Зелёные глаза

– Не царское это дело, всякую мелочь ловить.

Лёха уже машинально делал движения, то вынимая из воды рыбу, то швыряя пустой крючок. В воде творился настоящий ужас. Вокруг его крючка уже кишело тысяча проворных гольянов.

– Лови сам своих пираний, – пробурчал я, разматывая новую удочку.

От протоки уходил небольшой заливчик. В нём нагло плескалась какая-то рыба, и судя по характеру всплесков, явно не гольяны. Найдя узкое место в самом начале острова, мы перебрались на другой берег. Бросив на произвол свой лагерь, мы перешли по тонкому стволу дерева на высокий бережок и оказались словно в дебрях Амазонки. Из-за густого леса шум реки уже не был таким сильным, в лесу орала какая-то птица, а к самой воде подходили следы зверей.

Я вопросительно посмотрел на Лёху. Тот, как будто не замечая следов, наживил своего червя и забросил его в свободное от водорослей место.

– Это козы дикие, – пояснил он, заметив мой немой вопрос. –Наверное у них здесь водопой. А может они через остров на другой берег переплывают.

Я удивился догадливости и рассудительности друга и тоже закинул удочку. Уж эту я из рук вообще не выпущу.

На удивление, оба поплавка замерли, и мы, затаив дыхание, стали ждать. Появились комары. Странно, что до этого мы даже не замечали их.

– Хорошее место, – себе под нос пробурчал Леха. – Обычно, где козы на водопой ходят, тигр свои засады делает.

От этих слов меня словно облили кипятком.

– Так что же ты сразу не сказал? Может, он сейчас сидит в кустах и караулит нас.

Лёха посмотрел на меня, как на идиота.

– Ты что, козел, что ли? У тебя же нет рогов.

Я слабо понимал своего друга, и его спокойствие добивало меня еще больше. А Лёха преспокойно убивал на своей загорелой шее комаров и следил за поплавком.

– Козы придут только ночью. Днем они в сухой траве или в орешнике.

– Это почему?

– Это же козы! – Лёха не мог понять, почему я такой тугодум. – Они же всего боятся. А в орешнике им всё слышно.

– Это получается, что ночью может тигр прийти?

– Запросто. – Лёха сделал серьезное лицо и потянул носом, уже до отказа забитым соплями. В моем носу тоже появились признаки детской болезни.

За пять минут ни один поплавок так и не шелохнулся. Но после гольяновой лихорадки это было как бальзам на наши истерзанные души. Где-то в зарослях травы по-прежнему плескалась рыба и не обращала на наши крючки никакого внимания.

Вдруг Лёхино перо легло на воду. Это было в диковину, не по-рыбьи как-то.

Лёха глянул на меня, пожал плечами и неуверенно потянул удочку. Из воды появилось какое-то чудовище размером чуть больше ладони с выпученными от удивления и негодования глазами.

Пока я разглядывал рыбу, Лёха уже разрывался от смеха.

– Пошли отсюда. Это же бычок.

– Какой бычок? Ротан, что ли?

– Вроде того.

– Лучше уж гольянов. Те хоть клюют правильно.

– Вот заглотил! Как я теперь крючок вытащу? – обиделся на бычка Лёха.

Я взял бычка в руку. Бычок ещё больше растопырил свои и без того широкие жабры, напоминая мне чудо-юдо морское.

– А если бы они вырастали, как акулы?

– Ну, уж нет. – Лёху аж передернуло. – Самая пакостная рыба. Она всю икру сжирает.

– А я думал, что ротаны только в озерах живут.

– Ну, куда там. Раньше их не было на Хору. Вот за последние пять лет появились.

– А почему?

– Не знаю. Наверное, вода потеплела. – Лёха смотал удочку, оставив бедную рыбу подыхать на земле.

– Выпусти. Не видишь, просит.

На мою реплику Лёха удивился еще больше, чем когда поймал бычка.

– Ты думаешь, он сдохнет? Ты что! Он без воды, особенно в таком лесу, как рыба в воде. Ночью роса упадет или дождь.

