Зелёные глаза

Жизнь среди природы делает человека частью её самой. За две недели руки мои огрубели, а в походке появилась лёгкость и пружинистость. Как-то, взглянув в зеркальце, битое не раз, я увидел, что оттуда смотрит совсем другой человек. Но что изменилось во мне, я и сам не знал. Наверно, исчезло самодовольство и сытость.

Последние всплески цветущего лета… И они подходят к концу. Скоро пожухнут осенние цветы, отдадут последний нектар и снова превратятся в землю. Лес станет серым и скучным. Но это для людей, вроде меня. Тайга по-прежнему будет жить своей тихой жизнью, давая приют всем её обитателям.

Я уже намекал на то, что работа на пасеке не для слабых. Да ещё вдалеке от жилья. К такой жизни не так легко привыкнуть. Ленивым здесь не место: то трава выше пояса, то комары с мухами спать не дают. Забор, вон, завалился, а я обещал два пролета соорудить. Не пойму, для чего только, для красоты что ли?

Нашёлся и мой растворитель для масла. Вернее, бутылочка. Всё, что находилось когда-то в ней, как и положено, растворилось.

Нужно было привести в порядок этюдник. Очистить его от налипшего масла. Починить «больную ногу». Когда я сидел за работой, мне показалось, что едет машина или что-то в этом роде. Удивил не сам шум, а то, как я отнесся к этому. Словно дикарь, увидевший в море паруса проплывающего корабля, я готов был орать и махать руками.

Ага! Наконец-то! Где-то за сопками карабкался в затяжной подъем работяга «ЗИЛ». Уважаю эту машину. Зауважал, когда, сидя в кабине, ощутил его надёжность и неприхотливость.

Своими огромными колесами, как зубами, вгрызается «ЗИЛ» в размытую дождями рыхлую почву. Спокойно, не торопясь, ползёт старый «сто пятьдесят седьмой» в крутые подъёмы. А как мягко, слегка побрякивая бортами, перекатывается он через ямы и колдобины. Поистине незаменимая машина. Плохо скроен, да ладно сшит. Сказано верно.

Через полчаса приедут мои избавители, и этот «кошмар» кончится.

Это что за новость? Пара капель свалилась мне на голову. Гляжу вверх.

Ну, дела. Я и не заметил, как небо стало серым. Для будущей картины лучшего цвета не подобрать. Оттенков тысячи. Да жаль, что не ко времени.

Резко подул ветерок. Где-то на сопках зашумели верха. Сопки задышали, задвигались. Навалился лесной хозяин на них, точно выдохнул надутыми щеками. Сейчас что-то будет. Эх! Достанется пчёлкам.

Наспех собираю этюдник и пристраиваю под навес. Капли участились. Каждая величиной с бусину. Молодые берёзы у точка пригнуло почти к земле. Вот это представление. Звуки птиц сменились одним монотонным шумом. Небо словно свинцом придавило. В душе похолодело. Пленка на окне захлопала, а с чердака полетели мелкие опилки.

Вот же, чёрт! В ведре-то пусто. Через полчаса вместо ручья река будет. Воду перемутит.

Накидываю куртку и бегу к ручью. На ходу запихиваю ноги в башмаки. Ещё по дороге туда слышу шум надвигающегося ливня.

Ой, мама! Спасайся, кто может!

Зачерпнув полное ведро, я рванул что было сил и потерял один башмак. Такое чувство, будто за мной гонится скорый поезд. Вот-вот проглотит. Я оглянулся и увидел плотную стену из воды и пыли. До домика добежал уже полностью мокрым. От этого дождя жди неприятностей. Дороги развезёт в кашу, а ручьи превратятся в реки.

Небо разрезало молнией, послышался лёгкий треск. На какие-то доли секунд всё стало ослепительным. И вдруг выстрел. Тысячи пушек; и этого будет мало, чтобы передать силу удара, потрясшего окрестные сопки. Так и оглохнуть недолго, да и ослепнуть тоже. Дом затрясло, словно он собран из фанерных ящиков, даже заходить страшно.

