скачать книгу бесплатно
Валюторея
Станислав Ефанов
Житель неприметного российского городка обнаруживает у себя невероятную способность, которая переворачивает его будни с ног на голову и сулит безбедную жизнь. Объяснение феномену не находит ни сам герой, ни областная медицина. Врачи в недоумении. Семья не спешит верить. Соседи завидуют. И никто не понимает, отчего такому дураку такое счастье.
Станислав Ефанов
Валюторея
Пролог
Слово поприличнее
В этом взгляде, как реактивы в пробирке, смешиваются и удивление, и недоверие, и страх, и даже зависть. И неизвестно ещё, какая химическая реакция сейчас последует.
– Н-да…, – вот такая следует реакция.
А к реактивам меж тем добавляются новые: недоумение, растерянность, любопытство. Одно растворяется в другом, меняются цвет и консистенция – диффузия во всей что ни на есть красе. Из пробирки валит густой дым, застилает глаза, и глазам сначала щекотно. Но скоро дым начинает резать не хуже скальпеля, и Кашкин жмурится, Кашкин часто моргает, чтобы омыть слизистую глаза собственной слезой.
А доктор нет; доктор, что сидит напротив Кашкина, не моргает. Доктор распахнул глаза и упёрся взглядом в лежащий на столе прозрачный пакетик. Пакетик со сложенной бумажкой внутри. Бумажка цветная. На ней полосочки, разводы, рисунки и цифры. Вполне знакомые каждому цифры: единичка и ноль. Возможно, внутри прячутся ещё нули, но виднеется только один ноль и одна единичка. Ноль, вопреки устоявшейся поговорке, с палочкой.
Доктор переводит взгляд на Кашкина. В этом взгляде старого усталого сенбернара Кашкин читает мольбу: ну скажи, что ты это придумал, что всё это неправда, а? Я даже сердиться не буду. Ну не шутят же с такими вещами! Смотри, сколько времени с тобой возимся. Пощади! Скажи, что розыгрыш, фокус какой-то (отличный фокус, кстати), ну же!
Но взгляд у Кашкина – чёрт бы подрал этого Кашкина, – взгляд у Кашкина честный. И молчит он тоже честно. Иное молчание правдивее самых честных слов. Добавить Кашкину нечего. Улика перед доктором. И доктор переходит к последней попытке:
– Вы уверены, что ничего такого не ели накануне? Ну, с повышенным содержанием формованной целлюлозы? – доктор пытается иронизировать, но ирония получается скисшая. – Знаете, как это бывает: тёща, к примеру, закатает в пирожок бумажку, и она попадётся кому-нибудь из домашних! Бумажка, в смысле, а не тёща, хе-хе. Очень весело. В фанты играть можно.
В фанты… Какие могут быть фанты, когда…
– Тёща не готовит для меня пирожков, – застоявшимся ядом отвечает Кашкин. И добавляет, ещё строже: – И ничем таким с повышенным содержанием целлюлозы я не питаюсь.
Ответ уничтожил последнюю надежду доктора. Сломал. Сокрушил. Стёр в порошок. Испепелил. Надежду на то, что не придётся ему разбирать этот немыслимый, чудовищный, не постижимый даже самому дерзкому уму случай. И доктор безразлично, как приговорённый к казни, снова подносит к свету рентгеновский снимок.
– А УЗИ? – без надежды спрашивает он у сестры, что сидит рядом. – Что УЗИ?
– Ничего подозрительного, Палсемёныч.
Ничего подозрительного. И Палсемёныч обречённо возвращается к рентгеновскому снимку, но через секунду сдаётся.
– Н-да… – опять это «н-да». – Что-то не нахожу я у вас здесь золотовалютного резерва нашей страны.
И звучит это теперь совсем без иронии.
– А вы уверены вообще, что они, – доктор кивает на прозрачный пакетик, – настоящие?
– Я велосипед дочке купил, – бурчит Кашкин, который ненавидит доказывать правду.
