Время легенд

– Прощенья наверное просил.

–Прощение… А в чём он виноват? Прощался он. А наши остолопы даже головы не опустили. Но провожали долго пока по течению плыл. По берегу шли до самой заставы, вместе пограничниками. Те, слава богу, не мешали. Да в субботу это было. Вот судьба. Всю жизнь на чужбине прожить.

– Взял бы визу. Приехал бы. Какие проблемы.

Юркин практицизм и расчётливость были известны, а потому Мишаня нисколько не удивился такой реакции.

– Да ну, скажешь тоже. Он и жил-то хрен знает где. А у них тоже жизнь не сахар была. Тока тока отпустили их. Да как у нас. Ну приехал бы? А кому он тут нужен? Пионерам? А тех уж нет сто лет. Родне? Маринка музей в клубе собирает, да то ведь фотографии, медали. Так, мелочь. К себе бы я его пустил, а о чём мы с им говорить будем? Нет Юрка. Он правильно сделал. Душу отпустил, дал ей праздник, а там и помирать с чистой совестью можно. Я потом ночь не спал. С таким человеком и по душам поговорить можно. Не то что с нашей пьянью.

– А много ли ты про него знаешь? Чем он лучше нашей пьяни.

– Ты Юрка не прав. Мы мизинца его не стоим.

– Ня знаю. Мне мой мизинец нравится, – взъелся Костыль, но потом почему-то затих. Когда он заговорил, уже не было прежних вредных интонаций, но вопрос его всё ещё был продолжением Мишкиного рассказа. – А в Столбовом-то, кто последний из казаков помер? Тыквин дед, кажись.

– Не знаю, – выдохнул Мишаня, не желая продолжать тяжёлую для него тему. Он и начал её с одной мыслью, выговориться. Что бы хоть как-то освободится от впечатлений и переживаний.

Костыль как будто задремал. Мишка тоже пробовал заснуть, но зная, как тяжело спать на закат, переборол сонливость.

– Новость-то слыхал? – спросил Мишаня, желая не дать другу уйти в глубокий сон.

– Кака така новость? – зевая во весь рот, лениво отозвался Юрка, который, как видно, того и ждал, что Мишаня что-то скажет.

– Тыква сдох.

Наступила длинная пауза, которую каждый проживал по-своему. Мишка ждал Юркиной реакции, а тот ждал, когда Мишаня выдаст себя, а заодно обмозговывал все доступные варианты.

– И в который раз? Опять в водке захлебнулся? Ему же море по колено, когда пьёт, – отозвался Костыль и приподнялся на локтях, чтобы видеть Мишанины глаза. Поглядывая на гостя, лицо его опять напряглось, в попытке угадать в словах дружка скрытый подвох. – Вот же видел его в Столбовой. И недели не прошло.

– Трезвый был или как всегда? – посмеиваясь спросил Мишаня.

– Каво там… Лыка не вязал, драться лез. Говорит с тобой, а у самого глаза куда-то в сторону съезжают. Пальцами крутит. Потом его Зихун погрузил в уазик, в Амурзет повез. То ли на свадьбу кому-то, то ли на поминки.

Юрка по-прежнему не верил Мишкиной новости и продолжал доказывать себе, что Толька живее всех живых. – А я не знаю, как без Толи? И так в Столбовой скукотища. А без него вообще помереть. – Глаза его опять застыли на одной точке, как будто в голове с их помощью выстраивалась цепь воспоминаний, связанных с Тыквой. То, как была преподнесена новость, не сразу, а так, между делом, конечно же, насторожило Юрку. – Помер, говоришь, дядя Толя… Не представляю, каким пойлом надо напоить этого буйвола. Он и денатурат пил, и одеколон. И ни хера. – Юрка сел, свесив ноги до пола, краем глаза всё же уловив озорное Мишанино настроение.

– Давай, выкладывай. А-то щас засну после такого харча.

– После твоего харча только подохнуть, – отозвался Мишаня не сдерживая смеха. – У Геши Бондаренко пацана знаешь, – начал он издалека, тоже сползая с топчана. – Курить, паря, охота. Может, где завалялось от лесников.