Я глянул на точёк. По выкошенной земле уже колотил дождь, выдавая себя тысячами столбиков. До чего же предусмотрел всё пчеловод. Игорь, кажется. На крышку каждого улья по два кирпича положил.

То, что пять минут назад было легким ветром, превратилось в шквал. Ветки, куски деревьев. Ух ты! Мне это нравится, обожаю силу. Со склада сорвало кусок шифера.

Влетая под крышу склада, ветер хватает всё, что плохо лежит, и с силой колошматит по обшивке. Сбоку, вдоль стены, небрежно уложенные корпуса из-под ульев грохнулись, дополняя всемирную картину разрушения. Где-то оторвало кусок жести.

Ну и уголок. Не в лучшие минуты посетил я его, кажется.

Но то, что было до этого ливнем, оказалось только репетицией. Небо будто лопнуло. Где-то я всё это уже видел. Но тогда не было рядом убежища, и было это впервые в жизни. Был я тогда совсем юным и ничего не боялся. А не попробовать ли выбежать?

Стоя под навесом, я всеми клеточками своего тела почувствовал, до чего же слабо сконструирован человек, чтобы выдержать такое.

Боже мой! Там же пчёлы. Они же, наверняка, пчёл везут с кочёвки. Из ульёв, наверняка, воду ведрами выливать придется. Вот тебе и полчаса. Из такой грязищи и вездеход не вылезет. Смотрю на дорогу. Всё плывет: вода, земля. Не дорога, а река.

Вдруг всё смолкло. Что было первым: появилось солнце или исчез дождь, – я так и не понял. Улья по-прежнему стоят на своих местах. Кусок жести успокоился. Несмотря на свои потери, склад всё так же стоит себе, как и полсотни лет назад. Уже и пчелки снуют туда-сюда, как управляемые ракеты.

На ручей боюсь смотреть. Шуму от него, как от Ниагарского водопада. Его сейчас и вброд не перейти.

Идти к машине пешком? Об этом не может быть и речи. Ручей разлился метров на тридцать. И всего-то за два часа. Воде верить нельзя. Не представляю, как машина пройдет через эту реку. Самое лучшее – почитать. В домике затишье. Всё та же кровать со старым одеялом. Ждёт, чтобы проглотить меня. Возьму-ка я свою книжку. Надеюсь, что тигров нет поблизости.

Я и не заметил, как вывалился из реальности. Всё ж таки, проглотила меня кровать. Больше не лягу на койку днём. Таких кошмаров я даже в страшных историях не слышал. Это ж надо пережить такое.

Проснулся в жутком состоянии. В голове кипит, в ушах звенит. Всюду мухи и жара невыносимая. Дверь нараспашку, словно кто-то был в гостях, да забыл затворить. Старики рассказывают, что в лесу, на пасеках, обязательно кто-то живёт. Ни леший, так какая-нибудь кикиморка. Иначе кто коням по ночам косички заплетает. Сам видел.

Высовываю нос. Вот это да! Всё искрится и сияет. Не знаю, сколько продрых, но день к вечеру. Земля благоухает. Птички щебечут. Рай после такого ада. Всегда говорил, что человек сам существует на границе между адом и раем. Возьмусь-ка я опять за косу.

Травка приятно покалывает мои босые ноги. От земли тёплый воздух, аромат – голова кругом. Не воздух, а чистый кислород. Работаю, как заведенный механизм. Но с косой не шути.

Чувствую, как земля дарит мне свою силу. Берегись, жуки и кузнечики! Уборка урожая.

Что за трава! Не трава, а сплошной ковёр полевых цветов. Коса, конечно, не подарок. Ей бы кто занялся. Ручку заменить, подбить клинышек. Сам, конечно, не возьмусь. Дело тонкое. Да и хлопотное. Не по мне. Косит, и слава Богу. От дедушек осталась. Берёт легко и ровно. Ни много и ни мало.