– И что, думаешь, доползет?

– Конечно.

– Ну и сволочь.

– Ещё какая!

Оставив бычка помирать от скуки, мы вернулись в лагерь. Костер уже едва дышал, но где-то в серединке ещё тлели угольки.

Пока мы раздували огонь, мне послышалось, что снизу идет моторная лодка. Но не так, как обычно, а под самым берегом. Нам не хотелось соседей, и мы завалились вокруг костерка, а густые деревья скрывали наше логово очень хорошо.

Настало время готовить уху. Лёха поднаторел в ловле гольянов и мелких уже не брал. Я только принимал их и заменял, выпуская из котелка самых мелких. Некоторые были размером почти с ладошку. Подумаешь. Гольян тоже рыба. Только чистить долго. Я принялся потрошить бедных рыб. Их ждала печальная участь быть съеденными. Хорошо, хоть не заживо. Хотя им от этого, наверное, было не легче. И чего им не жилось в своей воде? Резвились бы, ели бы мусор подводный, жирок нагулилвали. Нет же! Подавай им червяка! А бесплатный червяк – это все равно что бесплатный сыр.

Готовлю приправы. Для ухи приправа – едва ли не самое главное. Это и запах и аромат.

Отправляю Лёху чистить картошку.

– Ты ничего не замечаешь?

Лёха жмёт плечами, но явно и его что-то беспокоит.

– Вот и я чувствую, а понять не могу.

Смотрю на Лёньку. Он сидит в одних трусах, уже сухих, в майке и чистит картошку. Свои сапоги я тоже скинул. Чего зря париться, только ноги портить. И тут меня осенило: комаров же нет, вообще нет. Да такого не должно быть, просто не может такого быть. Мы же в самом сердце уссурийской тайги. Джунгли!

– Слышь, Лёнька. Куда все комары делись?

Тут и Лёха просиял. Дошло, наконец.

– Не к добру.

– Сам знаю.

Оглядываю небо. Серое. Как бы не задождило. Тогда плакала наша ночная рыба и рыбалка. Даже река притихла как-то.

– Знаешь, чем отличается уха от рыбного супа?

Лёха сморщил лоб:

– Спроси что-нибудь полегче. А чем?

– Ох, какой! Так я тебе и сказал.

– Ну и задавись.

– Давай картошку! Сколько можно ждать. Вода уже кипит.

Не хочу открывать тайну приготовления настоящей ухи, но скажу по секрету, что если кому-то вздумается приготовить её дома, то для этого придется разводить на балконе костёр и бежать в какую-нибудь канаву за водой. В противном случае, можно обойтись обычной консервированной сайрой. Получится обыкновенный рыбный суп. Гадость. Смотрю на своих жирных, блестящих, увесистых гольянов, и душа радуется. В каждом не меньше десяти граммов. Дожили! На такой реке уху из гольянов жрать. В голодный год такого не было.

Вода в котле бурлит, как в стиральной машине. Пора бросать рыбу. Лёха потянулся за перцем.

– Только попробуй! Убью! Вон, можешь в свою ложку перчить. Хоть заперчись!

– Ну ладно. Хоть немного-то можно?

– Щепотку. Не больше.

– Тогда давай сам. Если такой умный.

Беру на ложку хорошую дозу. У Лёньки шары на лоб полезли:

– Сам будешь хлебать.

– Не бойся. Я пошутил. – И все равно сыплю всё без остатка. Хороша будет уха. Пробую воду и картошку. – На! Пробуй. Разнылся.

Лёха доволен:

– В самый раз. Ещё посолить надо малость.

– Ну, ты вообще обнаглел! Может, тебе еще в отдельную тарелку налить?

Настало время бросать рыбу. Почти сразу снимаю с огня и засыпаю зеленью. Теперь немного подождать, и ради этого можно умереть.

Лёха уже захлебывается слюной. Мне тоже нелегко, но что делать. Надо подождать. Тут я вспоминаю про моторку.

