прохожие шептались, передавая из газет вести о громком взлёте и падении дирижёра. Но это был провал, который принёс успех. На следующий день после концерта один за другим забегали в городской театр дамы, кавалеры – всё узнавали: – Билеты на хор имени Саца ещё есть? Всем хотелось увидеть воочию, что это за хор такой, что под тяжестью их голосов земля уходит из-под ног? Тем временем Илья Сац, человек оригинальной экстравагантной жизни, взял жену и дочь, свои сочинения с виолончелью, и навсегда покинул Иркутск покорять иные высоты. Он приедет в Москву стать музыкальным режиссёром спектаклей Московского художественного и Малого театров, и всегда будет помнить, что успех в столице начинается с падения в провинции.

Прожил он не долгую, но яркую жизнь. Продолжателем его дела стала старшая дочь Наталья. Впитав с младенчества и музыку, и поистине театральную судьбу своих родителей она перенесла это соединение на сцену. Ещё больше она взяла от отца самое ценное – характер. Он видел свою жизнь в искусстве, музыке – Наталья с 15 лет вместе с гранитом науки начинает грызть гранит строительства первого московского детско-юношеского театра, уже входя в историю как режиссёр-новатор. Отец посещал все репетиции спектаклей, где была задействована его музыка – дочь искала здание под свой театр, сама ежедневно следила за ремонтом и подбирала краску для стен, сидела репетиции до самой темноты. Этап жизни Ильи Александровича прошёл в вынужденном отдалении от дома – в таком же отдалении Наталья Ильинична провела несколько лет, руководя театральным кружком «ГУЛАГа» (ей выпала доля поседеть в застенках заключения за то, что была женой «врага народа»). И оба сильно, отец и дочь, несли своё искусство в массы. Верно говорят: «яблоко от яблони недалеко падает».

III. По улице Халтурино 5

Раз. И вспышка. Люди, застыв в удивлении, смотрят в белую стену как в окно. За спиной офицера кто-то охнул, закрыв рот ладонью. Снова вспышка и картинки на стене медленно сменяют друг друга, двигаясь, нарушая все законы геометрии – сумбурно, хаотично. Фотографии сменяют друг друга, и в маленьком экране у стены происходит магия. Что-то страшное и одновременно увлекательное. На белой стене неизвестный город V живёт свою жизнь: элегантные дамы в платьях, извозчики с лошадьми и мужчины в изящных цилиндрах с тростью неспешно ходят по улицам. В зале раздался хохот: на экране с головы джентльмена упала шляпа, и дама в белом наряде неловко натолкнулась на этот конфуз. Вспышка и на стене остаётся только пустота. Люди ещё долго всматриваются. Магия. И тут жизнь у них, и там жизнь – на стене. Да так ведь не бывает. От дьявола это всё, но ведь они были – эти живые, настоящие люди за тысячу вёрст отсюда. Затаившись, люди в тесной зашторенной комнатке ещё ждут, – бояться, но всё же ждут, что снова вспыхнет свет и на стене оживёт невиданное ранее чудо. Весной 1897 года в «Восточном обозрении» появилось сообщение о демонстрации в Иркутске новшества технического прогресса – кинематографа: оживших немых картин.

Спустя три года крейсер «Аврора» будет впервые пущен на воду, за сотни тысяч вёрст на воды сибирского моря будет пущен не менее могущественный ледокол с одноимённым именем – «Байкал», города будет сотрясать гудок паровоза и вдоль рек пройдут большие пути железных дорог. А под иркутским небом в это же время появится ребёнок, который взглянув один раз на ожившие картинки, уже не сможет жить без них.

21 февраля 1901 год. Утро ознаменовалось двадцатиградусным сибирским морозом, погрузив город в зимнюю дымку. Весну в здешних краях природа любит откладывать на потом. В переулке Гусарова застыл под талым снегом, покрытый сосульками недостроенный кирпичный величавый дом с башенками, увенчанный многочисленными звёздами Давида – дом Файнбергарга. Его первые кирпичи были заложены, когда революционер Илья Максимович Ромм прибыл отбывать ссылку в Иркутск.

– Доброе утро, Исай Матвеевич, – говорил соседу Илья, выходя ранним утром из покосившейся избушки на службу. Исай Матвеевич Файберг вставал тоже рано и обходительно всматривался в закладку первых кирпичей его детища. Жил тут же на Халтурина – не отходя от кассы. С утра ходил с архитектором, сверяя чертежи, смотрел, как мужики кладут кирпич, мешают глину, а в перерывах шёл домой обедать. Илья Ромм всегда поглядывает на долгую стройку с прищуром желания. Исай Матвеевич поведал, что комнаты в «доме Файнберга» будут сдавать в наём. «А как доходный дом, то можно и нам в комнату въехать, но лучше, если две» – думал он, оборачиваясь на еле как пережившую двадцать лет назад большой пожар избёнку – дом его молодой семьи, где в одной комнате он ютился со своей женой и маленьким сынишкой Сашей.