– Не ищи, не найдёшь. Такого говна не держу. Самогон – другое дело, – отозвался Юрка.

– А чшо?! Есть? – изумился Мишаня, не веря своим ушам. Чтобы у Костыля хватило воли припрятать и недопить! Этого на Мишкиной памяти не было никогда. Тот спокойно встал, влез в домашние полуваленки и потянулся. – Ну, грамм по ннадцать накапать можно, – загоготал Костыль. – Раз такое дело, надо дядю Тыкву помянуть, коли не шутишь.

Было видно по его настроению, что он не поверил в Мишкину байку и даже не растерян, но готов с удовольствием поперемывать Толины косточки. Понимал это и Мишаня, поскольку всё, что затрагивало личность Толи Козырева, уже несло с собой что-то новое и волнующее. Эта новость была не исключением.

Неизвестно откуда появилась банка с двумя солёными огурцами. Мишаня представил, как они хрустят на зубах, и рот его в одну секунду доверху наполнился слюной. Он с трудом сглотнул, и в одних портках выскочил на холод. Когда вернулся, Юрка уже сидел напротив окна, настраивая скудное, но вполне пригодное для такого случая освещение. – Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! – смеялся над Мишаней Костыль. – И сало вдруг вспомнил, где лежит, – дразнил он раздухорившегося гостя. – Наверное, для смазки руля про запас держал. А говорят, что самогонка на память плохо влияет. Скорее просветляет.

Вместо сала на столе появилась банка китайской тушёнки, не самого хорошего качества, но для такого момента и она была подарком богов.

– НЗ говоришь? А чаво не сало? – продолжал смеяться Костыль. – Маринка резать не разрешат?

– Размечтался! Борю ещё летом закололи. Корма-то нема. А траву косить некому, – словно извиняясь за отсутствие вожделенного лакомства, отозвался Мишаня.

– Не причина, – стоял на своём Костыль.

– Да кто бы спорил. Катрин же в училище поступила, ну и пошёл наш Боря на оплату учёбы. – От мысли, что сала ему зимой не видать, как своих ушей, он тяжело вздохнул, при этом выражение его лица всегда делалось особенно выразительным, что особенно подчёркивали высоко поднимавшиеся брови, как у грустного клоуна в цирке.

Юрка покрошил на шипящую сковородку мелко нарезанной картошки со своего огорода. Сверху посыпал сухого дикого лука. Слава богу, этого добра было навалом.

– Повезло же тебе с названием ручья, – посмеялся Мишаня, словно читая мысли хозяина.

– И не говори, Мишка. Назвали бы Еловой, пришлось бы на шишках тушёнку жарить.

Вскоре убогая каморка наполнилась приятным дымком от подсолнечного масла и жареного лука.

– Помер, говоришь… Последний казак в районе. Такого, чтобы похоронить, никакой водки не хватит. У него же родни по всему краю. И мне же родственник. Ты как хочешь, а я не верю.

За недолгим ожиданием Юрка достал початую бутылку и налил по чуть-чуть, растягивая тем самым самое настоящее удовольствие. Не стесняясь, чокнулись, что уже проливало свет на очередную историю про местного пьяницу и драчуна.

– Да… вонючча, зараза! – одобрительно высказался Мишаня, с трудом переваривая характерный для такого напитка привкус. – Небось, Савченки отрава?

– А то чья? Больше некому. Рецепт яда, как говориться, в надёжных руках. Сколь людей отравила, а всё равно уважают. Это же без выходных, круглые сутки гнать и продавать, и столько лет. А ей даже пенсию не увеличили.

– Безобразие, – съязвил Мишаня, не сдерживая отвращения к известному и популярному в народе ремеслу. – Зато к дому асфальт проложат скоро.

Хрустели огурцами, потом допили и рассол, а вместе с ним остаток вонючего пойла. Так же незаметно опустошили и сковородку, вылизав остатки жира корочками чёрствого хлеба.

– И мыть не надо, – смеялся Мишаня, глядя, как беззастенчиво и ловко получается у Юрки с остатками былого пира.

