Этюды о кулюторных людях и нелюдях

Судя по звуку, приближается скорый поезд, не товарняк. Слышен нарастающий стук колёс и протяжный гудок. Что-то бесформенно-окровавленное прилетает сверху в кадр, припечатывается с влажным шлепком к телеграфному столбу и медленно сползает по нему вниз, оставляя жирный алый мазок. На бесформенном куске заметны остатки одежды молодого человека.

Надрывно визжат тормоза. Громыхающий состав содрогается всей своей массой, скрипят и скрежещут буфера. Постепенно его ход замедляется и он замирает на рельсах.

Через минуту по насыпи сбегает человек в железнодорожной униформе и подходит к камере (внешность на усмотрение режиссёра и ответственных за кастинг, однако, желательно подобрать типаж вроде Андрея Мерзликина). Его лоб покрыт бисеринами пота, во взгляде читается испуг.

– Я машинист скорого поезда, – взволнованно произносит он, заглядывая в объектив. – Работаю уже пятнадцать лет. Чего только за это время не видел… А буквально только что сбил человека на путях. Подобное в нашем деле не редкость. То студент какой-нибудь на рельсы спрыгнет, которого подружка отшила, то пьяный дачник на насыпь некстати вылезет, то на переезде какой-нибудь неуклюжий дебил застрянет, то бабка под колёса сиганёт, которой жить надоело… Словом, всякое бывает, всего не перечислишь. Обычно-то мы на такую ерунду внимания не обращаем – ну сбили и сбили. Иной раз видишь какую-нибудь корову на путях, так нарочно газку поддашь и гадаешь – успеет дура спастись или не успеет…

Машинист достаёт из кармана большой клетчатый носовой платок и нервными движениями утирает пот со лба.

– Однако тут другой случай. Я перед столкновением как раз в окошко высунулся, чтобы высморкаться и поглядеть, не занесёт ли соплю встречным потоком воздуха в чьё-нибудь купе… Тут-то парень и кинулся под поезд! Я даже глазом моргнуть не успел. Хренакс! – Машинист громко хлопает в ладоши, иллюстрируя столкновение локомотива с человеком. – И в лепёшку! Так кровища во все стороны и брызнула! Казалось бы – что такого? Со всеми случается… Да только встречным потоком несколько брызг…

Замявшись и не находя слов, машинист переходит на пантомиму и тычет пальцем себе в рот.

– Малый-то этот выглядел совсем нездоровым, вот что я заметить успел. Совсем был болен. У него прям на роже было написано. Разве ж здоровые люди под поезд сигают? И я ещё, дурень, варежку раззявил, ну и… – Машинист опять тычет пальцем в рот, после чего обхватывает голову руками.

– Грёбаный Экибастуз! Это что ж выходит-то? Выходит, я теперь тоже болен? – Извиваясь, машинист ощупывает себя. – Ну точно, прямо чувствую, как метастазы всяких болезней прорастают по всему телу. Значит у меня теперь стопудово СПИД, рак, чумка, лихорадка Эбола, трипак, атипичная пневмония, коровье бешенство, энцефалит, лихорадка Марбург и чёрт знает что ещё.

Закрыв лицо руками, машинист всхлипывает.

– Выходит, не жилец я на белом свете. Не жилец… Не сегодня-завтра помру в страшных муках и никакое лекарство меня не спасёт. А ведь я ответственное лицо, у меня, вон, пассажиров полные вагоны. – Машинист машет рукой в сторону локомотива. – Вдруг они от меня чего подцепят да по всему миру разнесут? Не хватало, чтоб меня в новостях перед всем депо ославили – вот, мол, этот-то сам заразился, да впридачу тыщи и мильёны людей перезаражал. Разве ж так можно?

Задумавшись, машинист смотрит куда-то вдаль, за камеру, под углом в сорок пять градусов.

