Время легенд

В одно мгновение жизнь наполнилась смыслом и обрела полноту ясности в его понимании. Появились новые заботы и хлопоты. Но это были приятные хлопоты, настолько приятные, что рвалась из груди душа, заставляя его пульсировать вместе с сердцем и радоваться жизни уже по-настоящему. Где-то там, ещё в перспективе, но уже не такой далёкой, он видел себя хозяином нового дома и, что было самым главным, построенного своими руками. А пока предстояли хлопоты. Нескончаемое доставание пиломатериалов, шиферной кровли, бруса и ещё тысячи разных мелочей, без которых постройка дома могла затянуться на долгие годы.

Зима минула как один день, и вот он уже видел в реальности, а не в сладких грёзах, плоды своего труда. Жизнь уже радовала и платила взаимностью. Улыбка не сходила с губ, и он уже не обращал внимания на зависть окружающих, на собственную бедность, поскольку не чувствовал себя беспомощным червём, которого любой мог раздавить. Когда подворачивалась работа, не плошал. По случаю разжился лесом, машина-то вот она, кормилица. Работала как часы. Знай только гайки подтягивай, не ленись. Где дом брошенный разобрать или дров привезти – Мишаня успевал повсюду, и двор его уже был больше похож на склад. Ещё бы! Дом – не собачья конура. Неискушённому человеку и не представить, сколько всего необходимо для его постройки. И это не считая тех усилий и трудов, пота, пролитого на летнем зное да на продувных зимних ветрах. Иногда закрывал Мишаня глаза и не видел края той работе, что взвалил на свой горб, а она, хоть и незаметно, продвигалась.

Пока росли стены дома, временно ютились в чужой старой избе. Бывало, что и ссорились. Вспылял Мишка частенько. А как без этого при такой жизни? Ведь сколько дел надо переделать. Тут-то и вырывалась из клетки на свободу его душа, и тогда вынимал он из тайника своё старенькое ружьишко и бежал сломя голову куда глаза глядели, в синие горы. А там, в тишине и прохладе, среди душистых луговых цветов давал он своей душе праздник и отмывал своё сердце от накопившейся злобы, от налипшей людской грязи и зависти, что тащились за ним, словно собачий хвост.

День тот не был отмечен ничем особенным. Разве что воздух был тяжёлым и густым, как смола, отчего дышать было трудно, свербило где-то под сердцем, и это действовало угнетающе.

Росли незаметно стены его дома, а потому был повод для короткого отдыха. Первые венцы, собранные из старых смолистых плах, поднялись до оконных проёмов и дались ему особенно тяжело. Но зато можно было постоять среди этих стен и немного помечтать.

Так вот и решил – на пасеку, к братишке. Медку свежего попробовать, в прохладе утреннего леса побродить… Да и со стройкой выходила неувязочка: недоставало оконных блоков, без которых стены лучше не тянуть дальше. Как ни старайся, а всё равно загуляют. Давно сделал бы эти блоки, но не из чего, не хотелось лепить из старого хлама, окна как никак. Уже и договорился, и пообещали. Но, как всегда… Пьянки, гулянки…

Крикнул пасынку:

– Собирайся! В лес едем.

Того два раза не зови. Пацанам лес – родная стихия. Вмиг собрались с дружком.

Ох как не любил Мишка чужих брать, на себя ответственность валить, да что толку спорить с женщиной. Махнул рукой. Второпях и сам покидал нехитрое барахло в кузов, словно гнал его кто, а за деревней вдруг почему-то остановился, заглушил машину. Да так ему тошно стало от этой спешки. На мальчишек в зеркало посмотрел: сидят, головами, будто совы, крутят, нет им ни до чего дела. Ветерок, тишина, птички щебечут. Постоял, помолчал, сигаретку выкурил. «Да провались оно!»

«Башку бы эту! Это же опять по селу тащиться, пыль подымать. Все из калиток таращиться будут. Ну как же! Мишаня-то ружо забыл».

