скачать книгу бесплатно
– Кому, Катя? – шепчет Кашкин. – Кому хуже?
Но Катя не слышит. В прихожей она задевает чемоданом велосипед. Тот валится и делается беспомощным, как опрокинутая на спину букашка. Да ещё и тренькает звоночком жалобно. Звоночка Катя тоже не слышит. Она неумолима. Она ненавидит, она видеть не может этот розовый велосипед, конечно же, подаренный богатой любовницей. Она бы выбросила этот велосипед с балкона, но в их квартире нет балкона! Не квартира – коробочка!
Уходит Катя. Дверь захлопнулась особенно громко. Наверное, из соображений чисто женской солидарности.
В прихожей опрокинутый велосипед. В комнате опрокинутый Кашкин. Их никто не услышал.
Глава 2. Тьфу, хлюпик
Константин Андреевич Кашкин совсем не красавец мужчина, не мечта всех женщин и уж тем более не принц на белом непарнокопытном. Во всяком случае, так привык думать о себе он сам.
Катерина, по-видимому, была иного мнения, раз привела его, робкого и застенчивого, знакомиться к маме. Сама привела. И не привела даже, а чуть ли волоком не притащила. Мать тогда строго осмотрела Кашкина, как на медкомиссии в военкомате, и ничего не сказала. Но взгляд её был красноречивее всяких слов. Вердикт, хоть и не гласный, гласил: не такого жениха она желала своей дочери. Дурак Кашкин даже расстаться предлагал Кате, но кто ж так поступает? Неужто отказ матери может что-то значить? Не с ней же тебе жить, Кашкин, не с Катиной матерью, ну!
Антонине Сергеевне не нравилось в Катином женишке решительно всё. От внешнего вида до вида деятельности. Ну что это за мужчина, скажите, пожалуйста, который узоры придумывает для нанесения на ткань и на фабрике текстильной работает, а? Стыд, да и только. Немужицкое это дело, Катя, куда твои глаза только смотрят. Одумайся! Такого счастья ты себе хочешь? Чтобы он зарплату тканью приносил? В цветочек, в полосочку? Вот уж действительно: кому ситец полосатый, кому молодец носатый. Другое дело – Олег, он же с тобой учился, смотри, какой статный, и высоко метит. Корила мать Катю, ох как корила, когда Олег вырвался наконец из этого тесного, свернувшегося в рулон старых обоев города и переехал работать сначала в райцентр, а потом и того ближе к столице.
Так и не простила Антонина Сергеевна выбор дочери. Приползёшь, говорила, ещё ко мне. Вся в слезах приползёшь. И оказалась права. Матери ведь для того и нужны, чтобы оказываться правыми.
Но Катя ещё не приползла вся в слезах, она только на пути к этому. А дочку заранее отвезла и оставила у матери под тем предлогом, что дома, дескать, лопнула жестяная банка с краской, и сильно воняет. Лизе же нельзя, у неё голова заболит, а ещё не дай бог кашель да мало чего ещё. Мать не говорила этого Катерине, но в болезненности внучки винила опять же Кашкина – его плохие гены или что там у нас передаётся по наследству. Тьфу, хлюпик.
Хотя не сказать, чтобы Кашкин был человеком болезненным. Впрочем, эта его напасть, ну, которая с деньгами связана, даст фору всем обычным болячкам. И как только Катя не поверила? Как не верить правде? Он же не утверждал, что солнце квадратное. Он всего лишь рассказал про свой недуг, отвергнутый областной медициной как излечимый.
Так и сидит сейчас Кашкин, в глупой позе поскользнувшегося на льду человека с разъехавшимися ногами. Ему бы сейчас хотелось треснуться об этот лёд башкой, самым теменем, чтобы и не подняться вовсе – вот какой удар нанесла ему жена. Да и как она сейчас одна, с тяжеленным-то чемоданом? Сколько времени прошло? Минута? Час? Вернись, Катя, прошу тебя, вернись!