– Значит, говоришь, Гешиному пацану Толины сапоги понравились? – в который раз заводил как пластинку, тему Толиной скоропостижной и неудавшейся кончины Юрка, выясняя для себя все мелкие подробности нелепой истории. – Как же он в канаву угодил? Да ещё пузом вниз. Может, его кто пихнул туда?

– Ну да на хрен! – спорил Мишаня уже непослушным языком. – К нему пьяному ни одна собака в районе за километр не подойдёт. Даже в погонах. Столько жрать! Юра… Тебе и десятой доли не выпить!

– Сколько же он влил в себя? – вопрошая, смеялся Костыль. – Он же и до этого пил не просыхая. Скорее всего, сознание потерял. Хотя в холодной воде, наоборот, хмель вылетает. А Гешин сынок, стало быть, за сапог потянул, а он никак не вытаскивается из воды.

– Ну! Торчат подошвами кверху, а из них ноги. Говорит, от испуга заикаться стал. Хорошо, дома сидели. Геша телевизор смотрел. Повезло, что телефон дома у него есть. И «Скорая» почти сразу приехала.

– Дяде Толе всегда везёт, – сочувственно согласился Юрка.

– А пока везли в больницу, у него изо рта что-то вывалилось. Видать, с водой попало. Потому в лёгкие не набралось воды. А сердце у Тыквы – трактор можно завести.

Перемыв кости заново родившемуся Толе, уснули. По-прежнему болтало на ветру оторванным ветряком, потом ветер стих, и, наверное, от этой тишины Мишаня проснулся. Точнее, кончилось усыпляющее действие самогона, той жидкости, пить которую Мишаня зарекался, но случаи, подобно этому, всякий раз опьяняя его своей новизной, втягивали в водоворот событий и лишали необходимой бдительности. Он терял контроль, и потом всё начиналось сначала. Юрка тоже не спал, и казалось, о чём-то сам с собой говорил.

– Чо сказал? Не спишь чего, лунатик? – отозвался Мишаня. – Шёл бы на солонец, всё равно не спишь. А так польза какая-никакая. Глядишь, чо припрётся.

– Больше выпить нету? Может в машине есть чего? – жалобно простонал Юрка. Этот голос окончательно выдернул Мишаню из дремоты. – Тормозной жидкости могу слить грамм двести, – съязвил он поднимаясь и почёсывая застывшие пятки. – Спальник то в дырах, а штопать хрен кого допросишься.

– Это как водится, – вздыхая, подтвердил Юрка. – Такая же история. Бабья полный дом, а носки все дырявые. В приличном доме и сапоги не снимешь. Может, печку протопить. К утру совсем выстудит, зубами морзянку стучать будем.

– Ну на хрен! – заворчал Мишаня. – В духоте вообще не могу спать. Ждать, когда прогорит, трубу закрывать.

– А мы и так не закрывали, – засмеялся Костыль. А ты чо думал. А закрываю знаешь как? Она же у меня снаружи, сверху кастрюлей закрывается. – Юрка полез с топчана и стал искать в темноте свои обутки. – Что спал, что не спал, – зевая, и без особых эмоций ворчал он, натягивая в темноте подвернувшиеся под руку сапоги.

– Это всё твоя бляцкая самогонка! Всегда уснёшь от неё, а потом как в кошмаре каком-то оказываешься. Она же с дихлофосом. На кой хрен пил её с тобой. Всё равно эта сволочь переживёт нас обоих. Хоть чокайся, хоть не чокайся, – ругался Мишаня, едва сдерживая досаду. Юрка накинул на плечи бушлат и вышел, на секунду осветив тёмные углы зимовья светом молодой яркой луны, стоявшей над самым лесом. На Мишкино удивление холода не чувствовалось. Вокруг стояла гробовая тишина, какой никогда не бывает в жилых местах, а где-то на болоте, куда убегал ключ, и где, по всей вероятности, сидел по самое брюхо трактор, орал гуран. Это серьёзно заняло внимание Костыля. Отойдя от дома и вытягивая свою длинную и тонкую шею, словно гусак, он как будто определял местонахождение козла.

