Полёт японского журавля. Я русский

Лагерь, куда привезли их, был одним из последних в веренице лагерей, что расположились вдоль бухты Врангель. Вся территория бухты была усеяна лагерями. На территории одних находились цеха по производству кирпича, другие специализировались на дорожных работах. В одной из небольших соседних бухточек за перевалом стояли скотобойни, там тоже работали заключённые. Всюду, куда уходил взгляд Синтаро, пока они ехали из Находки, маячили вышки с часовыми и колючая проволока. Их лагерь занимался заготовкой леса, а так же производством деревянных изделий. Барак, куда их привели, снаружи казался низким, с едва выделяющейся покатой крышей. Внутри он был тёмным и длинным, в двух местах его на опорных столбах, поддерживающих крышу, висели светильники; небольшие зарешёченные окна почти под самым потолком были покрыты белой изморозью, в полуметре от стен тянулись длинные ряды двухуровневых нар, между ними проход, выстеленный грубо обработанными досками, вышарканными добела. Над входом, прямо над головой, висели на стене два больших мужских портрета. В глубине барака толпились люди, закрывая собой железную бочку, от которой в крышу тянулась красная от жара железная труба. Это была печка, которой отапливался барак. Ещё одну железную печку они увидели в кабинете у Зверькова, где тот сидя за обшарпанным столом, заполнял какие-то бумаги, и после дал им в них расписаться. Синтаро долго не мог понять, что от него хотят, но потом поставил в нужном месте иероглифы своей фамилии, чем немало удивил Зверькова. Переминаясь с ноги на ногу, и поглядывая на своего друга, Синтаро в то же время изучал кабинет командира отряда. Его внимание привлёк стол, вернее шахматная доска с расставленными фигурами, рядом с доской алюминиевая кружка и пепельница в виде человеческого черепа. Над столом висела электрическая лампочка, тускло освещающая комнату, в углу одностворчатый шкаф. Рядом со шкафом невысокий железный сейф и кровать вблизи той самой печки, труба от которой тянулась не в потолок, а в форточку окна, где вместо стекла была вставлена жестяная перегородка. На печке шипел чёрный от копоти чайник. Стены комнаты были серыми, увешанными пожелтевшими плакатами. Единственным ярким пятном кабинета был портрет человека с красивыми усами. Поймав заинтересованный взгляд новеньких, Зверьков важно произнёс, делая жест указательным пальцем в сторону портрета: – Это товарищ Сталин. – Закончив с формальностями, Зверьков крикнул в полуоткрытую дверь: – Дежурный, старосту отряда ко мне, живо. – Потом он налил в кружку из чайника, и, не спрашивая, сунул в руки Синтаро. – Согрейтесь, пей, не отравишься. Не обожгись тока, смотри кипяток. Но тебе в самый раз согреться.

Содержимое действительно оказалось горячим и очень терпким на вкус. – Ничё, ничё, – привыкайте к горькой жизни. Другой не будет ещё долго, – усмехнулся Зверьков, поглядывая на японцев.

Вошёл невысокий человек, с живыми колючими глазами, бородатый, как и большинство заключённых. Он некоторое время молча смотрел на Зверькова, потом словно нехотя снял шапку и доложил: – староста отряда заключённый Прахов по приказанию явился.

– Так-то лучше. Вот тебе на попечение новенькие, будут в твоей бригаде, вместо Новосельцева. Покажешь им всё, объясни, что да как. Объясни про распорядок, они же ни хрена не знают. Языка они пока нашего не освоили, так что прояви смётку, да что тебя учить. Отведёшь их в баню, а то смотрю, чухаются оба, что поросята. На пересылке где бы им. Вот пропуск на хозтерриторию. Гляди, чтобы до ужина успели.

Прахов недовольно взял бумажку и осмотрел Синтаро, застывшего с кружкой, кинул взгляд на Изаму, не спеша напяливая на седую коротко стриженую голову вытертую ушанку: – Узкоглазых не хватало.

– Поговори ещё, «узкоглазых». Такие же люди, как и все. Скиньте с них телогрейки, пусть у буржуйки сперва погреются. Один-то околел так, что зубы, слышно, как стучат. Не привыкший, видать. И гляди, что бы их там не оставили без одежды, в бане-то. Там же вечно чесняги ошиваются, в гробу им место.

– Разберёмся. А другой ничего, красный от мороза. На китайца–то не больно, – усмехнулся староста, складывая пропуск, и пряча его во внутренний карман телогрейки.

