скачать книгу бесплатно
Он рисовал ее, стараясь ухватить не просто внешность, но, то неуловимое, что незримо присутствовало в это мгновение и, в то же время, было явным как пробел в образовании дилетанта, мечтающего о вечной любви так же неистово, как другие дилетанты мечтают о вечном двигателе.
Стал накрапывать легкий как первый поцелуй дождь.
– Вот ведь невезение, – сказал он. – Я еще не закончил.
– Много осталось?
– Нет, совсем чуть-чуть. Я могу дома доделать.
– Тогда я не буду смотреть, – сказала она. – Ты дома закончи, а потом пришли мне. Хорошо?
Он кивнул, хотя имел в виду совсем другое – что закончит дома у нее, когда они вернутся.
Он осторожно свернул ватман.
– Пошли вон туда, на веранду, – предложила она.
– Пошли.
Они стояли на веранде. Шел дождь. Они смотрели на то, как капли бьют по поверхности реки. И когда одна из них, а, может быть, миллионы их в очередное, но волшебное мгновение соединились с Ай, их уста соединились в поцелуе….
Он уехал в Свердловск на следующий день – мать торопилась на работу, хотя и могла еще остаться на сутки. Он, конечно, закончил портрет на ватмане быстро, но решил сделать девушке подарок настоящий. У него был холст и краски. В голове крутилась старая песенка про художника Пиросмани и миллион алых роз. На одном из лотков с художественной литературой, расплодившихся в городе в большом количестве, он увидел книгу «Бхагавад-Гита, как она есть». Он не купил ее – просто денег не было, но просмотрел иллюстрации. Одна из них подсказала ему идею картины. Реинкарнация. Раньше Таня – так ее звали – была розой, а потом переродилась в прекрасную девушку. И была она розой белой. Как ее волосы.
Мозгалев и тогда был довольно бесцеремонным субъектом. Он приехал из Златоуста через три дня и тут же приперся к Борису. Дверь открыла мать, и Кортонов еле успел спрятать начатый портрет между диваном и стеной.
Мозгалев начал с того, что попросил холодной воды. Потом рассказал какой-то пошлый анекдот. Покровительственно одобрил увиденный рисунок – луч света от инопланетного НЛО освещает нападение демона на единорога – так и не поняв сути: луч высветил параллельный мир. А потом заметил картину за диваном. Достал ее без разрешения, положил обратно. Открыл окно, достал сигарету, предложил покурить ее на двоих. Борис отказался. Он хотел и Мозгалеву запретить курить в его комнате, но мать ушла (он слышал, как щелкнул замок), так чего уж там? А через несколько секунд уже был бы не против запретить Мозгалеву жить. Потому что Мозгалев с похабненькой улыбочкой сказал, что «чпокнул» Таню пару дней назад. Кортонов вначале не понял, что это значит. В первое мгновение он решил, что Мозгалев поцеловал ее. Чмокнуть – это в щеку, а чпокнуть – в губы, так он вначале подумал. Это было неприятно, но, когда, благодаря дальнейшему рассказу, он понял истинное значение этого слова – то почувствовал боль. Раньше ему не доводилось чувствовать подобное. Он как будто умер. То есть, почувствовал то, что раньше не чувствовал. В этом смысле.
– Она же твоя сестра? – спросил он.
– Да какая сестра? Троюродная! Или четвероюродная даже…. Можно, получается….
Кортонов не отправил ей портрет на ватмане, а картину так и не дорисовал. Он заболел. Лежал почти две недели на диване и хотел умереть. Было жаль мать – он у нее был один. Потом как-то все зарубцевалось. Так, наверное, у поэтессы Людмилы Дербиной зарубцевалась, в конце концов, боль об одной крещенской ночке в Вологде, а у реки Рубикон зарубцевалось ее русло….
Но вот прошло двадцать три года, и после вопроса Мозгалева о брусничном варенье в Златоусте он опять почувствовал боль.
– Дело прошлое, конечно, Борька, но ненастойчивый ты. Танька тебя вспоминала, понравился ты ей.
Кортонов промолчал.
Мозгалев налил себе, Борису….
– Да, хороша была. Я к ней, признаться, сам подкатывался.
– Что значит – подкатывался? Жениться, что ли, предлагал? – не понял Борис.
– Почему сразу «жениться»? Да я бы и не против был, но мы же родственники. Не по-людски как-то, – усмехнулся он. – Так…. Чисто сексом заняться.
– А вы что – не занимались? – Кортонов почувствовал, как у него перехватило горло.
– Да нет…. – ответил Мозгалев.
– Ты же говорил. Тогда еще. Давно.
– А-а-а… – вспомнил его собутыльник. – Точно. Да это я по молодости сболтнул. Соврал, короче. Мне, я помню, завидно стало. Она ведь первая красавица была. Ни с кем не общалась, в общем-то. А тут ты приехал – вроде ничего сам из себя такого уж, ты извини, Боря, не представлял, а, гляди ты, она тобой заинтересовалась. Хотя… ты симпатичный был в детстве. И юности, это потом вот быстро…. омужичился. Вот я и соврал, что у меня что-то было с ней. Она потом спрашивала про тебя. А я разве не говорил?
Борис покачал головой. Он чувствовал, что может сейчас разрыдаться.
– Я сейчас, – сказал он и вышел на кухню. Там выпил стакан холодной воды.
Вернулся.