– Слыхал? Трактор мой увидал и орёт. Недоволен. Утром поеду, застрелю его, – заявил Костыль. – Заседлаю Маньку и убью этого крикуна. А не я, так Мандрус обязательно со своей сворой. Тоже не спит, скорое всего.

– Жаль, – вздохнул Мишаня. – Козы совсем не стало. Сколь её раньше было! Тысячи. А сейчас увидят одного хромого гурана и гоняют его на вездеходах всю ночь. Где ему выжить. Одни недобитки остались.

– Зато самые хитрые, – отозвался Юрка. Он долго стоял в отдалении, продолжая вслушиваться в тишину.

Общее безмолвие нарушал лишь ручей, да и тот в преддверии стужи приуныл и стал, словно масляная эмульсия, сонным и ленивым. Юрка ещё долго стоял на взгорке, почти слившись с темнотой наступающего хвойника. Даже когда Мишаня, основательно продрогнув, убежал в дом, тот всё ходил по территории своего владения, таскал на поводьях свою пузатую кобылу, перевязывая её в загоне. Откуда она взялась и как он её умудрился зауздать, для Мишани оставалось загадкой, хотя по опыту общения с другом он знал особое доброе отношение Костыля к коням, да и вообще к животным. По этим хлопотам Мишаня понял, что Костыль не болтал напрасно и на зорьке решил ехать охотиться. И это не было обычным пристрастием или азартом. Во всем его отношении к этому занятию, в том, как он готовился, без спешки и принуждения, молча и сосредоточенно подбирая нужные для действа вещи, во всём этом виделся не добытчик, а именно охотник, с древними звериными инстинктами, доставшимися ему по наследству от дедов, вольных казаков, не знавших, что такое страх или чувство сытости и самодовольства, людей, привыкших полагаться лишь на свои силы, и спаянных единой верой и призванием воинов.

Воин и одновременно охотник, лишённый всякого проявления гордости или стремления выделиться за счёт других, таким на самом деле был Юрий Драгунов, или просто Костыль. Будучи поставленным с рождения в суровые условия, где надо было выживать, он в то же время был обречён либо погибнуть от лап медведя, либо захлебнуться в самогонке и замёрзнуть в канаве, что с успехом продемонстрировал Толя Козырев, он же Тыква. Наблюдая за Юркой и зная его во всех проявлениях, Мишаня понимал, что Юркина судьба мало чем отличается от его собственной, и единственный штрих, который всё же присутствовал в Юркином портрете и делал его другим, это полное отсутствие жалости к себе и своей жизни. Чем дорожил и за что действительно терпел лишения Костыль, были его дочки, и этого Мишаня не понимал вообще, догадываясь, что казачьи корни Драгуновых и его собственные – мужицкие – совсем не одно и то же.

– Какой хрен тебя несёт? – ворчал Мишаня, – недовольный тем, что под утро самый сладкий сон будет нарушен Юркиными сборами. – Дуба дашь в седле. Ладно бы пешочком прогуляться.

– Какой там… Роса. Хоть ведром собирай. А мокнуть-то не хочется, – посмеялся Юрка своим привычным смехом. – Мясо то хоцца. На одной картошке сижу месяц. Скоро жевать разучусь, зубы выпадут.

– Их у тебя и нет ни хрена, – съязвил Мишаня, испытывая от удачной шутки огромное удовольствие.

– Как нет? Золотые что, не зубы?

Когда-то Юркины зубы были заглядением, и, наверное, их хватило бы на две его жизни. Если бы не приклад. Дуплет оказался на редкость «удачным», и больше года напоминал о себе хорошим дуплом вместо зубов. Потом, правда, Юрка его заделал, как смог, но что такое дешёвые, пусть даже золотые, коронки, против природной Драгуновской «керамики», которой не было сноса.

Заснуть так и не удалось. Юрка тоже не спал, скорее всего, сознательно, коротая время до рассвета. Он откуда-то достал запечатанную пачку недорогих сигарет и кинул Мишане. На, трави свои лёгкие, только дыми в печку. Всё равно не спишь, а мне веселее. Люблю, когда рядом дымят.

– Откуда такая роскошь? – не скрывая удивления спросил Мишаня.