Каково возвращаться, он знал. Гнилое было дело, хоть ни езжай никуда. Мальчишек было жаль. Ждали всё-таки, когда на пасеку поедут. А ружьё в уголке стояло, дожидалось, в тряпку завёрнутое. Видать, где-то в доме бес сидел. А может, и ангел. Удержать пытался, да не смог.

Уже на подъезде к Союзненскому спуску потянуло дымом. Не помнил Мишка, чтобы их тайга горела. Весной среди проталин, бывало, и пустит какой-нибудь баловник петуха или на марях по осени. Ну, если чешутся у народа руки с огнём поиграть! Сам, бывало, вокруг пасеки прошлогоднюю траву выжигал. Да и куда ему, огню, разгуляться? Вокруг всё лесники так перепахали, впору ноги ломать. Дело знали своё. А чтобы вот так, среди лета? Не бывало такого. Пелена сплошная, как в плохой бане.

Спустившись к брошенному селу, заглушил двигатель. Зашелестели под колёсами камешки, опять ворвалась в кабину тишина, в которой и шум деревьев, и птичья суета в кустах, даже звук зажигающейся спички уже не были обыкновенным шумом.

От Союзного, когда-то красивого казачьего села, осталось лишь название да дорожные столбы вдоль дороги. Огромное поле меж сопок, да старый брошенный дом бабки Домашёнчихи, древней, высохшей, как сгоревшая ель, старухи, похожей на лесную ведьму, всё ещё крепкой и никогда не вынимавшей изо рта трубки. Была ещё речка Манжурка, отмеченная почему-то на всех картах как Кедровая. А чуть дальше, внизу – Амур.

Хорошо просматривался китайский берег и большая их деревня, откуда доносились визглявые китайские мелодии в стиле сталинских пятидесятых, и слава богу, что это было не так близко. Китаёзы делали это специально, тем самым дразнили пограничников. Впрочем не только музыкой, хотя это было уже серьёзно.

Проезжая всякий раз мимо брошенного села, всплывали из памяти безмятежные, наполненные солнечным светом дни его детства. В этом безвозвратно ушедшем прошлом он почему-то всегда был счастлив. Время старательно стёрло всё то недоброе, что могло очернить эти воспоминания. И хотя картин было не так много, Мишаня бережно хранил их и при любой возможности окунался в этот светлый мир давно минувших лет.

Надо было ехать дальше. Он высунулся из кабины и крикнул:

– Ванька! На обратном пути напомнишь мне остановиться у речки. Земляники порвём, – и, словно испугавшись быть непонятым, добавил, – вкусная она, сладкая, что сахар.

– Ладно, – протянули почти хором чем-то довольные мальчишки, устремив взоры в сторону зелёных, тянувшиеся вдоль речки полян, – не забудем.

Ему вдруг захотелось бросить машину, хлопнуть дверцей и зашагать к Андрейкиным полянам, где бежала речка, завалиться в зелёную траву, усыпанную белыми звёздами, раскинув руки, и смотреть долго-долго на небо. Он глянул вверх, но почему-то не увидел той желанной синевы, которой грезил по ночам, нога автоматически надавила педаль сцепления, ключ повернулся, и его послушная лошадка рванулась вперёд, оставляя после себя клубы дорожной пыли.

«Она сладкая и красная, что кровь, – повторял он про себя. – Но собирать её надо, опустившись на колени. Такая вот она, ягода земляника, что стелется по земле».

Потом была дорога, привычная и унылая. Машина то прыгала по камням, то ползла, словно утюг, в глубоких колеях, а то и вовсе плыла в сплошном месиве липкой чёрной грязи. Всё это было Мишке до того привычно, что он и не заметил, как оказался у брода. Уж как только не преодолевал он этот брод, доказывая самому себе, что он хозяин этой жизни. Однажды весной, ещё только снег сошёл, врюхался так, что хоть бросай. В кабине вода. Аккумулятор сдох. Ручкой пришлось машину выкручивать. День тогда проторчал в ледяной воде. Почему не помер от холода и не простудился, непонятно. «Кривой стартер» помог. Выкрутил на отмели. Кому потом рассказывал – не верили. Даже пробовали повторить, по-сухому, правда. На пару метров только и хватало. А ему не до смеху было в ледяной воде. Хорошо ещё, бампер широкий, стоять можно было. Так вот и растерял по речкам да косогорам своё здоровье.