И точно бы в ответ на эту мольбу в молчании покинутой квартиры, да и не квартиры вовсе, а так – коробочки, звучит дикий, точно душат его, дверной звонок.
Катя!
Глава 3. Раз плюнуть
Катя! Милая, родная, сейчас!
Кашкин поднимается на затёкшие ноги. На эти непослушные, чужие, предательские ноги, которые с трудом несут его через комнату в коридор. А в коридоре же перевёрнутый велосипед, и его нужно поставить и отодвинуть, а то к двери не подойти. Кашкин заплетается в этом маленьком трёхколёсном спруте, спрут тоскливо тренькает, а дверной звонок тем временем надрывается – звенит настойчиво и гневно, точно говоря: не откроешь сию минуту, пеняй на себя!
И Кашкин мчится открывать. Открывает и бросается на шею звонившему.
– И я тебе рад, соседушка! – гремит тот на всю лестничную площадку, взмахивает руками, и в его подмышках видны негустые, но длинные волосы.
Сосед в своём обычном: в отвислых трениках да отвислой же посеревшей майке. И перегаром от него несёт так, что стены прошибать можно.
– Твою только что встретил.
Он кивает в неопределённом направлении, а перегар бьёт Кашкину в ноздри.
– Чё это с ней?
Не твоё дело, чё это с ней. Выкладывай, чего пришёл. Но не говорит этого Кашкин, а только думает. Сосед знает мысли Кашкина, но не подаёт виду.
– Я, слышь, чё это. Не одолжишь стольник до зарплаты, ну?
И делает после этого «ну» скользкими губами трубочку, точно поцеловать Кашкина предлагает. Кашкин знает эту трубочку из губ. Она всегда означает, что сосед намерен просить долго и упрямо. А ещё эта трубочка означает, что Кашкин непременно даст нужную сумму. Другого способа отвязаться от этой гадкой трубочки нет. И не хватит Кашкину духу ответить отказом. И ненавидит себя Кашкин за малодушие. Тьфу, хлюпик.
– Ну? – снова трубочка.
Дать бы тебе сейчас с размаху прямиком в твою трубочку, но сосед крупнее Кашкина, в плечах шире, и сделать Кашкина инвалидом ему ничего не стоит. А у Кашкина жена и дочь. Ему семью вернуть надо. А вот инвалида делать из Кашкина не надо. Кашкин сейчас и так уже инвалид, с этой своей ва-лю-то-ре-ей.
– Не одолжу, – внезапно для себя отвечает Кашкин.
Точно зима, наступает пауза. Сосед отстраняется, и по нему видно, что он прокручивает в стерильном от алкоголя мозгу эти слова и не может их осознать.
– Это ещё по-че-му? – всей душой удивляется он и вздёргивает эту «у», как в детской песенке, а доброжелательностью интонации даёт Кашкину шанс исправить ответ.
– Ты мне и так должен, – не желает исправлять ответ Кашкин, смирившийся, видно, со своей инвалидной участью.
Опять пауза. Сосед влажно цокает языком и закатывает глаза.
– Да я ж обещал, что с зарплаты верну. А моё слово ты знаешь – кремень! Не веришь мне, чё ли? – он хватает себя за отвислость майки, сгребает в кулак, демонстрируя широтой этого жеста серьёзность намерений и обнажая поросшую негустой растительностью широкую грудь. – Не веришь?
И правда, Кашкин, как же так? Сам доказывать правду не любишь, а других заставляешь? Но между верой и правдой огромная пропасть. Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть – даже в такое можно верить. А вот правда в вере не нуждается. Правда – она и есть правда. Вот и не верит Кашкин.
– Три года.
– Что три года? – не понимает сосед.
– Обещал. Три года, – Кашкин рубит фразы покороче, чтобы лучше доходило.
Сосед отворачивается в профиль, но глазами продолжает вковыриваться в Кашкина.
– Не, Костюн, я не секу. Ты чё, хамишь?
Кашкин не поймёт, страшно ему или нет. Даже если этот алкаш и отметелит его прямо здесь, всё равно страшнее ухода жены ничего уже быть не может. И Кашкин готовится к удару.