– От Мандруса осталась, заначка. Он, когда свои выкурит, то ко мне бежит. Всё не скуривай.

Это был царский жест со стороны Костыля. Как всегда прокашлявшись после двух затяжек, Мишаня почувствовал расслабляющее действие никотина. В голове поплыло, а конечности стали тяжёлыми и вялыми. – Чо, Робсон? Слышно что-нибудь? Жив, нет? – спросил он, выискивая в печке тлеющие угли и обкладывая их сухими щепками. Ему всегда нравилось, когда огонь задаётся, а дерево, взявшись огнём, потрескивает, предвещая скорое тепло и уют.

– Выжили Домашоню. Не выдержал соседства такого с Мандрусом. Всё бросил.

– А пчёл куда дел? Тоже бросил? – спросил Мишаня, которому эта сторона вопроса была совсем небезразлична.

– А кто его знает. Его пчёл любой купит. В пчёлах Домашоня колдун. – Юрка несколько раз повторил последнюю фразу, словно что-то скрывал в ней о старике. – Вот о ком говорить, и хрен что скажешь определённого. А Тыква, это так, баламут. Ветер один в башке, да и та, как чугунок.

Мишаня также разделял мнение друга, особенно после последней встречи с Домашоней, когда тот ещё работал на Луковой. «Да… Робсон… Нарочно-то не придумаешь». Размышлял про себя Мишаня, растягивая последние уходящие часы минувшей ночи.

– Оборотень твой Домашоня, – тихо произнёс Юрка. – Он же со мной разговаривал. Это его голос я тогда слышал.

Угли в печке уже разгорелись, и из открытой дверцы высветило часть комнатушки, а в ней немигающие и неподвижные, как у селезня, тёмные Юркины зрачки. Острые скулы шевелились, придавая движение чёрным усам. Приподнявшись на локте, он заголил часть тела и ещё раз показал рубцы, оставленный зверем. – Видал, как она меня отметила. Даже пёрнуть от страха не успел.

–Ну стрельнуть-то успел? –усмехнулся Мишка, зная Юркину привычку палить во всё, что шевелится.

–А куда бы я делся. Она на меня прёт, а я смотреть. Даже не целился. А ей то что… Сгребла в охапку, как соломенное чучело. – Юрка замолчал, словно вспоминал детали события, в то же время оставив Мишаню недоумевать по поводу услышанного. Пили не так много, чтобы у обоих ехала крыша, а потому он скромно почесал свою лысину, удерживая глубокий вдох, чтобы не взорваться от смеха.

–Чо, прямо руками? –изумился Мишаня.

–Ну да. -Костыль и сам был немало удивлён этому обстоятельству, пожимая худыми плечами. -А, видать, с медвежатами была, – спокойно продолжал Юрка. – Потому и не убежала. Собаки-то за изюбрём подались. Он их, как специально, увёл за собой. А тут эта шельма. Хвать в охапку, и давай лупцевать, как шкодливого пацана. Стоит на задних лапах и дубасит. Как бабка, что половик вытряхиват. Когти что скобы. Я за ножом потянулся, а она не дура, за руку цапэнь.

Эти подробности сразу выстроились в общую картину того, о чём ещё утром размышлял Мишаня в остряках. И тут его осенила фантастическая догадка. Что всё происшедшее с Костылём не случайность, нелепая и глупая, а глубоко и точно продуманный план. И если бы он верил в Бога, то вопросов бы и не было. Здесь же, с его жизненным багажом и стойкими взглядами на материализм, ничего не срасталось. Однако очевидность происшедшего была на лицо. Медведица как будто караулила Костыля, а изюбр был частью этого гениального зловещего дела. Получалось так, что лес, как живое существо, обладающее разумом, пытался освободиться от этой вредной для него личности. И не надо было тешить себя иллюзиями, поскольку он и сам был такой же вредной личностью. Вспомнился и секач, которого остановила последняя из десяти пуля в полуметре. Пока стрелял, не боялся. Просто нажимал на курок своего эскээса. А вот когда это чудовище словно с сожалением вздохнуло, и смотрело не мигая, будто готовилось для последнего рывка, вот тогда пришёл не просто страх, а ужас. И держался он в теле долго. Наверное, тот кабан тоже был частью плана. От гениальности и простоты этой идеи у Мишани по спине поползли мурашки, поскольку он мало чем был лучше Костыля, и не раз ощущал невыносимые приступы страха тогда, когда для него, казалось бы, не было никаких причин. Юрка меж тем продолжал вытаскивать из пустоты всё новые подробности.