Потом была ворона. Она долго летела рядом с машиной, заглядывая Мишке прямо в глаза. Залетев вперёд, она села на дороге и стала прыгать и каркать, да так настойчиво, что Мишка остановился.

– Ну-ка, Ванька. Сними эту ведьму, – крикнул он, протягивая через окно дробовик.

– Не жаль заряда? – Твёрдой рукой Иван уже выцеливал птицу и только ждал дополнительной команды.

– Чего его жалеть. Заодно и пристреляем. Вроде как низило.

От близкого выстрела заложило уши. Заряд поднял пыль с дороги, не долетев до вороны на целый метр. Птица гаркнула, сорвалась с места и молча полетела к кустам. Ворона та показалась странной тогда Мишане. Не та это птица, размышлял он, чтобы держать себя в прицеле. Бывало, из окна машины только ствол покажешь, а её уже ветром сдуло. Другой такой птицы, умной, и в то же время наглой, нет в природе. А тут, на те, стреляйте. Кто другой рассказал такое, не поверил бы.

Ехали дальше. «Шоха» послушно тащилась вперёд, напоминая добрую лошадку, а Мишаня, не зная отчего, вздыхал, выпуская из лёгких ядовитый и ни на что не годный дым дешёвых сигарет. Выходило так, что сносу машине не было. Знай только, вовремя меняй детали да масло закачивай. Ванька в том деле был уже незаменимым. Такому парню бы радоваться, любить. Но как, если чужой крови? Хоть и с малых лет рядом, а не было её почему-то, любви, как не было и ко всему, что окружало его в жизни, кроме тех Синюх, к которым гнал он, не жалея ни себя, ни своего железного коня. А ему, как видно, срок уже приходил. Всё чаще отнималась левая рука, словно немела. Ни с того ни с сего скакало давление, да только он этого не чувствовал. По прибору знал. От этого пропадал сон, и тогда пялил он свой взор в почерневший от времени старый потолок чужого дома, как будто пытаясь высмотреть в нём хоть какой-то просвет, и не видел, и лишь к утру забывался неглубоким сном, сопровождаемым нелепой мешаниной чередовавшихся событий прошлого.

Ехал и глодал, как собака старую кость, мысль, что точила его все эти годы за самое живое: «Почему не клеилось его житье-бытье?» Вот уже и свой отпрыск топтал землю предков, вольных казачков, что канули в небытие. Ушли, да видно что-то оставили. И в характере, и в осанке виден был казак.

Дом поднимался на глазах, как весенняя трава, а радость в который раз пропадала, растворялась в череде бесконечных бытовых проблем, словно утренний сон. Лишь когда-то давно, ещё на пасеке, ранним утром проснувшись, гуляя по росистой траве, он почувствовал всё великолепие этой жизни. Чем было то утро особенно, он так и не понял, но через него ясно видел и своё безоблачное детство, и вольную юность. Но это время ушло, и потому-то лез он в самые дебри, не жалея сил, чтобы догнать его, ушедшее и утраченное, быть может, по его же собственной вине, которой он никак не мог осознать.

Среди просветов леса показалась Моховая. Пасека выступала большим мысом и высилась живописным островом над пойменной низиной Манжурки, что терялась в зарослях, и бежала извилистой лентой в сторону Амуру; со всех сторон речку обжимали неглубокие болотины, – излюбленные места для диких косуль. Хорошее место во всех отношениях было выбрано для пасеки. Только живи!