– А может, это нас искали. Может, выйти на берег?

– Так ведь она же обратно пролетела давно.

– Давно! Что же ты не сказал?

– А я думал, ты слышал.

Мы не заметили, как прошёл день. За этот день мы пережили вдвое больше, чем за неделю в деревне.

Наконец-то пришло время настоящей ухи. Лёха замер в готовности номер один. Смотрю с восторгом на своего друга. Что бы я делал без него. Даю команду. Чтобы всё по-честному было, поровну.

Но что это? Неужели… Так и есть. Сверху на наши головы, в виде дождевых капель, падает закон подлости. Одна, вторая… Вот и в котелок попало несколько. Ещё полминуты, и вода в протоке покрылась маленькими столбиками.

–Но это же подло! Вот тебе и уха!

В один момент всё оказывается испорченным, а в желудке, между тем, уже просят есть, и очень настойчиво.

Я обратил внимание на то, что сопки на противоположном берегу затянуло тучами. Вот это уже действительно непорядок. И то, что у нас нет ни палатки, ни даже приличного куска целлофана – это тем более непорядок.

– Аврал! – заорал я на Лёху. – Чего расселся? В морге будем уху жрать. Шевели костями. Пора уматывать.

Лёха с грустью посмотрел на наше место. Ясно и ребенку, что делать здесь больше нечего. Обидно, да и неправильно, расставаться с ухой, и мы решили идти с полным котелком и перекусить по дороге.

Протоку перескочили чуть ли не по воздуху. Дождик, хоть и не сильный, а все же дождик, подгонял нас, как мог.

– Это же надо. Выбрались, – ворчал я, спотыкаясь о лежащие вдоль берега сухие деревья, – всю неделю погода, солнце. А тут – получайте дождик. Как заказывали.

Оказывается, мы ушли на приличное расстояние и теперь только проклинали погоду и свои непоседливые ноги.

Уже смеркалось. Знакомый с утра берег превращался в серое неприглядное зрелище. На одном из мысков, буквально в полусотне метров, мы столкнулись с целым табунчиком диких коз. Тех самых, о которых рассказывал Лёнька. Те уставились на нас, как на инопланетян. Но разглядев, что на наших головах ничего, кроме волос, нет, что мы чужого рода-племени, они кинулись в густые заросли. Потом еще долго из чащи доносились жуткие звуки, похожие на лай электронной собаки, от которого холодела кровь. Никогда не подумал бы, что такой безобидный зверь может издавать такие страшные звуки. Специалист по козам успокоил меня, сказав, что так они предупреждали сородичей.

Собрав ногами по пути все корни и расплескав остатки ухи, мы добрались до исходной точки своего путешествия. На другом берегу всё так же дымил очаг, а дождь становился всё сильнее, превращаясь в монотонный, долгоиграющий и моросящий. Одним словом, мерзость.

По Лёхиному лицу уже сплошным потоком скатывалась вода, а в его грустных глазах я прочитал: «Сам дурак».

– Сам дурак! Как теперь? Давай раздевайся!

Ненавижу скуку и обожаю Лёху. Даже самая тупая шутка приводит его в восторг.

Нам всё же везет. Даже после всего, что пришлось пережить, Ленька услышал первый и полез в рюкзак за фонариком. И очень вовремя. Сверху летела моторка. Заметив наши сигналы, на ней сбросили обороты, и лодка причалила точно к нашим ногам. Сразу было видно больших специалистов. Они даже не спросили, кто мы и куда.

Затаив дыхание, чтобы не спугнуть «рыбу», мы влезли в лодку.

Оглядев наших спасителей, я молча позавидовал ребятам. На дне лодки, слегка присыпанные травой, красовались хорошие, в пятнышко по всему телу, ленки. Среди них, с пастью, как у крокодила, красовался таймень. Мне захотелось потрогать рыбину, но в этот момент моторка дала крутой крен, развернулась, и полетела к противоположному берегу. Похоже, что парни читали мысли на расстоянии и лишних вопросов не задавали. Я испытывал в глубине души благодарность к ним, хотя, может, в этих местах это норма, если просят. Это ведь не город.