Но сосед бить не собирается, хотя, может, и хотел бы. Потому что побои с вымогательством – это уже статья, и пару раз он получал взыскания, а однажды ему светило что и похлеще. Вместо этого он громко усмехается, да так, что эхо уносит звук по лестничным пролётам, и Кашкин от этого эха вздрагивает.
– Чё ты выкобениваешься тут мне? Тебе ж раз плюнуть высрать мне стольник.
Кашкин вскидывает на него глаза. Откуда он знает? Неужели Катя?! Она? Она не могла. Да нет, она же не поверила! Откуда?!
– Ну-не-ло-май-ся ты как-це-ло-чка, – дробно чеканит сосед, – ещё спасибо скажи, что не пятихатку прошу.
Кашкин нокаутирован без боя. Не могла Катя так поступить!
– Да чё ты напрягся, полгорода уже знает. Моя сёдня на анализы ходила, там вся больница шумит.
Нет. Зачем. А врачебная тайна? Стыдно. Как стыдно. Убежать и спрятаться – вот как стыдно. Точно Кашкина догола раздели перед этим алкашом.
– Ну чё? – торопит с ответом алкаш.
– Ничё! – зло отвечает Кашкин и захлопывает перед его носом дверь.
Снаружи тихо. Кашкин задерживает дыхание, но слышит, как колотится его сердце. Вопреки привычной анатомии колотится оно на неположенном ему месте кадыка, и колотится так громко, что стук его должен быть слышен даже через дверь. Через секунду в эту дверь врезается грохот.
– Э! – сосед долбит кулаком. – Ты ваще чё! Борзый?
И молотит со всей дури. Да так, что дверной косяк ходуном ходит да качается предохранительная цепочка. При желании он мог бы выломать дверь и ввалиться внутрь, и Кашкин чувствует себя маленьким и беззащитным, точно за ореховой скорлупкой. Какой же ты мужик, Кашкин? Тьфу, хлюпик.
И Кашкин, укушенный внезапно разбуженным самолюбием, тянется к замку открыть дверь. И пусть сосед превратит его в отбивную – всё равно. Страшнее удара от жены ничего уже быть не может.
Кашкин поворачивает щеколду. Щёлкает замок. На площадке слышен новый голос.
– Толян, ты где там? – голос женский. – Футбол!
– Тебе повезло! – ревёт Толян и на прощанье бахает кулачищем в косяк. Сверху сыплется цементная крошка и пыль.
Хлопает дверь напротив. На площадке всё стихает. От сквозняка открывается дверь в Кашкинову коробочку, и хозяин придерживает её ногой, а сам дрожит от избытка адреналина, сжав кулаки и не находя им теперь применения.
Но после драки, как известно, кулаками не машут. Так и стоит он в тишине и темноте коридора перед раскрытой дверью.
Так и простоял бы он ещё невесть сколько, как позабытый манекен, пустой изнутри и голый снаружи, если бы не телефонный звонок.
Катя!
Глава 4. Желательно шекспировские
– Молодец, Катюха! Одобрямс! Так его!
Это Ларисочка, подружка Катина. Помогает тащить чемодан от подъезда к такси. Есть такой тип подружек, знаете: всегда в курсе всего, всегда готовы помочь советом, знают жизнь лучше всех, разбираются в мужиках, как палеонтологи в ископаемых, но у самих ни мужа, ни детей.
– Спасибо тебе, Ларчик, – пыхтит от натуги Катя, – что б я без тебя, а?
– Для того ж подруги и нужны, – улыбается Ларчик, обнажая верхнюю десну. – Молодчинка ты, Катюх!
И она тарахтит, тарахтит, пока они тащат чемодан.
– Кирпичи у тебя там, что ли? – возбуждённо хохочет подруга.
– Жизнь там моя, Ларчик, поломанная.
– Ничего-ничего! Так ему! – понукает чемодан Ларчик.