Сашка встретил гостей недовольным бурчанием, но его одичалый вид и блестящие, слегка прищуренные глаза выдавали радость от приезда гостей. Родом Сашка был из Союзного, но давно, ещё при живом отце, перебрался в райцентр и слыл среди местных мужиков обычным пьяницей и лентяем, о чём красноречиво говорили неухоженные ульи и так же лениво снующие вокруг них пчёлы.

На радостях Мишка достал вдруг поллитровку, и они, не дожидаясь охотницкой удачи, раздавили половину. А потом, когда согрелся на плите вчерашний борщ и потекли полупьяные разговоры, допили оставшееся. Петух вдруг засуетился и стал собираться в дорогу.

– Чшо ли в Столбову намылился? – шутил по-свойски Мишаня, довольный уже тем, что Сашка не будет надоедать ему и будить по всей ночи своим диким кашлем. Сашка смеялся, прятал стыдливо глаза и как всегда шарил по карманам курево.

– Надюхе тока не говори, – учил Петух и махал рукой, – а, один хрен всё знает. Но ты же всё равно молчи, – бормотал Сашка, не выпуская из губ давно искуренной сигареты. Его похожая на зимнюю картошку физиономия как-то поглупела, Сашка оглядывался, как будто ожидал, что жена вот-вот появится на точке, среди пчёл, и тогда прощай самоволка.

…– Смеёшься! А ведь была! От Союзного пришагала. Весь мёд пересчитала, бачки опечатала. Вот такая у меня теперь жена, – то ли жаловался, а может, хвалился Сашка. Про его матриархат на селе знали многие, да и не новинкой был он, когда дело касалось домашнего хозяйства. Петух тогда как будто был доволен неожиданным приходом жены, не поленившейся пройти пешком восемь километров.

От пустой болтовни Мишке стало скучно, он нехотя посмеивался, дожидаясь того момента, когда Сашка всё же уберётся в Столбовое, куда тоже было не близко, на эти чёртовы блядки.

Моховую заволакивало дымкой. Зелёные сопки были едва различимы в белой пелене, и его всё больше одолевало чувство досады за свой неудачный приезд. «Вот и поохотились», – вертелось в голове.

Детвора тоже приуныла без дела и развлечений. Дым, как видно, действовал угнетающе и на их настроение. Ему уже не хотелось полканить по сопкам, выискивая осторожного зверя. Испытывая ко всему безразличие, он хотел «догнаться» водкой и завалиться в прохладной избе, где Сашка недавно поменял полы и наконец-то побелил, отчего исчез накопившийся за многие годы и впитавшийся в столетний кедр запах старого тряпья и табака.

– Дрова не жечь из полевицы! Это на зиму, – командовал Сашка, указывая на куцую поленницу рядом с домом. – Вон, в лесу ломайте. Там сушняка много. Всё равно пацанам делать нечего. На солонец не ходи, нечего зверя пугать. Там матка с бычком ходила. Козёнка молодая… Слышь? На солонец ни ногой, это мне на осень. И ещё стенку у склада паклей пробейте. Слышь, Ванька? – разошёлся Петух перед уходом. – Омшаник-то я запер.

– Мёда налей! – вдруг взорвался Мишка. – Орда приедет, и без твоего разрешения всю твою живность постреляет. Совсем, что ли, дураком стал! Больше не приеду к тебе. Дров пожалел! Ты каво тут петушишься? Сколь бензина для тебя спалил, дурака. Хлеба ему привези!

Сашка замялся, посмеялся сипло и махнул рукой.

– Ладно. Пошутить нельзя? Бери, сколько хочешь. Надьке тока не говори, если придёт. В миску налей, только сам. А то разольют больше. Ключ-то на месте, знаешь где.

Пройдя по точку, на ходу натягивая на плечо вещмешок, Сашка остановился.

– Вы там Дороню не обижайте. В избе он, спит, наверно. И не наливайте ему. А то он потом дверь нормально не навесит. Ремонт у меня делает.

Присутствие старого Дорони Мишку вывело из состояния дремоты. Он вспомнил про дробовик, оставленный в кладовой.