Увидав нас, дядя Миша бросил свои дела у очага и подошёл к лодке. На его лице я прочитал искреннюю радость.

– А я думал, вы пропали в тайге. Мало ли что. А где вы были? Поднялся километров на пять. И нигде не видел вас.

Мы переглянулись. Нам было очень неловко и одновременно приятно за то, что за нас переживали.

На наших спасителей дядя Миша даже не глянул, а лишь бросил какую-то не очень приятную фразу.

– Проголодались, не иначе? А ну давайте к огню, заодно и обсохните. У меня как раз всё горячее.

Он вовсе не суетился, уверенно шёл рядом и о чем-то говорил Лёньке. А у меня кружилась голова от радости, внутри всё словно цвело.

В это время мужики вытащили лодку на берег и, прихватив барахло, предварительно накрыв двигатель и дно лодки брезентом, поплелись за нами, к одиноко стоящему у леса дому.

– Дождь-то с утра собирался. Хотел вам сказать, а у вас глаза шальные. Потом вдоль берега прошёлся. Хотел забрать вас, да не увидел. Как вы меня не слышали?

Я сознался, что слышали лодку, а обратно прозевали.

– Ну и ладно, – махнул рукой хозяин. – Бензина что ли жалеть.

Дядя Миша достал из деревянного ящика чистые тарелки и налил их полные горячим супом. Мне было стыдно есть, но отказываться от такого угощения…

– Давай, наваливайся. – Дядя Миша присел у печи и подбросил дров в топку. Несмотря на хороший дождь, огонь горел весело, а на плите уже закипал чайник.

– Сейчас супа поедите, а потом в дом пойдем. Чай пить. – Он посмотрел на нас как-то по-особому, с теплом. – А можете и здесь, у огня.

Он сложил ладони вместе и положил локти на колени:

– А сами-то откуда? У вас кто в Бичевой? Или вы, может, туристы? – Дед неслышно засмеялся. – Ну, куда ты мясо вылавливаешь, – зашипел он, заметив, как один из наших спасителей бесцеремонно вылавливал из котла огромный шмат мяса.

– А чье это мясо? – спросил я, едва успевая пережевывать жирные куски.

– Ты ешь. Не спрашивай. Ему-то какая разница, мясу-то. Я смотрю на тебя, – обратился он к моему другу. – Кого-то ты мне напоминаешь. Или видел где раньше.

Лёха расплылся в своей фирменной улыбке. Если он улыбался, значит, радовался. У него так, если Лёшка грустит, то никто не заставит его скалить зубы.

– Во! Точно! Кого-то ты мне напоминаешь. Из наших, бичевских.

Ко мне подошёл один из серых, похожих на лайку, кобель.

– Это Рябчик, – пояснил хозяин. Рябчик, услышав свое имя, завилял хвостом и ткнул меня своим мокрым носом.

– Знакомится. Этого можно гладить, Рябчик не укусит. А к тому не подходи, не любит. Он даже на меня рычит, когда я пьяный.

Кобель, догадавшись, что о нем идет речь, искоса посмотрел преданным взглядом на своего хозяина и втянул носом воздух, шедший от незнакомых ему людей.

Когда Рябчик подошел к лобастому, провисшему на одно ухо сородичу, тот едва шевельнул кончиком хвоста и развалился во всю длину.

– Главный, – хрипло посмеялся дядя Миша. – Дак, чьих ты будешь, стало быть?

– Мой дядька местный участковый, – пролепетал Лёха, не скрывая улыбки. Мужики от неожиданности выронили ложки.

– О! Я гляжу и никак понять не могу. А чего же сразу не сказали, утром?

Лёха улыбнулся и пожал плечами.

– А ты, стало быть, его друг.

Мне оставалось только кивнуть, потому что челюсти мои были задействованы на полную.