– Японцы это, – сказал Зверьков.

– Пленные что ли? А чего к нам? Отправили бы к своим, не всё ли равно, где подыхать.

– Не твоего ума дело. Видать, не всё равно, раз в наш лагерь определили. Перебежчики это. В общем, обогрей их, накорми из пайка бригады, с дороги поди оголодали. У вас же на одного меньше уже. Не забудь занести их в именной список. А потом в баню. До вечера дотянут как-нибудь. Покажи им место, где спать, только не у входа, так надо.

– Ну да, к «иносранцам» у нас особое отношение. Кого прикажете подвинуть?

– Себя подвинь. Печёнкин лично придёт проверить.

– Ему больше всех надо, проверять…

– Жало прикуси.

– Будет сделано, товарищ бывший зэк.

Зверьков долго смотрел на старосту, желваки его скул несколько раз напряглись, он прошёл к двери и плотно закрыл её. – Может, сядешь на моё место?

– То-то, что сядешь. Своё готов отдать за так.

– Иди, Юрьян, без тебя тошно на душе. И Байрака скажи, чтобы отыскали, им же постелить надо чего-нибудь. Не на голых же досках. Пусть поищет. И пусть не жмотится, они хоть и зэки, но всё ж японцы, не привычные ещё к нашим условиям.

– Ага, и бабу из женской половины прислать, для обогреву, – предложил Прахов и весело рассмеялся. – Нанайку, – добавил Зверьков. – Лысую – вставил староста, заражая своим смехом новеньких.

– Ох и язык у тебя Юрьян, что балаболка. – Всё, свободен.

Когда они наконец-то согрелись у железной печки, давая всем, кто находился рядом, как следует себя рассмотреть, их завели в каптёрку, и там выдали нательное бельё, чёрную грубую одежду, робу, с номером отряда на спине и рукавах, большие валенки, портянки и грубые рукавицы. Кладовщик, мордатый украинец по фамилии Байрак, всё время удивлялся, уверяя старосту, что на его веку такое впервые, чтобы новоприбывших так по-королевски встречали. Потом он залез под самую крышу, где пряталась маленькая дверца на чердак, и скинул оттуда два пыльных тюфяка, набитых соломой, две подушки и простыни. Были ещё и одеяла, тоже очень пыльные и тонкие от времени. – Ну, вы хлопци, як у герцога английського в гостях. Ось вам и матрац и подушки пид голови… Як панов одягли. Клопив тильки не дали, дак они сами приповзуть.

Потом была баня, холодная и пустая, с деревянными лавками, ледяным полом, выстланным серой стёртой до бетона плиткой, и чёрным влажным потолком, с которого всё время падали холодные капли. Банщик, долго упрямился, не желая открывать горячую воду и пар, но под давлением Прахова, всё же, согласился. Освободившись от грязи, и пропотев в парной, где от пара ничего не было видно, а затем переодевшись в чистое бельё, Синтаро почувствовал такую лёгкость, какой не было в его теле с того времени, когда он жил в Японии. На обратном пути в отряд Синтаро спросил: – Ка то такаи чесаняга? Эта уголовики?

Немного поразмыслив над словами, Прахов с удивлением посмотрел на японца; он даже остановился и усмехнулся. – Далеко пойдёшь, узкоглазый.

Услышав хорошо знакомое слово, Синтаро, как и его друг, заулыбался: – Япона мать, узыкоглазя, – уже привычно произнёс он кивая головой. Прахов весело расхохотался и хлопнул Синтаро по плечу, да так сильно, что тот едва удержался на ногах:

– Да ты неплохо соображаешь. Чувствую, мы поладим. Одно советую, держись подальше от этой своры, понял? Суки, чесняги… Мразь это, в гробу им место. Усёк?

Синтаро переглянулся с другом и кивнул головой. Слово усёк он уже успел усвоить ещё в следственном изоляторе, но как разобраться с тем, от кого всё таки надо держаться, это был ещё вопрос будущего.

Таким был их первый день в лагере.

Утро всегда начиналось с умывания, потом одевались, заправляли постели, и строем шли в столовую на завтрак, после чего весь отряд выстраивался вдоль нар посреди барака, и происходила поверка и развод на работы. По лагерю можно было ходить только в сопровождении бригадира, или под конвоем. У каждого отряда были свои конвоиры.