– А куда деваться? Деваться-то некуда. В депо не вернёшься, домой тоже путь заказан… Не хватало ещё семью и товарищей перезаражать. Не могу я такой грех взять на душу, не могу и всё тут! Щас проводницы начнут голосить: в город, мол, ко врачам… А что они, врачи-то? Они вшивый насморк до сих пор одолеть не могут. К ним только попади! Поставят наугад диагноз, а потом скажут: надо тебе, дружок, ноги ампутировать! Мало того, что помрёшь, так ещё инвалидом. Да и не дотянуть мне до города, вот прям жопой чую. Что же делать-то? И помирать в муках неохота, и людей зазря губить нельзя. Пожалуй… Там дальше по пути речка будет, дык я в неё с моста кинусь. Плавать всё равно не умею, вот и утоплюсь. А в речку-то с фабрик да с комбинатов едкую дрянь сливают – химия такая, что ни одна зараза не выживет.

Машинист довольно потирает руки.

– Вот и славно! Утопну и все мои хвори – со мной! Кто потом найдёт камеру, передайте моей семье и всему депо, чтоб не поминали лихом…

Он берёт камеру и выключает её. Секунду зритель видит чёрный экран, затем камера снова включается. В кадре перила и балки стального железнодорожного моста через реку. Река достаточно широка и глубока, чтобы по ней свободно ходили теплоходы и баржи.

Машинист стоит возле перил и крутит туда-сюда камеру, стараясь как-нибудь поудобнее её пристроить. Слышно, как пассажиры и проводницы что-то кричат ему из вагонов, но ветер в речной пойме задувает в микрофон камеры и криков не разобрать. Под мостом какое-то судёнышко тарахтит дизелем.

Кое-как установив камеру на перилах, машинист перелезает через них, истово крестится и прыгает вниз. Всплеска не слышно, зато слышно, как дизель внизу начинает надсадно выть и одновременно снизу, выше уровня перил, прямо в кадре, бьёт кроваво-красный фонтан. Из вагонов доносится коллективный женский визг и мужские вопли – пассажиры поезда стали невольными свидетелями суицида машиниста.

Минуту ничего не происходит, затем по гравию и шпалам цокают шаги человека, чья обувь подбита гвоздями, как в старину. Человек входит в кадр, наклоняется и смотрит вниз через перила. На нём китель и фуражка капитана речфлота (детали на усмотрение режиссёра и ответственных за кастинг, однако, желательно подобрать типаж вроде Константина Хабенского).

Он оглядывается и смотрит в камеру, не выпуская из зубов погасшую трубку.

– Этот бедолага ухнул в воду прямиком за кормой моей посудины, – говорит он. – Под мостом мы шли на малом ходу, как положено, а как стали выходить на открытую воду, я скомандовал «Полный вперёд». Винты завертелись как бешеные, тут-то сердешный и нырнул сверху. Ясен пень, его сразу же утянуло под лопасти и покрошило в клочья…

В знак скорби капитан снимает фуражку и склоняет голову.

– Мне очень жаль, что железнодорожник стал кормом для рыб и раков… Если, конечно, в реке ещё остались рыбы и раки, учитывая, сколько едкого дерьма в неё сливают с фабрик и с комбинатов… Тут в воде такая химия… такая химия… Словом, не хотел бы я искупаться в этой воде. Хорошо, если только кожа слезет или волосы выпадут, а то вот так искупнёшься – хвать, а причиндалы-то растворились, да ещё и ослеп вдобавок!

Водрузив фуражку обратно на голову, капитан продолжает:

– Однако же я ничуть не удивлён. Пока железнодорожник летел с моста, я успел заметить, что он не совсем здоров, а точнее совсем болен. Это у него на роже было написано. Где это видано, чтоб здоровые люди с моста в речку сигали? Вот и балбесы мои сроду такого не видели – застыли как вкопанные. Я ору: «Стоп машина»! Старпом – и по совместительству сожительница моя, – Алла Яковлевна, как кровищу увидала, сразу хлоп в обморок…

Имя «Алла Яковлевна» капитан произносит как «Ал-Якльна».