Пока мы уговаривали по первой тарелке, дядя Миша вполне серьёзно ругал непрошеных гостей за какие-то старые грешки. Мужики отнекивались, но хозяину не перечили, и терпеливо сносили крепкую критику в свой адрес. Дождь по-прежнему пел свою ночную серенаду. Приятели наскоро запили горячим чаем похлёбку, предварительно разбавив её порцией спиртного, и исчезли в доме. В окнах замерцала тусклая свечка.

Хозяин оказался словоохотливым. Говорил он с чувством и был рад тому, что у него появились хорошие собеседники. Однако пока мы не съели по второй тарелке (на меньшее он не соглашался), дядя Миша возился с дровами и ответов на вопросы не ждал.

– Ты думаешь Димка, это рыбаки? Тьфу это, а не рыбаки. Пакостить только могут. Я удивляюсь, как они ещё вас подобрали. Не люблю я их. А ещё не люблю, кто сидя работает. А тех, кто у власти, – он сжал кулаки и стал высматривать, кому бы влепить (так мне показалось), – упрятал бы, ей богу. Хоть и неверующий. Дожили! Трудовой народ спаивают, а бюрократов расплодилось, как тараканов.

Мне оставалось лишь изредка вставлять вроде «да-да» и мотать головой.

– Возьмется за них президент, полетят тогда головы. Жалко, Андропов помер. Человек был. И ведь помешал же кому-то. У того порядок был.

Он в сердцах ругался, не забывая мысленно сгонять в общую кучу и местных бездельников, и известных политиков. На старика, конечно, он не был похож, но и молодым его трудно было назвать. Крепкий и уверенный в своей правоте, он притягивал своей простотой и откровенностью. Дождь его мало волновал. От него шёл пар, как от печки.

Я всегда завидовал таким людям. Как ни странно, такие не любят сидеть в городе. Им надо свободу и много свежего воздуха. Таких людей не заставишь пить воду из-под крана, им нужна живая природа. Ни комар, ни холод им нипочем. Но даже здесь, в тайге, в богом забытом углу, дядя Миша совсем не казался диким и необразованным. Грубость, бросавшаяся в глаза с первого взгляда, была всего лишь преградой для тех, с кем он знаться не хотел.

Ещё долго дядя Миша ругал нас за то, что мы сразу не сказали ему, от кого приехали:

– А мы ведь с Борисом, дядькой твоим, хорошие друзья, – с подобающей в таком возрасте уверенностью и гордостью говорил он. – Правда, со здоровьем у него плоховасто. Моложе меня лет на десять, а такую заразу подхватил. Всё это – его работа. Но мужик он хороший. – Дед усмехнулся. – Вот артисты. На тот берег… Я бы вам такие места показал. Здесь ведь и пещеры есть. Эх, жаль, в прошлом году не было вас. Ягоды увезли бы сколько угодно, а нынче бедный лес. Жаль, что завтра вы уезжаете. – Он снял с плиты почти полное ведро теплой воды, ухватив его одной рукой за край, и перенес на крыльцо. В другой руке он носил большую кружку, из которой все время отхлебывал горячий чай. – Помоетесь на ночь. Обольетесь. Ведро-то без ручки. Смотрите, аккуратнее, не обожгитесь.

Мы ещё немного посидели на дожде. Странно, но когда мы сидели у очага, дождь нисколько не мешал нам отдыхать.

Оставив нас одних, дядя Миша уже наводил порядок в доме, покрикивая на своих гостей.

У меня уже слипались глаза, Лёха тоже клевал носом, с которого чуть ли не струйкой стекала вода.

Если завтра не заболею, то проживу ещё сто лет. Купание, дождь, одно обжорство чего стоит. Мне показалось, что живот вот-вот треснет.

– Давай в дом, ребята. Я вам постелил на кроватях.

Растроганные таким гостеприимством и заботой, мы даже не знали, как благодарить хозяина.

Ополоснувшись теплой водой, я насухо обтерся приготовленной для нас грубой, но чистой холстиной. Телу сразу стало легко, а усталости, как ни бывало.