Так вот, февраль. Илья Максимович спешил на набережную Ангары в больницу Кузнецова, где его ожидала ординатура в детском отделении, а вечером – бухгалтерия общества потребителей железной дороги. Революция это, конечно хорошо и модно, – время требует, но всё же есть семья и её необходимо кормить. За бравое дело революции молодой врач Ромм, родом из Вильно, год отсидел в Петропавловской крепости Петербурга, а теперь был сослан сюда – в Иркутск. Город ничего, – после пожара воспрял, отряхнулся от пепла, и зажил по-новому – европейски шикарно. Иногда на улицах ещё оставались обуглившиеся остатки старого города, но с наступлением зимы превращались в сугробы, более похожие на горы. Так и проделываешь свой путь в снежной загадочной пустыне, не в силах открыть глаза. А надо – есть такое слово: надо работать, надо трудиться, надо поднимать семью, надо держать слово революционера – помогать людям. Пурга мела, застилая собой дорогу. Не видно ни зги. В такую погоду хороший извозчик и лошадь не подумает гнать. Но этим утром Илья Максимович шёл, и думать ни о чём не мог кроме как о семье своей – жена рожает. История их любви была и есть почти Шекспировская, написанная на границе двух тысячелетий: Илья – сын владельца типографии, революционер, Терезия – будущий врач стоматолог из семьи петербуржской интеллигенции. А всё туда же – собрала себя, вещи и отправилась как жена декабриста в неизвестный Иркутск. С таким именем, означающим милосердие, она не могла остаться в праздном Петербурге долго. Милое сердце повело за Илюшей. Да и как могла Терезия без него, когда на руках уже был годовалый сын Саша? Такую женщину невозможно было не любить, когда она находится в постоянном состоянии самоотверженности.

«А как она там?» – беспокоился взамен Илья Максимович, шагая сквозь сугробы широким шагом акробата до работы. Здесь трудно найти целёхонькое, чисто место, где можно пройти целым и невредимым. Снег это полбеды, а вот улица, стоящая вплотную к реке, покрыта коркой льда и окна больницы выглядывают прямо на лёд Ангары – неверный шаг и ты в палате у коллеги с переломом. А Ангара знай себе ещё и поскрипывает угрожающе во время ветра, дразнится выпустить спящую под коркой льда воду прямо под ноги.

Нет, Иркутск – город спокойный днём и таинственный ночью. Вечерами, когда на улицах затухали первые городские электрические фонари, в дом Ромма приходили друзья-революционеры, – вели шёпотом разговоры о перестройке старого мира на новый, а днём Иркутск был ничем не хуже Петербурга: в городском театре играл оркестр, на витринах выставлялись платья французского шика, книжная лавка хвасталась новинками сибирских издательств, рядом шла торговля расписным фарфором. Человеку, знавшему глубь Сибири по мифам и легендам каторжных да торговцев, было невдомёк, что можно было найти в этом местечке, которое и городом трудно назвать? Тихую красоту жизни. «Сейчас откроем с товарищами подпольную типографию, начнём выпускать газету, люди прозреют, что мир может быть другим и…» – бывало, мечтательно, затягивал любимую песню Илья Максимович, а Терезия про себя знала, что дело это хорошее, вот только следят за мужем денно и нощно, грозят отослать ещё глубже – в Якутию. Вольнодумство до добра не доводит. Уже на последнем месяце беременности она для себя решила – чуть что, встанет за супруга горой. Ведь где-то здесь, неподалёку, за своих любезных да распрекрасных горой стояли много лет назад прекрасные женщины своей эпохи.

И эта самоотверженность без оглядки на положение. Женщина в России совсем как поэт – больше, чем женщина.

Скинув с себя поношенный полушубок, не успел Илья Максимович зайти за порог больницы, как тут же дверь тяжело грохнула прямо ему в спину от ветра. Калитка больницы скрипела, напоминая детский плач. Ромм застыл, прислушиваясь. Его румяное от холода лицо просияло внезапным счастьем. Ещё ведь вчера эта калитка при точно такой же погоде молчала и даже не постукивала, а теперь плачь. Безостановочный, почти весёлый. Нежное отцовское тепло разлилось по сердцу, голову чуть вскружило от радости. Почувствовал. Родился. Ещё один сын из рода Ромм. Такое ощущение бывает только при рождении ребёнка, когда человек резко, без причины понимает – свершение чего-то великого витает в воздухе, и каждый звук становится предзнаменованием.

И, правда. Мальчик. Вернувшись домой, Илья Максимович услышал в их квартирке звонкий младенческий плач. Большеглазый источник сие звуков вскоре запишут в метрику Иркутской синагоги как Миша – Михаил Ромм. Ребёнок с большими всегда весёлыми глазами, он уже смотрел на всё с таким увлечением и будто бы знал, как нужно показать мир людям, чтобы он заиграл новыми красками.

Уже в конце лета мать Терезия (сменившая имя на Марию) стала принимать как зубной врач пациентов в доме на Благовещенской, отцу дали разрешение вести приём больных. Изредка, гуляя с мамой по улице Халтурина, маленький Миша мог видеть, как ей выражают своё почтение едва ли не все люди – семью Ромм по их первому году жизни на этой улице запомнили многие и по доброй памяти теперь посещали их с просьбами о помощи. Хоть и были на Арсенальной улице свои врачеватели, всё же идти горожане предпочитали к Терезии Ромм. Первый год маленького Миши прошёл в настоящем уединении. Место жительства оправдывало своё название – улицу Благовещенскую редко пересекали лошади, повозки и у домов можно было заметить только здешних жителей – с Благовещенской. Через улицу стояла Синагога, куда каждый день семья Ромм исправно ходила в полном составе. Она и до сих пор там стоит как памятник искусству и времени, сменив бело-желтый окрас на празднично бирюзовый.