Рабочий день длился десять часов, куда входил перерыв на обед и короткий отдых. Все бригады в отряде имели два режима работы, половину месяца работая в лесу, на валке деревьев, другие две недели на пилораме. Таких пилорам было три, все они примыкали к большому расчищенному участку, куда из тайги свозили свежеспиленные брёвна. Их сволакивали в отдельные кучи по категориям, породам и длине, и уже из таких куч вытягивали по одному, закатывая на эстакаду. Работа отнимала много сил и требовала большой ловкости и быстроты, от чего все, кто работал, забывали о холоде: от людей валил пар, непрестанно слышались маты и весёлые шутки.

Цех, где распиливались брёвна, напоминал длинный и низкий сарай, сколоченный из грубых необработанных досок. В него с улицы подавались брёвна. Две небольшие тележки по рельсам выкатывались за ворота, а затем на них грузилось бревно, толстым концом вперёд, ворота тут же закрывались, и бревно с помощью зубчатых валов медленно начинало затягивать в пилораму. Большие вертикальные пилы распускали бревно на доски и квадратные брусья или шпальник, как выражались сами зэки. Приводил в движение пилу дизельный генератор, который находился в торцевой стене, в отдельной пристройке. Распиленные доски грузились на другую тележку, снова открывались ворота, доски увозили для складирования, одновременно затягивалось следующее бревно. Распиленные доски укладывали рядом с цехом в штабеля для продува, а затем, после двух недель вылёживания их грузили на машину и увозили на сушку. Это была тяжёлая монотонная работа, с раннего утра и до ночи. Из тайги брёвна притаскивали трактором по несколько штук, собирая из них большие скирды. Зимой, когда дороги хорошо накатывались, пользовались ЗИСами и Студебекерами, приспособленными возить лес. Скирды иногда разваливались и бревна раскатывались в разные стороны. Одно такое бревно в первый же день едва не задавило Изаму, его спасло то, что рядом находился Прахов, он закричал «берегись!», и только это спасло Изаму от верной гибели. Прахов почему-то сразу же взялся опекать японцев, много с ними говорил, объяснял как надо вести себя на объекте, что делать. Юрьян объяснил, как работает пилорама, как выставляются пилы, откуда берётся ток для работы пилы. Он по несколько раз повторял слова и заставлял повторять своих подопечных. Юрьян рассказал, что в лагере с недавнего времени появился свой магазин, где за безналичные деньги можно было приобрести различный товар – зубные щётки, махорку, мыло, бинты, спички, пуговицы, шнурки и прочую бытовую мелочь, даже чемодан. Был и продуктовый отдел, где для зэков продавались сыр, колбаса, солёная рыба, масло… Но чтобы купить всё это, нужны были трудодни и выполненная норма, должно было пройти какое-то время, чтобы на счету появились деньги. Был ещё клуб, где раз в месяц показывали кино, и где силами самих заключённых по праздникам устраивались концерты. Все эти новшества появились благодаря появлению нового начальника лагеря Печёнкина. Юрьян как смог объяснил, что благодаря Печёнкину удалось приструнить уголовников, и навести порядок в лагере. То, что было до него, Юрьян даже не хотел вспоминать. Синтаро с трудом осознавал смысл этого явления, но хорошо понял, что жизнь в лагере совсем не похожа на то, что он видел в «транзитке». Здесь было трудно, каждый вечер, придя с работы, они с другом обессиленные валились с ног, но при этом не было страха. Когда они оказывались в бараке, Юрьян учил друзей подшивать валенки, сушить мокрое от пота бельё, показал, как надо чинить порванную рабочую одежду, где хранить иголку с ниткой. В промежутках между работой он делал вар из древесной смолы, и заставлял его жевать. От клопов он дал сухую траву с едким запахом, назвав её полынью. Поначалу запах не давал уснуть, но это было лучше, чем ужасные невидимые насекомые, сосущие кровь. Полыни у Юрьяна было много, целый мешок, и он заставлял её не только подкладывать в одежду, но и жевать, объяснив, что в животе от плохой еды могут завестись черви, а полынь их изгоняет. Когда их возили в лес, Юрьян показал, как собирать смолу. Оказывается, её можно было есть, правда понемногу. – Это, паря, живица, – не спеша говорил Юрьян, – не будешь жевать её, останешься без зубов. Полынь жуй почаще, тогда глистов не будет, а хвоя для желудка полезна. Сначала просто подержи во рту, чтоб размокла, а потом жуй, медленно. Жуёшь, и жрать не так хочется.