– Если бы не собаки, Мишка… Она бы не бросила меня. Как тряпку мотала. И главное, молча.

– Зато всё дурь выбила, – посмеялся Мишаня, в душе почему-то совсем не сочувствуя Костылю.

– Всё не выбила, – нисколько не обидевшись отозвался Юрка и ухмыльнулся. – А собаки молодцы. Особенно Найда. Мелкая, а до чего цепкая. Те-то телки, брюхо набьют мышами и спят, пока не распинаешь. А она целый день ищет. А прицепится к кому, уже не отпустит. А эти тут как тут, на готовенькое. А близко всё равно не подходят. Понимают, что может зацепить граблёй. Найда на шее повисла и не отцеплятца. Ей досталось. А ничего, сама приползла. Уже через неделю бегала. Зажило-то, как на собаке.

Старая прописная истина немного развеселила Мишаню, отчего из прошлого припомнил он, как штопал обычными нитками чужого кобеля и как волок его с порванной ляжкой среди ночи. И как вышел ему навстречу медведь, словно часовой, но пропустил, не требуя пропуска. Эти два случая были разными, поскольку там изюбр был подарком, а кабан уже излишеством, но в обоих, жизнь висела на волоске, и Мишаня это понял только сейчас. И только сейчас до него дошло, что в происходящем, в обоих случаях, крылся чей-то, но не его, чудовищный и вполне разумный замысел. Понимая, что ответа ему не узнать, Мишаня спросил:

– А чё Робсон-то? Чем тебе Домашоня не угодил?!

– Ты не думай, Мишка, что я выжил из ума. С головой всё в порядке. Уже когда собаки медведицу угнали, я отлежался малость, а деваться-то некуда, надо как-то до Луковой добраться. Где ползком, где так. Хреново станет – полежу. Как сейчас, вижу, стоит надо мной. Только не медведица, а этот изюбр. Я уже полпути прошёл, а видать крови потерял много. Свалился. Морда перед глазами, и слышу его голос. Костыль ты, Костыль. Изверг ты, и всё тебе мало, живодёру.

Пока менялось Мишанино лицо, Юрка продолжал. – Это он мне сверху говорит, а я лежу и понимаю, что на брюхе валяюсь, головой в траву уткнувшись. Лежу и всё это понимаю, что могу его смотреть. А сейчас я вижу, что нормальный человек так не может. Но самое смешное, что меня ни тогда, ни сейчас это не удивляет. Только лес какой-то не такой, как во сне. Красноватый, даже золотистый, как в сказке нарисованной. Я смотрю вокруг, а у самого под ложечкой сосёт от удовольствия. А какое Миша удовольствие, если у тебя ноги холодеют. Рука-то до сих пор плохо слушается. А потом я как будто вышел из этого, потому что собаки мне шею лижут. А там-то их не было.

– Где там? – ещё с большим волнением спросил Мишаня.

– Если бы я знал. Но там всё настоящее. Даже больше, чем здесь, с тобой. Потом, когда в больнице валялся, сны снились, как будто просыпаюсь, и меня за шиворот из койки тащит что-то. Сначала страшно было, а потом прекратилось. И сегодня опять вытаскивало, хрен знает куда. Потому тебя и разбудил.

Юркины бредни напомнили Домашонины рассказы про его приключения и полёты, и это сравнение потрясли Мишаню. Хотя, в отличие от Домашони, который с восторгом относился ко всему чудесному, Юрка пребывал в растерянности и даже страхе.