А трава! Сам бы кушал. Во влажном воздухе цветы, ей-богу, светятся. Особенно колокольчики. Всюду насекомые. Да у них тут целая империя! Ну, чем не чудо в природе? У самого уха, как приклеенная, привязалась пчела. Пробую отогнать. Еще две появились. На звук они, что ли…

Эта братия издает особый звук тревоги, и вокруг уже целая эскадрилья истребителей-камикадзе. Не скажу, что пчелы готовы умереть за родину, но если ужалит одна, бросай косу и рви когти, потому что на запах яда примчится целая рота. Это они пугают меня. Наблюдают за объектом. Обидно! Но в глазах пчёл все мы только объекты. Впрочем, чтобы сказать точно, нужно посмотреть на себя глазами самих пчёл.

Ближе к закату устраиваю маленький пир.

Дождь подействовал очищающе не только на природу. Истрепанные нервы пришли в порядок, а на душе легко. Сажусь в позе лотоса, как заправский индийский йог, созерцаю заходящее солнце. А смотреть совсем нетрудно. Чистое золото. Конечно, чудес на свете не бывает. Но сегодня чудо. Раздобыл несколько сухарей. Мышки прозевали. Вот и настал мой звёздный час. Тепло от горячего чая разливается по телу. От аромата трав в голове лёгонький дурман. Ещё бы! После четвёртой кружки.

Странно… Где-то мои пчеловоды застряли. Чтобы не скучать в ожидании, иду гулять. Со стороны освещённое солнцем крылечко выглядит, как сон. Весь мир окрасился пунцовым светом. На всём, что окружает меня, его красновато-жёлтый оттенок. Стараюсь запомнить всё до мелочей. Трава еще влажная. Под ногами приятное покалывание. Откуда-то повылазило кузнечиков… Прямо как на состязаниях: кто дальше прыгнет. И все норовят за мои штаны ухватиться.

Знаю, что завтра все изменится. Краем глаза замечаю под ногами в траве что-то блестящее. На ощупь холодное и мягкое. В теле всё резко обрывается. Прямо под ногой огромный амурский полоз. Но я его уже вижу с большой высоты. Он, конечно же, без яда и без злого умысла развалился в травке. Решил погреться на солнышке, гад. Нашёл место! Тайги, что ли, мало. Все мои нервные клетки разорвало в одно мгновение. Так и заикой можно стать! Мало, что ли, меня змеи кусали? У полоза тоже зубки имеются.

Ночью, откуда я так и не понял, появились собаки. Пока я сладко спал в своей берлоге, приехали кочевники. Как оказалось, без пчел. Надо же. Как будто предусмотрели.

Ну, вот и кончилось моё одиночество. На этой же машине завтра домой. Ничего не поделать, домой хочется. Уже не надо никакой тайги, ни пчёл, ни тигров. Змей, тем более.

Пасека наводнилась всякой техникой, людьми, собаками. В моей сонной голове всё смешалось в один сплошной салат. Хуже не бывает, когда проснёшься среди ночи от шума.

Полупьяные мужики в один миг натащили в дом грязи и комарья. От табачного дыма не продохнуть. Табаком и перегаром несёт со всех сторон. Все устали, как черти, ругаются.

По ходу дела узнаю, что весь день провозились с машиной. Залетели в размытую водой яму и сели на все три моста. Пока пытались вылезти, порвали лебёдку. Пока вязали узлы, снова пробовали вылезти, она и вовсе заклинила. Пришлось идти за трактором. Вот это народ! Как будто дождь не помеха, а десять километров – прогулка в магазин. Правда, без магазина тоже не обошлось. Кое-кого шатает. На меня смотрят, как на цветную иллюстрацию из журнала.

С любопытством наблюдаю за Лёхой. Не узнаю. Он, как всегда улыбается, но вижу, тоже изменился. Я соскучился по нему. Ему не позавидуешь. Это он бегал за трактором к лесникам. Загорел, чертяка. В отличие от меня он не прохлаждался две недели.

Загремел железный засов на омшанике. Игорь уже черпает настоявшуюся бражку. Сейчас пойдет пир горой. Это за трактор. Спасибо лесникам, за бражку они что угодно вытащат.