– Обычно-то мы на подобное внимания не обращаем. Мало ли кто по дурости в воде помирает? Одни спьяну в холодрыгу купаются и у них мотор отказывает, у других конечности судорогой сводит и они камнем на дно идут… А ещё, говорят, черви такие есть, толщиной с волос, они хоть мужику, хоть бабе, кто голышом купается, прям в писю заползают или в задницу, и их потом оттуда ничем не вынешь, так и съедают человека изнутри. Сам я не видал, но бывалые люди рассказывали. Также некоторых тянет купаться на мелководье или в мутной воде: плывут и не видят, что со дна ржавая арматурина торчит или лом – так и напарываются брюхом или грудиной. Чешешь иной раз по фарватеру, глядь, навстречу трупак распухший плывёт. Так его нарочно багром потычешь, чтоб газы наружу вышли и он на дно погрузился, а то неприятно, весь вид портит – кругом же река, природа, красотища, туристов сколько, отдыхающих… Вдруг кто-нибудь как Ал-Якльна – хлоп в обморок! Разве это отдых?..

Задумчиво уставившись на свою трубку и вертя её в пальцах, капитан мрачнеет.

– Вот же… Машинист этот… Взял и бросил поезд с пассажирами. А если мост рухнет? Нет бы отъехать вон туда, подальше. Видать здорово его хворь изнутри припекла. Его как под винты-то затянуло, во все стороны кровавая форшмота – хренакс, хренакс! – Капитан совершает широкие круговые движения руками, как бы иллюстрируя сказанное. – Так и брызнула. Причём несколько капель попало мне в трубку, а она перед тем как раз потухла. Заново её раскурить я не успел и всё же машинально, по инерции, затянулся, ну и, получается, всосал в себя всю заразу. Попробовал откашляться, да куда там…

Профессиональная выдержка и самообладание помогают капитану держать себя в руках. Он лишь слегка бледнеет.

– Грёбаный кашалот! Выходит, что и я теперь заразился. Значит у меня, считай, стопудово СПИД, рак, чумка, туберкулёз, тиф, корь, скарлатина, диарея, кишечная палочка, метеоризм, серповидно-клеточная анемия, болезнь Хантингтона и хек знает, что ещё! – Капитан нервно себя ощупывает: – Прямо чую, как во мне прорастают метастазы всевозможных болезней. Зашибись, приехали, можно бросать якорь! Теперь я ходячий разносчик заразы. Как ни крути, а, видать, моё время вышло. Что я теперь Ал-Якльне скажу, как посмотрю в глаза моим балбесам?

С досады капитан резко машет рукой, трубка вылетает из неё и исчезает внизу. Капитан удручённо глядит ей вслед.

– Коли так, то лучше уж покончить со всем одним махом, чтоб никто ничего не узнал. Пусть думают, что хотят, мне уже всё равно. Мне не о себе, мне об обществе думать надо! – Капитан стучит себя кулаком в грудь. – Кто в тельняшках, тот перед смертью не дрейфит! Как придём в порт, нарочно встану под краном – пусть уронит на меня что-нибудь тяжёлое и раздавит в лепёшку! Того, кто потом найдёт камеру, я прошу передать Ал-Якльне, что её одну я по-настоящему любил и был верен ей до самого конца…

Решительно схватив камеру, капитан выключает её. Секунду зритель видит чёрный экран, затем камера снова включается. В кадре удаляющийся мост, снятый с кормы идущего на всех парах судна. Видно, как в стоящий на мосту состав на полном ходу врезается другой состав. Вагоны сминаются гармошкой, какие-то из них вздыбливаются кверху и переворачиваются в воздухе. Из разбитых окон наружу вылетают люди, пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться и бестолково махая руками. Их криков на таком расстоянии не слышно – из-за работающего дизеля.