В доме было куда больше места, чем казалось снаружи. В темноте я не сразу разобрал, что к чему. Двумя рядами вдоль стен стояло несколько коек, посреди красовалась большая печь с высоким дымоходом в несколько колодцев. Летом печку топили редко, и плита её была заставлена разными предметами.

Где-то в темном углу ворочались мужики.

– Кто опять курил? Губы отобью! – рявкнул хозяин в темный угол. – Как я не люблю, когда в доме пакостят, – уже обратился он ко мне. —Пусти в дом, как людей. Да еще на чужие койки завалились.

В углу что-то пробурчало так, что расслышать было невозможно.

– Какие вам простыни! Если вы спите не раздеваясь! И как таких жены терпят?

Я чувствовал себя неловко оттого, что дядя Миша так обошелся с нашими спасителями, но на то, по-видимому, у него были свои причины. Да и парни все сносили терпеливо, наверное, хорошо зная характер хозяина.

Усевшись в одних трусах на койку, что стояла рядом, дядя Миша положил на колени свои натруженные руки и вздохнул. На улице всё ещё шёл дождь, а из окошка проглядывал тусклый свет от очага, немного высвечивая фигуру деда. Его мощный торс покрывала седая щетина, словно старого медведя. Бороды и усов он не носил и, видать, брился каждое утро, о чём свидетельствовали маленькие порезы на подбородке. На правом плече из-под белой майки выглядывала грубая татуировка. Он заметил, что я рассматриваю рисунок, и улыбнулся.

– Это по молодости. Дурной был. Я ведь в тюрьме сидел, при Сталине еще.

Я постеснялся спросить, за что, но он и не хотел скрывать. История была простой и краткой.

– Из-за бабы, девушки. Тогда ещё под патефон танцевали. У меня подружка была, мы с ней встречались.

В темноте я заметил, как заблестели его глаза. По губам пробежала лёгкая улыбка, он тихо вздохнул, и мне вдруг подумалось, что эта история дорога ему как память о прошлом, а то, что оно было тяжёлым, он, наверное, не думал.

…– А тут на неё глаз положил какой-то военненький. Важненький такой. Ну, а тогда сам понимаешь, после войны. Что ты! У меня кровь заиграла. В общем, слово за слово, я даже не заметил, как оказался за решеткой. Девять лет. Вот такая была жизнь, зато был порядок.

– Какой же это порядок? Ведь ни за что.

– Ну… Я ведь тоже был виноват. Хотя за это девять лет многовато. Да всё уж пережито. – Он махнул рукой и улёгся в свою кровать, даже не укрывшись одеялом.

По моему телу разливалось блаженное тепло. Чистые простыни ласкали тело и напевали: «Спать, усни». Лёха уже сопел, иногда срываясь на храп, поскольку нос его был забит, чем попало.

– А я больше всего люблю работать, – разбудил меня дядя Миша, уже смотря куда-то в потолок. – Из-за этого есть днём не могу. Вот только и пью чай целый день. Набитое брюхо мешает работе. Зато к ночи наедаюсь до отвала и всю ночь из-за этого ворочаюсь. Или думаю, как сейчас, с тобой. А друг твой уже сон видит. И до чего же на Борьку Славинского похож.

Видя, что у меня еще открыты глаза, он стал рассказывать про то, как с местным нанайцем сидели на солонце и как тот всё время спал, когда надо было караулить зверя. Говорил, что нанайцы все безбожно ленивы и любят выпить, и что, если на Сукпае не перестанут вырубать так по-варварски лес, то они скоро все передохнут.

– Эх, жаль, вы завтра уедете. Скоро у изюбра гон начнется. Поохотились бы. Ночью бывало так заревут. Выйдешь на крылечко, изо рта пар идёт, морозец небольшой. Реванёшь в ладони. Слышишь – на сопках, отзываются. Это они друг друга проверяют, на поединок вызывают. Зверь серьёзный. Красивые. Особенно быки. Рогастые. Даже убивать жалко. Запретил бы, ей богу. Да как при такой жизни? Жрать-то надо что-то. А ягоды… Целую бочку в прошлом году лимонника сахаром засыпал. И всё куда-то раздал.