– Что ж ты молчал! – вырвалось у Мишки. Он выругался и быстро зашагал в дом, вспоминая Доронину страсть «ремонтировать» чужие ружья.

Дороня сидел на табурете напротив окна и заглядывал сверху в стволы его вертикалки. Увидев на пороге Мишаню, он заулыбался и затараторил бессвязными фразами:

– Знатная вещь-то, ружьишко-то твоё. А ты каво же с им стрелять собрался? Планочка-то приотстала кубыть. Ружьецо-то Миха твоё, кривыми пулями стрелит. Обнижает, обнижает. Глянь сюда, что я придумал.

Мишка грубо вырвал дробовик, разломил его и заглянул в стволы, словно опасаясь того, что Дороня мог в них напихать чего-нибудь.

– Сам знаю, что с моим ружом творицца, мать твою в душу! Ковыряйся в ушах своих, – перебил Мишка и скупо улыбнулся. Обижать старика ему всё же не хотелось. Дороня и без того был обижен судьбой. Да и что можно было взять с бродяги и пьяницы. Знал он его ещё с щенячьего возраста и даже любил когда-то за щедрость и простоту характера, за то, что не боялся Дороня ни ледяной воды, ни летнего зноя и до поздней осени мог бродить с острогой по речкам. Мог и на кедрину запросто без страховки влезть за шишкой, а потом раздать ребятне деревенской, или пропить всё добытое. Своего дома у него не было, родственников, кажется, тоже. Оттого и маялся он, как неприкаянный, бродил среди уцелевших пасек, навязываясь в помощь, лишь бы не гнали. Но гнали, потому и жалко было деда.

Обиженный, как ребёнок, старик заморгал глазами и готов был расплакаться.

– Я же это, как лучше хотел-то. Оружие, он ухода требует. Стрельнёшь-то от, и в аккурат мимо, куда не надо. Гляди, паря, замажешь. Делов-то на рыбью ногу. Клея бы дал. Можа ремонту какого, винта какого подтянуть, подмазать, – залепетал Дороня осмелев, видя, что обидеть не должны.

– Ладно, ладно, Дорон Андреич. Какая тут нужда? Охоты, сам видишь, никакой. Дыма-то, что в бане. Пойдём лучше, налью тебе, хоть и не велел начальник твой.

– Какой такой начальник? – всполошился старик. – Не знаю таких. Я сам себе атаман. – Он вдруг просиял лицом, вытирая с уголков губ налипшую слюну, и выпрямился всей своей сутулой спиной.

Неожиданно в избу вбежал Максимка. Губа его верхняя была, как обычно, поджата, обнажая передние нижние зубы, делая лицо паренька похожим на какого-то зверька.

– Дядь Миша, трешшыт там что-то, в кустах!

– Где в кустах? – подивился Мишаня, заглядывая в небольшое окно. – Кто трещит?

– Там, за дорогой. Может, это та самая коза дурная? Дядя Саша рассказывал про котору. Живёт здесь.

– Ну, то ведь на болоте, – посмеялся Мишка, переглядываясь с Дороней. На его удивление, старик оставался невозмутим и к услышанному отнёсся равнодушно.

Мишка разломил ружьё, достал из нагрудного кармана два заряда с картечью и вышел из дома, на ходу заталкивая патроны в стволы. Пройдя по скошенной траве, он на ходу скинул сапоги и пошёл на цыпочках, оглядываясь и делая всем знаки не шуметь. Еще выходя из дома, ему почему-то почудилось, что как будто на крыше кто сидит и прячется. Смотрит на него. Чувство это было необычным и незнакомым для него, но настолько реальным, что он даже оглянулся и на несколько секунд застыл. «Да где же там прятаться? Вот она вся, крыша-то». Чувство было странным, будто и себя самого он сверху видит, идущего с ружьём. Что-то глупое и нелепое виделось ему в самом себе, и во всём, что его окружало.