Захмелевший молоденький тракторист с вымазанными мазутом руками чего-то объясняет Игорю. Тому не до объяснений. Он молча кивает и отмахивается, суетится. Дел по горло (быстрее бы нажрались да сматывались). Да попробуй вытолкай. Их и ведро не свалит. Народ крепкий, проверенный.

Язык у тракториста уже заплетается. Увидел меня. Ну, всё. Сейчас не отлипнет.

– А я грю, машина хоро-о-ша. Нужно было только за другое дерево цеплять. А то что же… Он возьми и лопни. Такая-то ямина. В неё хоть танк, хоть бронетанк провалится.

Я киваю головой, по ходу беседы отмахиваясь от едкого табачного дыма.

– А кому охота смотреть, как Зиса в болоте тонет. А мы завсегда поможем. Игорь – мужик что надо. Да, Игорь?

– Да! Да! Отвяжись! – отмахивается хозяин от тракториста.

– О! Строгий. Ну, это он устамши. Да мы ему ещё (загибает пальцы и смотрит на них, что-то вспоминая). А без трактора никуда. Давай земляк выпьем. Тебя как звать? – Парень смотрит, прищурив глаза, но зрачки его всё время плавают и никак не могут остановиться на нужном предмете. От «Примы» остался маленький окурок. Он болтается на нижней губе и никак не может упасть. – Я тебя чёй-то не помню. С города, что ли? Понаедут! А ты, случайно, не наркоман? Если наркоман, то здесь тебе делать не … Мы эттого не любим.

– Да отвяжись ты от парня! Не наркоман он! Студент он. Художник. Все! Пей, жри и смойся с глаз моих! Иди спать, – злится Игорь.

Тракторист едва может улыбаться. Он смотрит на меня преданными глазами и никак не может навести резкость:

– О, ругается. Ты чё ругаешься? Я и сам вижу, что не наркоман. Даже два пролета сделать успел. Ты что? Думаешь, мы ничего не знаем? – глаза парня куда-то закатились, но ноги продолжают балансировать, – мы всё знаем. Всё доложено. Твоёным сторожем здесь.

В доме уже командует Лёшка. Спать никто и не собирается. Проголодались, как волки. Удивительно, откуда сила в людях.

Хватаю ножик и скоблю картошку. Теперь этого добра море. Молодая, только выкопали. Нанесли зелени, сала. Посреди стола пузырь. На любителя. Да и сам я не прочь, легче общаться будет. Да и попробуй откажись. Всё равно заставят или замечать не станут. Такой народ.

Игорь повеселел. Одно дело сделано. Скарб разгрузили. Мёд, бочки пустые, медогонка. Чего только нет.

Мужики валятся от усталости. Никогда не таскал фляг с мёдом. Вот где тяжесть! Игорь доволен: взяли неплохо. Говорит, бывало и больше мёда. Но и на этом спасибо. А кому спасибо, непонятно.

Мне за охрану тоже причитается. Сказал: «Бери, сколько унесёшь».

Сам знаю, что мёд тяжёлый. Лёшка прихватил канистру. Сколько влезет, всё наше.

Посреди точка растянули на траве кусок брезента. Тяжелым оказался, мокрый вдобавок.

– Кухня наша, – объясняет мне Игорь. – Не понадобилась. За две недели ни капли. А сегодня сам видел, наверное.

Я киваю. Игорь мною доволен. За забор, ну и за траву. Всё, говорит, руки не доходят дотянуть изгородь. Теперь можно будет коня отпускать. На привязи-то плохо ему. Да и верёвок не напасёшься.

Спать мне точно не придётся. Игорь нутром чует, что на пасеке не без происшествий.

–Это ты что, дверь с окном перепутал? Бруски набил. Кол на крыльце. Наверное, гостья у тебя была?

После стопочки язык у меня развязывается. Ну, как промолчать о таком? Лёха уже нашёл затылком стенку. Ему уже ничего не надо. Дядя Боря мной тоже доволен. Мой рассказ ему не редкость. Сам тайгу облазил вдоль и поперек. Перед тем, как оставить меня на пасеке, учил правильно вести себя со зверем.

– Ничего! Главное – выжил!