Доктор откладывает снимок. Снимок предал доктора. Снимок не показал, где же внутри Кашкина печатный станок. И доктор выносит приговор:
– Боюсь, – со вздохом, – медицина тут бессильна. Во всяком случае, областная.
И добавляет, застенчиво поведя плечом, и Кашкин видит в этом движении сокрушительное бессилие медицины:
– В райцентр вам. А ещё лучше, в Москву сразу. Направление мы вам выпишем.
Без ножа просто режет, по живому.
– Но что-то же можно сделать? – паника в голосе Кашкина.
Доктор молчит.
– Ведь когда я, – Кашкин запинается, чтобы подобрать слово поприличнее, – когда… они… ну, выходят, то больно очень. У них края такие острые. И жёсткие.
Теперь мольба уже в голосе Кашкина. А доктор Кашкину почти завидует. Доктор не понимает, почему такому дураку такое счастье. И сестра ещё тоже:
– А когда монеты со звоном высыпаются, то монетный двор прямо!
И с хихиканьем смотрит то на Кашкина, то на доктора, то на доктора, то снова на Кашкина. Но скоро понимает: юмор не оценили, и напускает на себя важный вид:
– Что писать-то, Палсемёныч?
Палсемёныч не знает, что писать. Палсемёныч вертит в пальцах шариковую ручку, подносит ко рту, грызёт колпачок. Совсем как застрявший над задачкой школьник. Наконец растерянно поднимает плечи и выносит решение, уставившись в пустоту:
– То и писать: валюторея.
Валюторея
Глава 1. Какая цаца!
Обычно дочь бежит встречать и тянет новый рисунок с криком: «Папочка, смотри, что я для тебя нарисовала!»
Лиза.
Кашкин хотел сына, мальчишку-сорванца. Но сын не получился. Какие-то хромосомы там, видишь ли, не сошлись. Получилась Лиза. И что ж теперь, не любить её, потому что в ней хромосомы не сошлись?
А вот и велосипед её, тут же, в прихожей у входной двери. Велосипед красивый, трёхколёсный, с розовыми кисточками на руле, да и сам весь тоже розовый. Лизе очень нравится. Куплен настолько недавно, что даже на улицу не успели выехать: то дожди, то Лиза простывает. Так и катается она по коридору – папа, би-би! – хотя много тут разве покатаешься? Три разочка крутануть педали, и вот уже дверь на кухню. Тесно. Не квартира – коробочка.
Отчего же Лиза не встречает? И что за шорохи в комнате? Скрипнула дверца шкафа.
На столе раскрытый чемодан. В нём вещи побросаны абы как, в спешке, как при пожаре. Катя стоит спиной, на полках ищет что-то. Волосы собрала в тугой хвостик на затылке, как обычно делает, когда затевает уборку. Но на уборку это не похоже. У Кашкина внутри становится пусто, как в настежь раскрытом шкафу.
– Катя.
Не оборачивается жена, не слышит. Хотя нет, слышит, но не оборачивается.
– Что ты делаешь, Катя?
Повернулась. Смотрит молча, комкает в руках что-то, словно снежок слепить хочет.
– Не могу я больше так.
И летит снежок в чемодан. Яркий снежок, разноцветный. Кашкин подарил его жене позапрошлым летом, на годовщину свадьбы, когда, в общем-то, и снега не было никакого, а только пух. Потому и был тогда этот снежок красивой блузкой с собственным рисунком Кашкина. Катя в ней прекрасна, но с тех пор не надевала. Да куда ж наденешь, когда семья, заботы, дочь болеет, да и выйти-то особо некуда, разве что в магазин да поликлинику.
Хотя нет, посидели они однажды с мужем в «Веранде», и Кашкин с удовольствием ловил взгляды посетителей. Город крошечный, многие знакомы. И недоумевали все: как это она взяла, да и вышла за этого… ну, не сказать чтобы привлекательного мужчину. Не верил никто, что у них сложится. А вот нет же, сложилось!
Хотя чего уж там сложилось… Из радостей только Лиза – но родилась она девочкой болезненной. Квартира – не квартира, а коробочка. На работе, на этой странной работе, вызывавшей раздражение тёщи и непонимание жены, в последние недели не пойми что творится. Да ещё и эта теперь – как её? – ва-лю-то-ре-я.