Оба состава не удерживаются на рельсах и летят в воду. Ветхий мост, давно требующий капитального ремонта, обрушивается в реку вслед за ними (имеет смысл использовать компьютерную графику – на усмотрение режиссёра).

– Я же говорил! – восклицает капитан. – Ну ведь говорил же! Кто ж бросает транспорт с людями на мосту? Вот ведь… Эй! Ал-Якльна! Что с вами? Опять? Вот же чёртовы бабские обмороки… Эй, балбесы, звоните в скорую, пусть встречает нас в порту!

Камера выключается. Секунду зритель видит чёрный экран, затем камера включается вновь. В кадре типичный речной порт, в воздухе носятся и галдят чайки, вокруг громоздятся горы песка и щебня, штабеля каких-то ящиков и контейнеров. Между ними туда-сюда снуют погрузчики и тракторы со здоровенными ковшами, а над всем этим гордо возвышаются портовые краны.

Объектив наводится на песчаный холм. Хрустят шаги, камера приближается к песку. Появляется рука и проделывает в песке ямку на уровне груди. Камера поворачивается на 180 градусов, капитан речфлота устраивает её в ямке так, чтобы она снимала пространство перед собой. Пока объектив поворачивается, он успевает запечатлеть стальную опору одного из кранов. Лебёдка, поднимая что-то тяжёлое, громко и натужно воет, заглушая все прочие звуки.

Капитан ничего не говорит. Он молча отдаёт честь перед камерой и выходит на открытое пространство. В этот момент зрители должны задаться вопросом: с чего капитан решил, что кран на него что-то уронит?

Следующая сцена даёт на это ответ – с минуту капитан просто стоит, затем достаёт из кармана пистолет и выпускает всю обойму куда-то вверх. Слышится звук лопнувшего троса, над капитаном стремительно нависает тень и в следующее мгновение на него с грохотом падает контейнер. Падает торцом, пару секунд балансирует, шатаясь из стороны в сторону, и заваливается набок. Запоры не выдерживают удара и дверцы контейнера открываются – прямо напротив объектива.

Видно, что контейнер битком набит людьми азиатской внешности – нелегальными эмигрантами. Молодые мужчины и женщины крайне измождены и еле-еле шевелятся – не столько из-за падения с высоты, сколько из-за лишений и долгого путешествия в невыносимых условиях. Ни у кого нет сил подняться на ноги. Многие покалечены в ходе падения – у кого-то сломаны конечности или рёбра, у кого-то пробит череп, за кем-то волочатся кишки (бутафорские – примечание для режиссёра и ответственных за спецэффекты). Внутри контейнера, на стенках и на полу много крови и экскрементов.

На том месте, где стоял капитан и где его расплющил контейнер, виднеется бесформенное кровавое месиво, поверх которого белеет фуражка.

Азиаты беспомощно ползают вокруг контейнера, громко стонут, что-то с мольбой кричат, размазывают по земле кровавую жижу.

Через минуту раздаются шаги и в кадре появляется среднего роста и телосложения человек в грязном промасленном свитере и рабочем комбинезоне (внешность на усмотрение режиссёра и ответственных за кастинг, однако, желательно подобрать типаж вроде Дмитрия Дюжева). У него в руках монтировка и ею он изо всех сил дубасит азиатов, которые тянут к нему руки, моля о помощи. Двух-трёх, а иногда и одного удара оказывается достаточно, чтобы раненый и измождённый эмигрант затих навсегда.

Здоровенные рабочие ботинки человека громко хлюпают и чавкают, ступая по кровавому месиву. С каждой минутой кровищи становится больше. Внезапно портовый работяга подпрыгивает и болезненно приплясывает, после чего тщательно обтирает монтировку грязной ветошью и, прихрамывая, подходит к камере.