Услышав про полную бочку я тяжело вздохнул.

– Да что лимонник. Этого добра хватает пока. Рыба в реке варится. Это ближе к осени немного схолодала вода. А летом такое было… Вся рыба в ключи сбилась. Хоть сачком лови. Это на Хору-то! Сколько рыбы извели попусту. Её ловят, а она уже через час вся ребрами наружу. А народ дурной, зажратый. Давай ловить её. И всё чушкам. Ленками вот такими свиней кормить! Эх! Какая была река. Ты видел, сколько брёвен плывет сверху? Сукпайский лес. Самый ядреный. Рубят ведь не что попало. Кедру. А ею весь лес кормится. И все куда-то продают. А нам-то что от этого. Вода вонючая, да штаны рваные. В магазине ведра эмалированного не купишь. Уже месяц без ручки мучаюсь. Дошло до чего: трактором вброд через реку. Вот какая вода была! Ручей, а не река. А когда наводнение было… Страшно! И ведь неспроста всё это. То засухи, то наводнения… Глупость человеческая, вот наша общая беда Димка. Бойся этой гадости больше всего на свете. С дурака спроса нет, а вреда много, потому, что дурак себя умным считает.

Я лежал и слушал дремучего мужика, почти что деда, который из своей таежной избушки видел корень проблем, окружавших его.

Размышляя в одиночку над смыслом жизни, он открывал для себя истину, которую мало кто видел с экранов своих телевизоров и газет. А надо было ему всего-то собеседника. Я не знал, почему он выбрал именно меня, человека совершенно незнакомого, по возрасту годного почти во внуки. Он мало спрашивал о моей жизни. Да и что могла значить моя жизнь? И что в ней было такое, о чем я мог бы с гордостью рассказать…

– Ну, ты, паря, спи. Завтра подыму рано. Мы ещё с тобой перемёт проверять пойдем. А я ещё полежу. Не спится что-то. И зачем я столько ел на ночь.

Утром, чтобы не прозевать день, поднялись рано. Первым делом – голову в реку. Процедура не для слабаков: ноги на берегу, руки по локти в воде. И раз десять отжаться. Едва удерживаюсь. Течение такое, что готово оторвать меня от земли и утащить с собой.

Краем глаза ловлю на себе взгляды мужиков. Дядя Миша улыбается. Наверное, и не таких чудаков видел. Лёхе мыть рожу не обязательно. Самурай. Нет, смотри-ка, тоже водички захотел. Сейчас я ему устрою холодную. Догадался, насторожился.

Пока я скоблил свой задубевшие челюсти старой походной щёткой, мой вчерашний собеседник уже готовил лодку. Рябчик вился вокруг своего хозяина, не зная, как ему угодить, чтобы его взяли с собой.

– Димка, давай живей, солнце подымается. Рыба с крючков сойдет, – не то в шутку, не то всерьез подгоняет меня дядя Миша. – Сиди дома, шельмец, – обрубил он все надежды Рябчика, и тот, поняв все дословно, облизнувшись, уселся на берегу, по-прежнему виляя хвостом.

Как только лодка отошла от берега, взвыл «Вихрь», и наша лодка-плоскодонка полетела против течения в сторону залива. В одно мгновение всё преобразилось. Ночной дождь напитал и землю, и деревья. Вокруг всё дышало. Я чувствовал это всем, чем был наделен от рождения. Утренняя свежесть прошибла меня насквозь. Но как только я расслабился, тут же почувствовал огромный прилив силы. Она чувствовалась во всём: в кристально чистом воздухе, в изумрудной зелени леса, в зеркальной глади воды. Столько её было! Небо было совершенно голубым. Ещё не разбавленное солнечными лучами, оно буквально искрилось в утреннем тумане, подымавшемся от реки.