Чемодан сыт и малоподвижен. Чемодан упирается и упрямится. Он не хочет, чтобы его кантовали после обеда. От этого его будет тошнить. Но он в меньшинстве, и женщины тащат его дальше от дома, где на антресоли темно, пыль, паутина и скучно.
– Ты в гости-то заглядывай, – приглашает Катя и уточняет: – Туда.
– Ага, – кивает Ларисочка и оживляется: – А хочешь, послежу за ним? Ну, водит он баб или нет?
Кате неловко. Катя в растерянности. Она и не думала устраивать за мужем слежку. Даже мысли такой не допускала. Хотя…
– А знаешь что? – решается Катя. – А давай!
И делает в воздухе отмашку, как перед артиллерией – «Пли!»
– Ну ты меня знаешь, – убедительно отзывается Ларисочка и прикладывает ладонь к плоскенькой, в общем-то, груди, – вот увидишь, ты всё правильно сделала!
Наконец чемодан погружен. Подруги обнимаются, звонко целуются в щёку, и машина выезжает со двора. Лариса провожает её взглядом и оборачивается к подъезду: не провести ли разведку прямо сейчас? Колеблется. И чувствует возбуждение. Как это всё-таки захватывает: видеть крушение чужих судеб. Видеть не в кино, не в опостылевших сериалах и поднадоевших ток-шоу, где подставные кривляки разыгрывают придуманную сценаристами драму, а в настоящей жизни, где всё взаправду, где нет вторых дублей, спецэффектов, каскадёров! Какая круговерть! Какая энергия! Какой заряд! Видеть, как в большом неповоротливом чемодане выносят обломки настоящего счастья, надежд и будущего. Всё натурально, никакой бутафории!
Тогда зачем они, мужья и дети, если всё кончается вот так?
Ларисочка решает не подниматься к Кашкину сейчас. Рано. Он не поведёт бабу в ещё тёплое гнёздышко. И Ларисочка отчаливает от подъезда, отмечая попутно, что туда входит жена Толика-алкоголика. Но эта парочка неинтересна Ларисе, она за ними давно не наблюдает. С ними всё ясно. Ей подавай страсти потоньше, поизысканнее. Шекспировские, желательно.
Она важно проходит через двор к своему подъезду, где её ждёт пустая квартира одинокой женщины за тридцать пять с текущим краном на кухне, отвалившимся кафелем в ванной и портретом киноактёра в рамке у зеркала.
Глава 5. У вас тут
В трубке незнакомый мужской голос. Кашкина колотит после стычки с соседом, и он даже собственный голос не узнаёт, когда говорит трубке «алло».
А в трубке незнакомым мужским голосом спрашивают:
– Костик, ты что ли?
– Я, – признаётся Костик, тоже незнакомым голосом.
– Не узнал? – спрашивает незнакомый голос.
– Нет.
– Ну ты, старик, даёшь! Вспоминай, – и трубка запевает: – Мы с гитарою по шпалам направляемся в тайгу, ну, вспомнил?!
– В спину… дует ветер шалый… – сбивчиво подхватывает Кашкин, и вдвоём с трубкой они заканчивают:
– Обещает нам пургу…
– Олег?..
– Ну слава богу! – в трубке слышно, как улыбается Олег, и продолжает бодро: – Что завтра делаешь вечером?
Кашкин не знает, что он делает завтра вечером. Кашкин так далеко в будущее ещё не заглядывал. У него только что отобрали будущее, запихнули в чемодан и уволокли.
Олег не дожидается ответа и продолжает:
– Я тут с официальным, это, визитом. Губер наш на днях заявится. А я вот пораньше. Мать навестить хочу, соскучился – жуть. Да повидаемся давай, посидим, уговорим бутылочку, а? Угощаю!
– Ну, – мнётся Кашкин, точно его пригласили на свидание, – не знаю…
– Никаких не знаю, – командует Олег, – столько лет не виделись! Давай-давай, завтра в девять в «Веранде». Кажется, это единственное у вас тут приличное место.
Линия разъединяется.
У вас тут.