– Я крановщик вот этого крана, – говорит он, кивая в сторону. – Вместе с несколькими сообщниками я участвую в нелегальной перевозке вонючих азиатских эмиграшек. Их дальнейшая участь складывается по-разному. Кого-то продают в рабство, кого-то в секс-притоны, а кого-то пускают на органы. Ну и что с того? Их там, в Азии, всё равно много, авось не убудет. Зато на этом можно наварить неплохие деньги. Зарплаты в порту грошовые, а у меня, между прочим, жена, дети, их содержать надо. А так я приношу домой солидную прибавку, все счастливы и жаловаться не на что…

Актёр, изображающий крановщика, должен максимально убедительно сыграть крайне мерзкого и абсолютно беспринципного человека, готового за деньги продать родную мать.

– Как раз, когда я сгружал на берег очередную партию вонючих эмиграшек, этот козёл, – крановщик указывает монтировкой на бесформенное месиво, оставшееся от капитана, – вдруг вылез откуда-то и принялся в меня шмалять. Вернее, я сперва так подумал. Ну, думаю, мусора присекли наши делишки и пришли меня сцапать. А потом гляжу – форма у козла не мусорская и шмаляет он не в меня, а в трос. Ну, а дальше, ясен хрен, – бздынь, и следом – хренакс! – Крановщик машет вверх-вниз кулаком, иллюстрируя падение контейнера.

– Хорошо, что урода расплющило, есть теперь, на кого всё свалить. Я пока с верхотуры спускался, успел позвонить, кому надо, так что сюда уже едут. Денег в этот раз нам не видать, зато хоть на нарах не окажемся после того, как всё здесь приберём и подчистим. К вечеру всё будет шито-крыто, комар носа не подточит.

Крановщик задумчиво смотрит на свою монтировку и не глядя швыряет её за спину. Сделав в воздухе несколько оборотов, монтировка втыкается точнёхонько в бошку последнему азиату, кто ещё подаёт признаки жизни.

– Есть только одна закавыка, – говорит крановщик. – Я, когда сверху на козла смотрел, сразу заметил, что он не совсем здоров, а точнее – совсем болен. Разве здоровый человек будет под стрелой стоять? Не по-людски это, да и, опять же, технике безопасности противоречит. Для кого у нас плакаты развешаны: «Не стой под стрелой»? А этого, видать, здорово болезнь допекла, раз решил с собой покончить. Это я к чему? Когда я эмиграшек монтировкой мочил, вон тот, последний, с кривыми зубами, как раз мордой в жиже елозил, которая от козла с пистолетом осталась. Извазюкался весь с головы до ног в мозгах и кровище. А когда монтировкой кого-то со всей дури мочишь, по сторонам обычно не глядишь, вот и я не заметил, как косоглазый ко мне подполз и хвать зубами за ногу! Так больно укусил, сука, до крови – теми самыми зубами, которыми в заразной жиже елозил…

Прислушиваясь к внутренним ощущениям, крановщик ощупывает себя.

– Ну точно! Прямо чую, как внутри меня прорастают метастазы всеразличных болезней. Считай, у меня теперь стопудово СПИД, рак, чумка, столбняк, полиомиелит, гельминтоз, саркома Юинга, саркома Капоши, дифтерит, цирроз печени, камни в желчном пузыре и в поджелудочной, почечная недостаточность, холера, эмфизема и много чего ещё. С таким ассортиментом я – ходячая заразная бомба и точно не жилец. Ни одно лекарство меня не спасёт, можно писать завещание…

Крановщик с сожалением качает головой.

– Грёбаный прокурор! Заработал, называется, деньжат! Обеспечил семью! Какая нахрен семья? Мне теперь нельзя к ней на пушечный выстрел подойти. И здесь оставаться нельзя – подельники, если узнают, сами меня приберут, от греха подальше. Валить надо, валить… А куда валить? Куда-нибудь подальше, где меня никто не достанет. Но прежде надо здесь прибраться…

Схватив камеру, крановщик выключает её. Секунду зритель видит чёрный экран, затем камера снова включается. В кадре салон старенькой «Лады» – пятнашки или даже шестёрки (на усмотрение режиссёра).