За рюмкой узнаю историю здешних мест. В этом краю у людей свои интересы. Заодно выяснят, кто кому должен.

– Ну причём тут охотник! Ты мне скажи, Борис! Вот ты только посмотри. Машины почти в каждом дворе. Все, кому не лень, бензин жгут, в тайгу прут. А с меня какой охотник? Мой солонец пустым не бывает.

– Да я не об этом.

– А как не об этом? Ты же все мои ружья знаешь. Им в обед сто лет будет. А с карабином-то и дурак убьет. А ты попробуй с дробовичком на кабана. Да если бы я захотел, на мясе столько денег сделал бы.

– Врёшь. Не сделал бы!

– А вот. Правильно. На хрен мне это мясо нужно. Мне надо, я пошел, убил. Пока не съем, в лес не иду. А сколько я его в прошлом году видел, ты знаешь? Дохлая козёнка да два поросёнка. И зарплаты никакой. Керосинка вон, едва дышит.

Спор с каждой стопкой меняет обороты. Каждому есть что сказать. Дверь приоткрыта. На улице свежо. Две собачьи головы лежат на пороге и смотрят, не мигая, на хозяина масляными глазами. Наелись. Но на черный день от кусочка не откажутся.

Комнату вижу по-новому. За две недели привык к одиночеству. А тут такое столпотворение.

– Куда лезешь грязными лапами? Иди помой! И не лапай, если не предлагают! – ворчит Игорь на гостей.

– Чем я тебе их отмою? Тебе чо, жалко?

– А вот надо было помогать разгружать Зиса. А теперь вон бражку пей, там как раз гуща осталась на дне. Для вас, пьянчужек, в самый раз.

– Водки ты, что ли, пожалел?

– Для хорошего человека не пожалел. А тебе я, вон, бражки бачок налил. Захлебнись. Да не пролей!

– Сам знаю. Не учи, пчеловод хренов. Лука пожалел.

– Обиделся. Обижаться-то нечего.

– А кто вас вытаскивал?

– Да ты из трактора даже не вылез! Ты, что ли, вытаскивал? Трактор своё дело знает. А на рычаги и я давить могу. Ты с тросом в грязи полазий! Вам бы только технику гробить!

Очнулся Лёха. Увидев меня, улыбается. Как выпьет, ребёнком становится и краснеет.

Старый дедок, похожий на прошлогоднюю грушу (только заметил его в углу), оказывается, ещё не умер. Первый-то ковш по приезду свалил его на месте.

Говор у него особый, местный.

– А чшо. Пожрать-то, можа, есть чего? – Груша машинально тянется к бутылке.

– Положь! Вон бражку пей. – Игорь улыбается мне. – Добро только переводить. Это студенту осталось. Будешь?

Я мотаю головой, уже тяжёлой, как дыня.

Прямо из кастрюли дед черпает и длинно потягивает из поварешки варево.

– Не солено. Дай хоть соли.

– Тебе не нравится, не ешь! Соль – вредно… Надо? Так салом заедай. Борщ ему не нравится. Соли много – вредно для зубов!

Дед оскалился, показывая всем свои гнилые зубы, наверно, никогда не знавшие зубной щетки. Неслышно смеётся.

– А ты, Димка, осенью приезжай. На рёв. Я тебя приглашаю.

– Точно, – кивает дядя Боря, – тайгу посмотрим. Осень красива. Опять же, гнуса нет. Шишек набьём. Мяса домой увезешь.

Я киваю.

Игорь крутит в руках мой нож. Делал сам. Ручка из березового капа. Лезвие отражает, как зеркало.

– Хоро-о-ший ножик. Бриткий. Надо же так заточку вывести. Таким и шкуру легко оснёмывать. Береги его. Спрячь подальше, а то эти пьяньчужки враз уволокут.

Лёхе опять лучше всех. Открыв рот, он видит сон прямо за столом.

Выхожу на крыльцо. Собаки куда-то подевались. Под крыльцом, наверное. Что им ещё делать.

Вышел Игорь с приличной косточкой.