Вот как отозвался в Кашкине этот скомканный разноцветный комок ткани, подаренный жене на годовщину свадьбы. Что происходит, Катя? Почему этот разноцветный комок небрежно брошен в чемодан?
Но Катя отвечает на другой вопрос, который Кашкин не успел или даже не подумал задать:
– Лизу я к маме отвезла, – и не смотрит в глаза. – Так лучше будет.
Бьётся в стекло осенняя муха. И не потому слышен упрямый этот стук, что громко бьётся муха, а потому что тишина в комнате распухла.
– Кому, Катя? – не говорит, а вышёптывает из себя Кашкин. – Кому будет лучше?
А Катя уже накрутила себя, глаза у неё хоть и красные от недавних слёз, но сухие. Катя накрутила себя и готова к обороне. Потому сразу переходит на крик, чтобы деморализовать противника психической атакой. Но разве Кашкин ей противник?
– А о нас ты подумал? – остро так кричит, точно лезвием по ушам режет. – Обо мне? О дочери? Я не могу! Не могу я так больше!
И падает Катя на стул рядом с открытым чемоданом, как перед чудищем, что пожрало её счастье. И в руки хватает разноцветный комок, вырывает его из разинутой пасти и прижимает к лицу. И плачет в него, плачет безутешно и глухо, точно задушить себя хочет. А чемодан просто лежит себе, раскрытый и неподвижный. Индифферентный, в общем-то, ко всему происходящему. Он и не думал пожирать ничьё счастье, ей-богу, Катино в частности. Он бы и дальше лежал себе на антресоли, откуда его давно не доставали, не вывозили к морю или хотя бы за город. Но на антресоли темно, пыль, паутина и скучно. И из женщин там только старая раскладушка – совсем неинтересно. А когда в тебя бросают вещи, становится очень даже интересно, что дальше.
Но что может быть дальше, когда жена уже распорядилась дочерью, их общей, между прочим, дочерью, и скармливает чемодану последние вещи? Не уходи, Катя, зачем ты? А я?
– Не уходи, Катя, – шепчет Кашкин, шепчет как молитву или заклинание.
Но заклинание не работает. Это неправильное заклинание. Его сила давно иссякла, и слова нужны другие. Может, даже на особом языке…
Катя отнимает комок от лица, вытирает глаза, нос, сморкается и покорно кладёт его в пасть чемодану. Кажется, всё собрала.
Вот и закрыт чемодан. Пустой шкаф, напротив, растворил двери, как объятья. Кашкин не хочет с ним обниматься, Кашкин хочет удержать жену. Но не знает, как. Он чувствует, что его не сочли достойным знать о её решениях. Чувствует себя незначительным, как та муха, что бессмысленно стучит в стекло. Чувствует себя униженным и скомканным, совсем как яркий комок, в который только что высморкались.
Остаётся последнее. Самое сильное, что только может ему помочь.
– Я болен, Катя. Я только что от врача. Я очень болен.
Жена поднимает на него ещё не высохшие глаза. Смотрит недоверчиво, с подозрением. Но вот взгляд её меняется, и перед Кашкиным снова его Катя, любимая и тёплая, прежняя Катя, а не та чужая ледяная тётка, которая только что скормила чемодану Катины вещи.
Катя присаживается на краешек стула и смотрит на мужа. Что же ты раньше не говорил, Костя? Почему сделался молчалив и скрытен? Ты совсем перестал со мной разговаривать. Ты чего-то боишься? Расскажи! У тебя и так не зарплата замминистра, так откуда этот новенький велосипед? У тебя богатая любовница, да? Ты от неё что-то подцепил? Ведь да? Скажи же! Да?
Но спросила Катя только:
– Что с тобой?
И в этом тихом вопросе, в этом выдохе звучит тепло. Звучит голос дочери, которая напевает под нос, пока рисует цветными карандашами. Журчит вода из крана на кухне, бормочет радио, настроенное на любимую Катину волну. Шипит масло на сковороде с картошкой, пахнет домом. Его и её домом.