Мишка поискал глазами Ваньку, но того нигде не было видно. Скорее всего на речку умотал, – подумал Мишаня, вспоминая как пасынок возился до этого с удочками. Он не стал звать, не желая поднимать лишнего шума; тихо пробрался через изгородь колючей проволоки и вышел на дорогу, что проходила мимо пасеки. Его поразила гробовая тишина вокруг, и в ней он отчётливо услышал слабый треск в кустах недалеко от дороги. Повдоль неё стояла высокая полынь, заслоняя весь обзор. Он привстал, как мог, на цыпочки, не желая лезть в заросли, и на своё удивление увидел козу, самую её маковку рыжей головы. Она то исчезала за полынью, то вновь появлялась и замирала, внимая все шорохи и запахи леса. Ветром тянуло от неё, это всё и объясняло.

«Оглядывается и слушает, – размышлял Мишаня потяжелевшей от хмеля и дыма головой. – Что за коза такая? Вот же, глупая тварь. Пасека в двух шагах, а пугать некому. Собак-то нет. Петух-то задницы не оторвет, лентяй».

Он снял предохранитель и неожиданно для себя услышал удары в висках. Било так сильно, что от этого стали горячими щёки. От волнения ладони его вспотели, и он долго не мог приладить ружьё к плечу. Аккуратно положив палец на курок, стал медленно давить, стараясь держать макушку зверя в прицеле. Всё это время в голове вертелись мысли. Он никак не мог поверить в происходящее. Он вдруг подумал, что всё это сон. Палец продолжал давить на курок; это действительно было похоже на дурной сон. «Да что же это за зверь такой?» Выстрела всё не было, хотя ему казалось, что давить уже некуда. «Неужели Дороня успел приложиться и починить ружьё?»

И вдруг! Голова зверя развернулась, и он увидел человеческое ухо. Светлые выгоревшие на солнце волосы не прикрывали с висков ушей. В груди Мишки шевельнулось; он уже чувствовал, как из тесных стволов вырывается заряд; тело его сжалось в испуге. Как мог, он судорожно напрягся, наваливаясь всей массой на приклад, и силясь хоть что-нибудь изменить. Он даже не почувствовал отдачи ружья. Зажмурив глаза, чтобы не видеть ничего, он рухнул на колени и отшвырнул дробовик. Ему захотелось закричать, но вместо этого он сжал челюсти до скрипа в зубах и зарычал. Пальцы его впились в отвердевшую от сухоты глину, ломая ногти. Открывать глаза было страшно, но ещё страшнее было осознавать, что он сотворил. Потом он открыл глаза, и увидев дробовик, потянулся к нему рукой.

Вдруг над ним затрещало. Подняв глаза, Мишка увидел перед собой Ивана. Парнишка стоял с охапкой наломанного сушняка и растерянно улыбался.

– Ты чего, батя? – спросил он.

Мишка не ослышался, и это было более всего удивительно. Ванька впервые так назвал его. Пусть не совсем уверенно, но это было именно то, что он услышал.

– Ты… каво там делал? – с трудом выдавил он осипшим голосом. Ванька пожал плечами, огляделся и увидел дробовик.

– А в кого стрелял-то? – спросил он оглядываясь по сторонам.

– По косуле, – хрипло ответил Мишка. –Прям за тобой стояла в кустах. Ты что, не видел её?

Ванька наивно помотал головой, воспринимая слова за чистую монету.

–То-то у меня пчёлы по волосам пролетели, как пульки, – похвастался Иван.

– Это шершни, – усмехнулся Мишаня. – Повезло, что не ужалили. У шершня укус смертельный. Ты не лазь больше по этой диколе. Ни к чему тут комаров-то кормить. Иди, вон, к Максиму. Дядя Петух вам мёда разрешил. Только не пролейте мимо бачка.

Мишка сел на траву, не обращая внимания на гнус, и опустил руки. Ноги его ослабли и стали ватными, не было никаких сил и желания идти обратно. Он подтянул за ремень дробовик и положил его на колени. В глаза бросилась чёрная нитка, болтавшаяся на конце ствола. Он присмотрелся. Обычная нитка была намотана в два витка на ствол, он дёрнул её, от чего прицельная планка отскочила от ствола на добрые полсантиметра.