Отработав две недели на пилораме, бригада перемещалась на полмесяца в лес. Под надзором двух конвоиров в четыре часа утра заключенные усаживались в большие сани, сделанные из брёвен с дощатым настилом поверху, и долго ехали по заснеженной лесной дороге. Езда отнимала много тепла и времени, но зэки были рады, такому путешествию. Некоторое время люди ещё спали, плотно прижавшись друг к другу, но с первыми лучами зимнего солнца народ начинал шутить, кто-то мог запеть весёлую песню, травили анекдоты, не обращая внимания на охрану. Прибыв на место, звеньями разбредались по деляне в поисках отмеченных деревьев, и до самой темноты пилили вручную, лишь один раз делая перерыв, чтобы поесть. Это была тяжёлая и опасная работа, когда дерево могло придавить толстыми сухими сучьями, или ударить отыгравшим, словно пружина, комлем. Падая на землю, ствол изгибался дугой, и куда могла быть направлена сила этой пружины, угадать было трудно. В таких случаях люди просто бросали пилу и отбегали на несколько метров. Падающие кедры вызывали у Синтаро и восторг и страх одновременно. На воздухе среди деревьев, даже в сильные морозы, Синтаро чувствовал себя свободным, порой забывая, что он заключённый. Работа так захватывала его, что когда ударяли по железной трубе, служившей сигналом конца смены, он с большой неохотой бросал работать, и был всегда в числе последних, кто подтягивался к месту сбора.

На пилораме Синтаро работал без особого энтузиазма, и всегда с нетерпением ждал, когда их повезут в лес. В одну из таких смен с Изаму случилось несчастье. Тогда он только осваивал работу с инструментом, главным из которых был обычной топор. Ещё не успев как следует разогреться после саней, на первой сваленной ели он промазал по сучку, топор отыграл, и со всего маху угодил острым лезвием прямо по ступне, разрубив старый исхудавший валенок, а вместе с ним и большой палец ноги. На его крик сбежалась почти вся бригада. Никто не знал что делать, в том числе и охранники, поскольку смена только что началась, а гнать трактор по тайге обратно в лагерь из-за одного раненного зека они просто боялись; трактор был нужен на деляне. Когда с ноги стащили валенок, вся портянка на ноге Изаму была красной от крови. Кого-то затошнило, в том числе и Синтаро. Его охватил страх и отчаяние. Все, кроме пострадавшего молчали, кто-то даже снял с головы шапку, словно соболезнуя преждевременной смерти новенького.

– Ну чего столпились как бараны, – заорал неожиданно Прахов, пробираясь сквозь толпу. Он был бригадиром, и естественно, головой отвечал за выполнение плана. – Поминать бабку будете на пенсии, если доживёте. Взяли инструмент, и по местам. За простой по голове не погладят! В штрафники захотели?

Через минуту рядом оставался лишь Синтаро, сам Юрьян и один из охранников. Синтаро растерянно смотрел то на корчившегося друга, то на бригадира, выискивая в памяти нужные слова. – Кровь, кровь! Он от крови умрёт! Что будет? Юрьян, надо делать!

– Не ори, – грубо перебил его Юрьян. – Бегом к саням, там в сундуке соль. Неси всё, что есть, и посудину какую-нибудь захвати, котора побольше. Миску, тарелку. Понял? Давай быстрее, ну чего уставился как баран! Бегом, бегом!

Синтаро ещё не успел скрыться, как Юрьян скинул с себя телогрейку, а затем и исподнюю рубашку, некоторое время оставаясь по пояс голым на двадцатиградусном морозе. Он ловко оторвал от низа рубахи несколько длинных полосок, даже не обращая внимания на холод. Пока он готовил бинты, охранник накинул ему на плечи телогрейку. – Браток, у тебя нитка есть? – обратился к нему Юрьян, не скрывая волнения, и косясь в сторону убежавшего Синтаро. – Нитка, обычная нитка. У вас же в шапке по уставу положено иметь нитку с иголкой. У меня как на грех нет, вчера дал, да не вернули. Выручай братишка, жаль ведь парня, без ноги может остаться.

Когда вернулся Синтаро с солью и алюминиевой миской, Юрьян успел расчистить стопу от свернувшейся крови. Из раны сочилась кровь, но поскольку тело Изаму было холодным от долгой поездки, кровотечение было не сильным. – Разожги пока костёр, не путайся под ногами, – командовал Юрьян, обращаясь к Синтаро. – Шевелись, иначе твой друг окоченеет. А потом собери живицы, вон с той пихты, только живо, живо! Возьми банку консервную, снегом почисть, и прокипяти. Много не сыпь, на донышко, чтобы пропарило, а то до вечера не нагреешь. Наскреби смолы и нагрей. Крышку банки на палку накрути, чтобы не обжечься.