– Где эти бестии? Эй, фю, фю. Фу ты чёрт! Не свистится. Найда! Пряник! Зайцев, наверно, гоняют. Пошли, Димка, в дом. Холодно чего-то.

Зашёл разговор про Чернобаевку. Дед Груша, оказывается, хорошо знал самого Чернобаева (местного отшельника).

– Тёмный мужик. Но добро помнит. Но если кто поперёк встанет… Несдобровать.

Из рассказа старого лесника я узнал, что в Чернобаевке жил один человек по фамилии Чернобаев. В Бичевом его недолюбливали и редко здоровались, если он появлялся на людях.

Происходил он из расказаченных, и власть, какой она ни была, не жаловал, а самым большим для себя оскорблением считал слово «мужик». Лишённый возможности жить на границе, на реке, он поселился в этом краю ещё до войны, но и здесь, когда стали создавать колхозы, не прижился, ушёл из деревни и поселился в семи километрах отдельным куском. Так и появилась Чернобаевка. Ни хутор, ни деревня. Сам дом срубил, семью перевез, сделал усадьбу. Не бог весть какую, но на жизнь не жаловался. Да и некому было. Опять же, тайга всюду. Дикие кабаны сами в огород шли. Мороки с ними было.

Всех родных дед пережил. Дети, кто на фронте погиб, а кого город «съел». А дед продолжал жить. Только в последнее время пошла про него дурная слава. Даром что такую фамилию иметь.

Больше всего грешили на деда пчеловоды. Дескать, пропадает частенько добро с пасек. Ну, а на кого ж показать, как не на одинокого старика. Только, по словам Игоря, пчеловоды и сами не прочь втихую пропить чего-нибудь: то бачок из-под мёда, а то и с мёдом. Заревели хором, будто спасу от деда никакого. А прийти и сказать в глаза – слабо. Побаивались. Вот по пьяной лавочке и промывали кости старому отшельнику. А дед был и есть не промах. С коня до последнего не слазил. Никакого зверя не боится. И не раз убивал тигра. За свою скотину он кого угодно свалит. Хоть кулаком, хоть пулей. Однако зазря порох не переводил. Где же ему его взять? Кто продаст, если всё по билетам охотничьим. Даже капсюля. Выходит, кто-то его снабжал. Но насмешек в адрес Чернобаева за столом не было. Это была одна из излюбленных тем. Почему же не поговорить?

– Собаки притихли чего-то.

– Вымотались. В стельку убрались.

– Непонятно. На моих не похоже что-то. – Игоря пошатывало, но глаза были ясными, —пойду гляну, что на дворе делается. О, сколько звёзд. Что выбелило. Небо-то! Как в планетарии. Другой раз не замолкают, по всей ночи гавкают. Тут же как сдохли.

– Может, в лес убежали?

– Что им там делать, в лесу? Это вы по лесу шляетесь, как беспризорные. – Игорь открыл дверь настежь, желая немного проветрить комнату. – Вам ночь-полночь, приспичит за водкой в деревню бежать. Спасу от вас нет. Кто канистру весной с подсолнечным маслом уволок?

Игорь вдруг не на шутку рассердился:

…– С ними как с людьми. И нальёшь, и постелишь. Такая канистра? Мне бы этого масла до осени хватило. А в прошлом году в омшаник залезли. Такую медовуху – целу флягу. Всё выжрали. Не вы, что ли? Всё равно узнаю. Голову тому оторву и на забор повешу. Своего ни черта не делают. Только лес пропивают. А чужое – всегда пожалуйста. Это мы можем!

На вид Игорю было немногим за сорок, но в словах его был большой уверенный тон, как будто он прожил все сто. Уверенность его чувствовалась не только в словах, но и в движениях, точных и быстрых, словно у молодого парня. Жизнь среди природы, да на меде, делали свое дело.

– Догадываюсь, чьих это рук дело. И знаю, почему на деда Чернобая бочку с дерьмом катят лесники. Вот потому-то и охаивают, чтобы самим в стороне быть. Мало ему репрессий было! А Чернобаев не полезет замок курочить. Если ему надо будет, он с пилочкой придет и тихонько подпилит. Да и не станет он этого делать, не той он породы. И правильно, что русских не любит. Веры же ни в ком нет. Антихристы. Ворьё да пьяньчужки. Стыдно.