За рулём крановщик. Камера установлена рядом с ним, на приборной панели. Зрителям через заднее стекло видно, как где-то вдали полыхает огненное зарево. К небу вздымаются клубы сизо-чёрного маслянистого дыма.

– Пришлось устроить в порту пожар, – признаётся крановщик. – Ну а чё? Я ж таки не зверь. Одно дело эмиграшек нелегально на берег сгружать и совсем другое устроить всемирную пандемию. Надо ж соображать! А там, в порту-то, навалом угля, торфа, мазута, солярки… Поджечь – как нефиг делать! Полыхнуло – дай боже! По совести, мне и самому надо было бы в пламя нырнуть, да я очканул. Сыкотно стало. Ладно, если б моментально кони двинуть, а то ведь пока изжаришься, очертенеешь от боли. Нет уж, если кончать, то кончать быстро. Мне козёл с пистолетом хорошую идею подал. Видать всё понимал мужик. Так что я сейчас в одно место еду – там мой корешок когда-то работал. Вот там-то я свой путь и окончу…

Не справившись с эмоциями, крановщик тянется вытереть мокрые глаза, после чего резким движением отключает камеру. Зрители должны понять, что на кривую дорожку крановщика толкнули обстоятельства, но в глубине души он ещё остался человеком.

Секунду, как обычно, зритель видит чёрный экран, затем камера снова включается. В кадре типичная лесопилка. Оглушительно ревут тягачи и грузовики, визжат циркулярные пилы. Земля усеяна щепками, стружками и опилками, пропитанными грязью и машинным маслом. Повсюду громоздятся штабеля брёвен, досок и брусьев. Туда-сюда снуют здоровенные мужики в оранжевых касках.

Крановщик поворачивает камеру и заглядывает в объектив:

– Скоро наступит обеденный перерыв, тогда рабочая суета утихнет. Я воспользуюсь этим и покончу с собой прежде, чем меня кто-нибудь остановит. Кто найдёт камеру, передайте семье и портовым товарищам, что мне очень жаль…

Раздаётся протяжный гудок, возвещающий начало обеденного перерыва. Рабочие выключают технику и уходят в столовую. Крановщик пристраивает камеру на ближайшем штабеле горбыля. В кадр попадает циркулярная пила.

Крановщик отходит и включает пилу. Камера снимает, как он медленными шагами пятится назад, крестясь и шепча молитвы. Собравшись с духом, крановщик разбегается и ныряет головой вперёд – прямо под зубья. Пила пронзительно визжит и обдаёт всё пространство в кадре потоками кровищи, лоскутками кожи и одежды, ошмётками волос, костной крошкой и розоватыми кусочками мозгов. Несколько брызг, как сейчас модно, повисает на объективе.

Нарастает и приближается топот множества ног. Прибежавшие рабочие от неожиданности замирают на месте и начинают галдеть. Все на ходу что-то жуют.

Толпу расталкивает бригадир. Он цедит под нос ругательства, на цыпочках обходит окровавленый участок и отключает пилу. Румяный молоденький практикант сгибается пополам и его выворачивает наизнанку. Остальные не обращают на него внимания. Всеобщий гвалт усиливается. Работяги страшно матерятся (при монтаже можно запикать весь мат – на усмотрение режиссёра и продюсера), выражая недоумение, удивление и досаду.