Кашкин подходит к сидящей жене, опускается на колени, обхватывает за талию и прижимается щекой к её груди. Она запускает пальцы в его начинающие редеть волосы.
– Что с тобой? Это… опасно?
Тревога в голосе жены. А Кашкин и сам встревожен: шутка ли – в полном расцвете лет услышать про медицину-тут-бессильну?
– Направляют в Москву. Здесь не знают.
Катя прикладывает ладони к щекам мужа и поднимает его голову.
– Что с тобой?! – всерьёз пугается она.
Кашкин отводит взгляд, но Катя продолжает держать в ладонях его лицо, всякий раз пытаясь отрегулировать положение его головы так, чтобы глаза смотрели точно на неё. Кашкин делает шумный выдох, как замученный пёс.
– Я… – смелее, Кашкин! – я…
Ну!
– …Какаю деньгами.
Катя часто моргает и трясёт головой. Точно вытряхнуть хочет из ушей эти слова, как попавшую внутрь воду.
– Ш-ш-што? – снова моргает. – Ш-ш-што ты сказал?
Кашкин медлит. Не медли, Кашкин, кто ещё, кроме родной жены, поймёт тебя?
– Я какаю деньгами, – повторяет он тихо и расплывается в дурацкой улыбке, вдруг осознав, как глупо и смешно это звучит и выглядит со стороны.
Пение дочки. Вода из крана. Картошка на сковороде. Любимое радио.
Нет уж! Это уж слишком! Ко всему была готова Катя. Но не к такому. Это уже издевательство какое-то – вот так вот. Отталкивает от себя мужа, с места вскакивает. Он валится на пол и остаётся сидеть. Как он мог! Идиотский розыгрыш какой, а! Ей точно в душу наплевали и растёрли там основательно! Да ладно бы, если кто-то, а то же собственный муж! Какает он, видите ли, деньгами! Какая цаца! Поубедительнее ничего не придумал?!
Хватит с неё, с Кати! Немедленно отсюда!
Она хватает чемодан. Чемодан пузат и малоподвижен, но ничего, она справится. Своей тяжестью чемодан стаскивает со стола на пол зелёную скатерть с бахромой. Из-под которой выглядывала Лиза, любившая прятаться под столом и укать оттуда на родителей – «У!»
Кажется, они вспомнили об этом одновременно. Их взгляды пересекаются, но тут же отскакивают, как одинаковые полюса магнита. Катя гонит от себя воспоминание – «У!». Только бы не сдаться! Только бы не разреветься прямо тут, усевшись на этот чёртов чемодан. Но нет, решила – значит, решила. Да и как можно жить с человеком, который не только замкнулся в себе, скрытничает и недоговаривает, но и кормит её такими бесстыжими, такими бессовестными сказками! О каком вообще уважении может идти речь! О каком доверии? Скорее к маме. Уж мать-то не предаст.
– Катя! – опрокинутый Кашкин сидит на полу, не смея встать. – Это правда!
Кашкин ненавидит доказывать правду. Почему люди так охотно верят вранью, а правда требует доказательств? Катя, почему?
– Не ожидала от тебя!
Кате тяжело с чемоданом, а Кашкин и не помогает, вынуждая её бросить возню и остаться. Или задержаться хотя бы.
– Не думала, что ты можешь со мной вот так!
Но Катя не сдаётся, хоть чемодан пузат и малоподвижен. Чемодан хорошо накормлен. Чемодан доволен и не хочет, чтобы его после обеда кантовали. Чемодан на стороне Кашкина из соображений, по всей видимости, чисто мужской солидарности.
Плевать Кате хотелось на эту солидарность, чемоданову в частности. Все мужики козлы. Права была мать, когда не одобрила Катин выбор. Чемодан этот, кстати, маме тоже не понравился. К чёрту вашу солидарность!
– Не приезжай и не звони нам туда, – доносится из коридора. – Только хуже сделаешь.