Костёр уже пылал, когда Юрьян ниткой не туго перемотал рассечённый ровно по вдоль палец, соединив две половинки, а затем поместил ступню в миску, пересыпал рассечённый палец солью, и там держал его, пока кровь полностью не остановилась. Всё это время Синтаро не находил себе места от трясучки, но при этом тщательно исполняя все команды бригадира. Часовой всё это время с любопытством наблюдал за всеми, и курил, грея руки от пламени костра.

Когда смола нагрелась, превратившись в густой кисель, Юрьян вылил всё содержимое на палец, подложив под него кусок бересты, и тут же перемотал бинтами. После этого ногу поместили в валенок, предварительно разрезав его повдоль. Всё это время Изаму лишь стонал от боли, лицо его было бледным и мокрым от холодного пота. Если бы не костёр, то он мог быстро замёрзнуть, и для Синтаро было удивительно осознавать, как Юрьян мог всё это предвидеть, и так быстро принять нужные решения. После проведённой операции, он в телогрейке, с разорванной рубахой, проработал до конца смены, и когда все грузились в сани, был разгорячённым и почему-то довольным. Изаму до погрузки просидел у костра, самостоятельно поддерживая его сухими ветками, которых натаскали зеки: так распорядился Юрьян. А вечером в отряде он был под пристальным вниманием товарищей, кто-то даже шутил, предлагая сделать костыли. Его хлопали по плечу, всё ещё бледного от пережитого шока, говоря, что это боевое крещение, и если палец не срастётся, то у него будет не пять, а шесть пальцев. Синтаро показалось, что после этого случая к ним, стали относится по-другому, больше замечали, шутили, давали советы, если это касалось работы, особенно Юрьян. Через две недели, на удивление всего лагеря, палец сросся, и Изаму вышел на работу, всё это время проводя в бараке на должности дневального.

К концу зимы Синтаро уже сносно говорил по-русски и почти всё понимал, особенно когда кто-то ругался. Брань возбуждала его и вселяла надежду на то, что всё окружающее его великая мистификация, а народ вокруг притворяется. Но однажды ему пришлось осознать, что мир вокруг настоящий и может его раздавить, как мелкое насекомое. В конце смены, когда он остался один в цехе, к нему подошли трое. Это были недавно прибывшие в отряд уголовники, имевшие статус «сук». Синтаро уже хорошо усвоил, что в лагере есть два вида уголовников: так называемые «чесняги», те кто ни при каких обстоятельствах не работал, паразитируя на безвольных заключённых. Другие относились к « сукам», которые не чурались работы, но делали её из рук вон плохо, выполняя дневную норму за счёт других, и получая за это трудодни. И у тех, и у других на счету были деньги, на которые они отоваривались в лагерном магазине и жили припеваючи. Однако, между ними существовала неприкрытая вражда, доходившая порой до поножовщины, которая прекратилась лишь с приходом нового начальника лагеря. В отряде «суки» держались особняком, работу не любили, используя любой повод, чтобы остаться в бараке, и выискивая среди окружения отщепенца, чтобы притянуть к себе, а затем незаметно сесть ему на шею, а если можно, опустить. Если таковой отыскивался, то они незаметно превращали его в раба. У уголовников водились немалые деньги, за которые охранники через проволоку проносили им курево и спиртное.

– А ты чего, парниша, так усираешься? От работы кони дохнут. Ты же не лошадь, а? – с ходу начал подошедший со спины Холод.

– Он не лошадь, он ишак, – пошутил один из дружков по кличке Стул. Компания рассмеялась. В отряде Холода никто не любил, но многие заглядывали ему в рот, и ловили каждое его слово. Не было такой компании, в которой он не смог бы втереться в доверие. Однако, вскоре эта компания разваливалась. Когда он улыбался, то никто не мог понять, что на самом деле в голове у этого человека, добрая мысль или подлость. Обнажив ряд золотых зубов, и поглядывая то на Синтаро, то на работающую пилораму, он чинно потягивал папиросу, потом смачно сплюнул.

– Как жизнь, япона мама? Не грустно, вдали от родины? Так грустно, что перекурить некогда. План выполняешь, поди, на все сто.