Бригадир тоже начинает орать, причём сразу на всех – на слабака практиканта, на рабочего, который отвечает за пилу, и на остальных за то, что столпились и тупо глазеют вместо того, чтобы звонить в скорую и в полицию… Обиженные рабочие ругаются в ответ – одни обкладывают трёхэтажным матом суицидника, другие посылают бригадира на три, четыре и пять букв… Ответственный за пилу орёт, что не обязан следить за ней в обеденный перерыв… Практикант ничего не может с собой поделать и раз за разом опорожняет внутренности себе под ноги…

Бригадир не намерен терпеть оскорбления. Он подскакивает к наиболее языкастому матершиннику и впечатывает ему в рожу кулак. Остальные воспринимают это как сигнал, после чего завязывается всеобщая потасовка, как в старых комедийных вестернах или в немых допотопных комедиях. Для пущего эффекта можно снять прибежавших из столовой поварих, которые будут размазывать по лицам рабочих тарелки с едой и лупить по голове половником. Можно сделать так, что в этот же момент включается лесопилочное радио (почему бы нет?) и исполняет задорное американское кантри с банджо и губной гармошкой (что-нибудь в духе «Drooling banjos» – на усмотрение композитора).

Бигадира сбивают с ног. То и дело кто-нибудь поскальзывается на окровавленных щепках и падает. Образуется беспорядочная куча-мала, в которой все друг друга мутузят.

Испачканный и избитый бригадир кое-как выбирается из потасовки и подползает к камере (внешность на умотрение режиссёра и ответственных за кастинг, однако, желательно подобрать типаж вроде Гоши Куценко).

– Короче, я тутошний бригадир, – говорит он с виноватым видом, непрерывно отплёвываясь, – а значит мне за всё и ответ держать. Мужика того я сразу приметил, едва он заявился. Я же тут, почитай, всех знаю. А этот – чужой, незнакомый. Ну, думаю, ладно, может кто из водителей, мало ли… Что я сразу понял, так это то, что мужик не совсем здоров, точней совсем болен. У него это на харе было написано. Разве ж будет здоровый человек ни с того ни с сего в пилу с разбегу кидаться? Конечно, на лесопилке без несчастных случаев не обходится – такая у нас работа, но в основном всё по мелочи: кто себе пальцы отхватит, кто полруки… Ванька Клюшкин, вон, давеча ухитрился себе причиндалы оттяпать, так и ходит с тех пор малахольный…

Исповедуясь перед камерой, бригадир не обращает внимания на драку и не пытается её остановить. Работяги по-прежнему метелят друг друга у него за спиной. Им быстро надоедает делать это голыми руками и они хватают что попало – кто неструганную доску, кто долото, кто топор, кто бензопилу.

– А тут другой случай, – продолжает бригадир. – Такого, чтобы человек нарочно на себя руки наложил, у нас ещё не было. Ссоры, конечно, случаются, как же без них? Особенно, если оба выпимши. Бывает, осерчает один на другого, схватит дрель да прям сверлом в бошку – хренакс! Ну и что? Подумаешь, просверлит черепушку насквозь, так медсестра наша, Нюрка, йодом помажет, пластырем залепит – и снова в строй. Мужики у нас здоровые, крепкие. До смертоубийства сроду не доходило. А этого человека видать совсем хворь изнутри доконала. Это я к чему? Я когда наземь брякнулся, опилки рожей вспахал и об щепки ободрался, получается, от евойной кровищи всю заразу подцепил…

Бригадир замолкает и тревожно себя ощупывает.

– Так и есть, прямо чую, как во мне прорастают метастазы всяческих болезней. Стало быть, не жилец я. Стало быть, у меня теперь стопудово СПИД, рак, чумка, сибирская язва, сонная лихорадка, болезнь Паркинсона, болезнь Меньера, лишай, свиной и птичий грипп, синдром Туретта, болезнь Лу Герига, полипы в придаточных пазухах и леший знает, что ещё! Хана мне, никакое лекарство теперь не спасёт!

Возможно во время драки бригадиру заехали в ухо и он временно оглох, вот и не слышит, как за его спиной развернулся настоящий слэшер. С перекошенными от ярости лицами, окровавленные с ног до головы, под весёлое зажигательное кантри, работяги остервенело рубят друг друга топорами, бьют стамесками и кромсают бензопилами. В руках у баб-поварих откуда-то появляются столовые ножи и сельские вилы. Во все стороны хлещет бутафорская кровь и летят выпотрошенные внутренности.