«Дороня, сукин сын», – дошло до него. Глаза наполнились слезами, его словно прорвало, стало легче дышать. Он сразу всё понял. Потому и низило раньше, что целик поднятым был, а исправить – руки не доходили. «Кривые пули». Выходило так, что если бы не Дороня…

Оперевшись на приклад, он поднялся и поплёлся к дому.

Мальчишки уже успели открыть омшаник и, набрав тарелку мёда, а затем и опорожнив её наполовину, убежали на речку запивать холодной водой. Он и сам любил есть мёд таким образом; запивать холодной, только что набранной с речки водой.

Старика он не увидел. Тот успел приложиться к его запасу спиртного, прикончив всё, что оставалось. Но Мишку только порадовало. Бесцельно обойдя пасеку, он случайно наткнулся на следы от его резиновых сапог, ведущих в сторону Грушевой.

– К Александрову попёрся, старый пень, – размышлял вслух Мишка.

Он ещё долго бродил и оглядывался, как это делал Сашка перед уходом, и почему-то больше на крышу, как будто на ней кто сидел и наблюдал.

Хмель давно прошёл, оставив в душе и теле привкус чего-то чужого и вредного.

Ночью он не спал, смотрел тупо в потолок и обдумывал прожитый день. Вспомнил и ворону, вставшую на его пути. Хоть и неверующим был, но как не поверить в такое. Иногда внутри него что-то сжималось, тело передёргивало судорогой, и от этого он тихо мычал, сжимая до скрежета челюсти. Потом он выходил на воздух и подолгу смотрел на звёзды. Дом начинал раздражать его. Навсегда провонявший кислым запахом от одежды и пота, с вечной мышиной вознёй в углу, он всё больше злил его.

Мальчишки спали крепко и так, в тишине, проспали бы до обеда, если бы не назойливые мухи. Потом завтракали, ели варёную в мундирах картошку и, не дождавшись возвращения хозяина, уехали, оставив весь запас хлеба.

О случившемся он старался не говорить, но твердо решил никогда не брать в лес чужих детей. Он, конечно, понимал, что Ванькин дружок здесь не при чём, и всё дело в хмельной, зачумлённой голове. Но как ни старался, никак не мог избавиться от чувства вины за то, что поверил тогда в то, что сказал мальчишка. Но самое главное, из-за чего он избегал встречи с этим подростком – ему было стыдно.

В каждодневной суете событие постепенно стало забываться, лишь иногда, по ночам, незванно всплывая страшной реальностью. Тогда он просыпался мокрым и подолгу смотрел в окно, чтобы забыть тот кошмарный сон, душивший его в который раз. Потому что мысленно он продолжал проигрывать ту сцену, нажимая курок ружья, и проживая, как во сне всё, что могло произойти, если бы он попал.

За стройкой незаметно минуло лето, и, как планировалось, дом был поднят и даже подведён под крышу.

Вечерами, уставший от деревенской рутины, он снова тосковал по лесной тишине и вспоминал Дороню. За последнее время он много узнал о его судьбе, осознавая, до чего извилисты пути жизни людей. Надо было разыскать старика, поговорить. Дороня много помнил о Союзном, знал многих, кто пережил войну и революцию. Он был одним из немногих, кто ещё жил в том ушедшем времени.

Старик объявился лишь под самые холода, в конце октября. Проходя по третьей улице, на которой жил Мишаня, он собрал вокруг себя всех собак, потому что был в стельку пьяным. Увидав его сверху своего нового дома, где он мастерил фронтон, Мишка даже не стал спускаться: настолько был поглощён делом, и настолько Дороня был непригляден в своём виде. А на следующее утро его нашли на берегу Амура без признаков жизни. Те, кто видел его, поговаривали, что Дороня умер с лицом младенца, безмятежным. Ходили слухи о его насильственной смерти, что, мол, убили в пьяной драке. А может, и просто замерз. Таинственной была его смерть.