– Я когда пришёл после больницы, тут Витька Драгунов с Зихуном сидят. На солонец приехали. Ждали вечера и выпивали. Так и не убили ничего. Утром я протрезвел и к Робсону. А тот сидит в своей норе, ногу перевязывает. А времени-то прошло всего ничего. Чо, говорю, Толян. Никак в капкан угодил. А тот косо глянул, даже вздрогнул, а ногу как будто прячет от меня. Какой к лешему капкан, говорит. Чирья повылазили. В воде походил, а рыбку-то хочется. Бродни мои взял дядя, да не вернул. А сапоги все дырявые. Я спрашиваю, какой ещё дядя? А он мне – А я почём знаю? Кому-то нужнее оказались. Полазий в ледяной воде целый день – не такие выскочут. И смеётся. Стою в дверях, слушаю, а у самого мурашки по телу. Голос-то его, Домашони. Мне и сидеть с ним не то боязно, не то противно.

– Пили-то много с Витькой? – спросил Мишаня, уже ничего не понимая и косо поглядывая на дружка.

– А ты не знашь, сколько наши пьют? Сколько будет, столько и выпьют. А мне вообще всё равно. Один хрен на утро блюю. Но на дурость, слава богу, не тянет. Я тогда стою, смотрю на его спину и думаю: а если бы тогда не по ляжке зацепил? Завалил бы… Подходить, а там Робсон с дыркой в башке.

От смеха прорвало обоих, и смеялся Мишаня так сильно, что пошли слёзы и разболелась голова. Пока его трясло, и он не мог успокоиться, Юрка терпеливо ждал и что-то думал. Мишане стало ясно, что это ещё не всё, что у Костыля припасено ещё что-то необычное. Смех неожиданно прошёл, он вытер мокрое и раскрасневшееся лицо и вопрошающе уставился на друга, чувствуя, что его может опять прорвать.

– Тут как-то раз, – продолжал Юрка, – на полях ворон налетело. Аж черно. Чего, думаю, они разорались, ничего же не сеяли. И кружат над одним местом. Пригляделся, а там Робсон. Стоит и передразнивает их. Тоже каркает, да так похоже, что я остановился. Стою за дубками, меня не видать, а Робсон каркает, да так азартно, да в присядочку. А те с ним словно ругаются. Ну и что это по-твоему? Ты бы стал вот так, посреди дороги с воронами каркать?

Эта новая история произвела на Мишаню совсем другое впечатление. Знал он, что Робсон был странным, но беззащитным и наивным, как ребёнок. А от постоянного одиночества и волком можно завыть. И если бы Юрка рассказал ему, что Домашоня не каркал, а выл с волками, Мишаня бы не удивился.

– Это что, – продолжал Костыль. Когда я обратно со Столбовой шёл, припозднился. Уже по темноте шёл. Подхожу к последней поляне, а со стороны Луковой как завоет. Да с таким протягом. Так только матёрый может выть. А чего ему там делать? Потом со всех углов как давай отвечать. Я никогда не думал, что вокруг столько волков. Собаки хвосты поджали и под крыльцо залезли. Кому там выть?

Эти нелепости, касаемые Домашони, ввергли Мишаню в крайнюю степень тоски и растерянности. Оказывалось, что даже здесь, в диком краю, где и людей меньше, чем медведей, не было места для человеческой тайны и возможности оставаться самим собой, и всюду человек попадал под прицел критики и людской морали. И тот Домашоня, которого Мишаня знал с детства, весельчак и даже плут, оказался вывернутым наизнанку нелепой случайностью и домыслами, в которых, быть может, и было что-то от правды, но ничего от человечности. Ведь от такой жизни он и сам когда-то готов был выть на луну и разговаривать с кем угодно, хоть с воронами, лишь бы не с самим собой. А от того, что творилось вокруг, ему и сейчас подошла бы любая шкура, хоть медвежья, лишь бы не видеть этой мерзкой действительности, к которой как будто все давно привыкли, но на самом деле потеряли в ней истинное доброе лицо, и он не был исключением. А Домашоня… Он по-прежнему оставался не просто своеобразным, но даже необычным человеком. Он был сущностью, непостижимой и живой, пусть для многих смешной и непонятной, но безвредной. И кому какое дело, на что он воет и с кем каркает.