– Нормально, – буркнул Синтаро, стараясь не смотреть на ухмыляющихся гостей. Дружки переглядывались и чего-то ждали от своего командира.

– Ты, япона мать, кого из себя строишь? Матёрого из себя возомнил. Первым не здороваешься, а на работу бежишь впереди всех. Перед начальством, что ли, выпендриваешься?

– Он, наверное, на родину с медалью решил вернуться, – снова нашёлся Стул.

– Ну да, с орденом Сутулова, – ехидно ухмыляясь добавил Холод. – Знаешь, кому такой орден дают? – спросил он, поворачиваясь к дружку. – Стул, покажи, что такое Сутулов, это по твоей части.

Стул согнулся в три погибели, изображая инвалида, вызвав новый прилив нездорового смеха.

– Вчера два плана выдал? Позавчера… Теперь нам в пример тебя ставят, что мол косоглазые всех обогнали. Мы брёвна не успеваем трелевать, а на кой хер, спрашивается. Смекай, япона мать, что к чему.

Пила продолжала работать, и один из дружков бросил в неё старую телогрейку, на которой обычно сидели рабочие во время перекура. Телогрейку тут же зажевало в раму и разбросало клочками в разные стороны. – Гляди, не заработайся, а то ноги подкосятся от усталости, и в пилу вот так зажуёт. Придётся твоему дружку отскребать от досок тебя, чтобы на родину везти.

В этот момент появились Юрьян и Изаму, закатывая в цех бочку с солярой, для дизеля. В расстёгнутой телогрейке, с открытой шеей, Юрьян неторопливо обошёл пилораму, оглядывая разбросанную вату. – Кто пилу засрал? Телогрейку испортили, сукины дети! Нахрена? – грубо начал Юрьян, схватывая каждого своим колючим взглядом. – Холодрыга, тебе чего тут надо? У тебя работы, что ли, нет? Вон трактор… Иди и ковыряй его, и нехер тут своими золотыми фиксами светиться. Не хочешь работать, тогда иди к чеснягам. И не путай людей. Убирать тут за всеми рук не хватит. Ты их, Мишка, не бойся, они только понт нагоняют, я этого брата знаю.

Холод сплюнул бычок и усмехнулся. – И где же ты моего брата узнать успел? Сидел, что ли? Может, ты в законе?

– Топай отсюда, в законе… Пока самого в пилу не зажевало, вместе с дружками.

Мужики уже собрались наседать, но Холод остановил их. Он почти вплотную подошёл к Юрьяну, демонстрируя всем своё превосходство в росте, при этом избегая прямого взгляда Юрьяна, словно глаза того обладали свойством обжигать. Возможно, так оно и было, поскольку когда Юрьян смотрел в упор, никто не выдерживал его взгляда дольше одной секунды.

– Моё дело предупредить, Юрьяша, а там поглядим ещё, кого первого затянет, – ухмыльнулся Холод, в то же время обращая свой взгляд не к нему, а к своим дружкам. – Срок-то длинный, а тайга большая, неизвестно, где наши тропочки пересекутся. Смотри под трактор не поскользнись.

Всю троицу недавно перевели из другого отряда, из-за того, что на участке не хватало трактористов, и теперь они собирали вокруг себя всех, кто любил весёлую жизнь, подкупая сначала куревом, а затем и выпивкой. Даже Изаму незаметно для себя попал под обаяние разбитного Холода, научился курить, и частенько оказывался с ним в одной компании, играя в карты, правда, теперь, стоя за спиной Юрьяна, он выглядел растерянным.

Придя в барак вечером, Синтаро, увидел, что на его нарах лежит Холод. Тот, казалось, спал, и не слышал, что над ним собралось несколько человек. Потихоньку народ стал посмеиваться. Лежать обутым на нарах запрещалось, но Холода, как видно, этот запрет не волновал.

– А ты, Мишаня, приляг рядышком, – посоветовал один из дружков Холода по кличке Мазута. – Вдвоём-то теплее будет.

Неожиданно толпу раздвинул Юрьян. Оглядев, можно сказать, в упор пристально каждого, он словно выстроил защитную стену между собой и уголовниками. – Значит, решили поломать парня?

– Не встревай, Юрьян, не твоё дело, – возник из толпы Стулов. – Тебе какое дело до этого узкоглазого? С какого хрена он тут место занимает? Чтобы такое тёплое место заполучить, нужно вес иметь. То ли дело дружок его, Изама, парень свой. А этот, перед начальством выслуживается что ли? Ударник комтруда.