Обстановка накалялась. По всему было видно, что конфликт назревал с давних времён. В тайге разговор короток: начнут за здравие, а кончат за упокой. На выпады Игоря старикашка всё больше язвил, мусоля в побитых пальцах беломорину. Второй, молодой, основательно набравшись браги, видно, с долгого застоя, уже не видел ничего перед глазами, воспринимая только тусклый свет от керосинки и обрывки резких фраз хозяина. Он что-то бубнил себе под нос и почему-то улыбался в мою сторону. Поздоровавшись со мной за вечер раз пятьдесят, он снова тянул свою коряжистую высохшую руку. Проникнувшись ко мне уважением и любовью, он захотел поцеловать меня. Сделав неудачную попытку, он потерял равновесие и повалился всей массой на наш стол. На пол полетели ложки, кружки и недопитая вторая бутылка водки.

Я вышел на крыльцо. Там уже дымил папиросу дядя Боря. На время отпуска он снимал с себя все милицейские полномочия и становился самым обычным человеком. За это все местные мужики уважали его, если не любили.

– Что там?

– Перепил малость.

– Я сейчас…

Через минуту дядя Боря снова вышел, вытирая ладонь о штаны:

– Не мужик, а одни слюни. Пусть поспит малость.

– Не обидится?

– Да что ты! Он и помнить не будет.

Я заглянул в дом. Дед, похожий на грушу, уже укладывался на покой. Понятно, что наглядный пример был лучше всех нравоучений. Да и во фляге уже плавала одна гуща.

Игорь возился с разбитой посудой и тихо ругался.

– Ты слышал? – дядя Боря поднял руку.

– Что?

– Шорох. Ну-ка, тихо. Как будто тащат чего-то. Вроде как брезент волокут. На точке-то брезент сушится. Тянут, что ли?

Я всмотрелся в темноту.

– Есть фонарик?

Луны ещё не было. Едва различимые контуры деревьев и никаких силуэтов. Даже улья кое-как просматривались. Теперь и я услышал звук шуршащей полотнины.

Обнаружили себя собаки. Они сидели под крыльцом и тихо-тихо потявкивали, не желая выходить после сытного ужина. Немного пошатываясь, дядя Боря спустился с крыльца и прошёл на точёк. Остановившись в нескольких метрах от дома, он снова стал прислушиваться. Я по-прежнему ничего не слышал. Лишь потявкивание собак да бурчание старого деда.

Лёха уже видел десятый сон, отыскав более удобную позу калачиком на длинной лавке. Он спал, как дитя. В этот момент я ему очень позавидовал.

– Что там у вас? – Игорь закончил уборку и уже готовил нам место для сна. Сам он собирался пойти спать в машину. Выйдя на крыльцо, он сложил ладони рупором и заорал:

– Чернобай! Хорош прятаться в кустах, выходи. Я тебе сто грамм налью.

Освещая дорогу «жучком», я побежал к брезенту. Кто-то действительно пытался утащить его. Вещь-то в тайге полезная, не промокает. Посветив по сторонам, я никого не увидел.

– Кто-то тащил за край!

– А ну, вали отсюда! Сейчас дробовик возьму, – уже изменив тон, заорал Игорь.

Кирпичи с брезента были сброшены, а сам брезент потерял форму квадрата. Подойдя к Игорю, я поделился своими соображениями:

– Он же тяжёлый. Одному его не стащить за край.

– Этому куску уже лет сорок. Пожарный, – объяснил мне Игорь, – с пропиткой. Вообще воду не пропускает.

– Он же тяжёлый! Как он его может утащить?

– Кто? Чернобай? – Игорь посмотрел на мой фонарик. – Да он здоровее любого из нас.

– Ну-ка, тихо! – перебил нас дядя Боря. – Димка, посвети-ка туда.

Я быстро побежал к холстине и стал освещать каждый её сантиметр.