– Воду вскипятил, а заварить бруснику-то забыл, – сказал он. – А что она, где?
– Танька-то? Да как обычно – замуж вышла. Детей трое. Растолстела, конечно. Там, в Златоусте живет. Недавно в Египет съездила, вернулась черная, как твой квадрат Малевича, – довольный шуткой, он рассмеялся. – Ты-то когда накалякаешь свой шедевр, а, Борис?
– Скоро, – пообещал Кортонов, терзаемый чувством горькой обиды.
– Давай, выпьем, – Мозгалев налил еще. – Конечно, давай, Гоген ты наш, – добавил он, ненавязчиво демонстрируя, что рассказы-лекции Кортонова не прошли даром.
– Я еще Гогена затмлю, – сказал Кортонов, стараясь не смотреть на своего собеседника.
– Затмишь? Конечно – ты, Борька, всегда был ам?боциозным, – вставил Мозгалев слово не из своего лексикона.
Борис мрачно кивнул. Мозгалев не ошибся. Он, Борис Кортонов, действительно ам?боциозный тип. Что он оставит после себя? Ничего. Даже какая-нибудь инфузория оставит след своей туфелькой. А он? Как он сможет «абилитироваться», говоря словами Мозгалева, за свою никчемную жизнь?
Настолько никчемную, что какой-то глупый малолетка с интеллектом крышки унитаза смеет им помыкать!
Неделю назад Борис шел домой, купив по дороге вкусных пирожков в хорошей кулинарии.
– Лысая башка, дай пирожка! – вдруг прилетел откуда-то озорной выкрик, неожиданный как плевок с верхнего этажа.
Он вздрогнул и увидел перед собой младшего Горшкова. Леньку. Тот смотрел на него с уверенностью хама перед интеллигентом.
– Ты чего так…. распетушился? – доброжелательно спросил Кортонов, найдя в своем лексиконе слово, которое меньше всего подходило для обращения к представителю намечающийся уголовной династии, и быстро шмыгнул в подъезд.
– Че?! – скривился подросток, усмотрев в словах Кортонова неприкрытое оскорбление. – Ты за базаром следи, понял, овца?! А то я тебя….
Последние слова полетели уже в спину Бориса….
Почему «они» такие!? Он сидел дома, пытаясь понять всех этих «горшковых». Да, понятно, потому, что он – такой.
Потому, что он всегда стряхивает «ерш» в унитазе, а такие, как Горшков, «ерш» не стряхивают – они «ерш» пьют.
Но неужели в этом мире и так недостаточно всякого дерьма, грязи и насилия? Он ведь намного сильнее этого подростка. Просто – сильнее. И пусть он никогда не дрался по-настоящему, но часто смотрел фильмы, где это делают, у него еще с конца восьмидесятых есть книги по боевым искусствам. Он имеет хорошую теорию. Но, если в первом акте хорошая теория висит на стене, то в конце действия она станет практикой – плохой или хорошей, не важно….
Первого мая 2013 года Борис Кортонов возвращался домой, где сегодня его никто не ждал. Матери сегодня не будет. Он зашел по пути в магазин, где приобрел коньяк.
Мать, конечно, понимала, что он пьет, но не кричала на него – силы были уже не те. Конечно, рос бы Борис с отцом, в полной семье – все было бы по-другому.
Но порой Боря думал, что лучше не иметь отца, чем такого, какой был у Мозгалева. Вот мать и отец Мозгалева постоянно орали друг на друга. Мать больше. Отец меньше, но зато громче. Их крики разносились по всему подъезду. Кортонов знал это потому, что несколько раз заходил в те школьные годы к нему. Но Мозгалев будто не стеснялся этого. Орут и орут. Правда, эти крики будто действовали на них, как омолаживающее – и через двадцать пять лет оба выглядели как два огурца в банке. И лишь иногда как два паука.
В детские годы Борис иногда приезжал вместе с Мозгалевым на их садовый участок, который находился недалеко от города. По советским меркам у Мозгалевых был неплохой дом. Одноэтажный, но большой. Крыша была высокая, так что чердак можно было использовать как второй этаж, но использовали его только как склад. Мозгалев постоянно воровал из подвала дома банки с соком или вареньем. Он любил сладкое….
Кортонов увидел Леньку Горшкова издалека. Тот стоял к нему спиной и о чем-то оживленно говорил по краденному мобильному. Другого мобильного у него просто не могло быть.
«А ведь это из-за него у меня тогда так плохо с Жанной получилось», подумал Кортонов. И тут же ему пришло понимание, что Ленька должен как-то возместить ему ту неудачу. Эта мысль, быстрая, как банкир, заставила его ускорить шаг. Банкир… банкир… банкир…. мысли летели и летели. Почему – банкир? Наверное, потому, что так же быстро, как его мысли, летели когда-то банкиры из зданий на Уолл-стрит, выпрыгивая из окон во времена Великой Депрессии? Или потому, что пролетали они мимо него здесь в Екатеринбурге на своих «майбахах», «БМВ», «мерседесах», торопясь жить, торопясь зарабатывать…. Мимо него, мимо него….
– Леня, – сказал он.
Горшков повернулся, не переставая разговаривать по телефону.
– Дело есть, – коротко произнес Кортонов.
В глазах подростка мелькнуло удивление.
– Погодь, Шишка, – сказал он в трубку. – Я сейчас перезвоню. Дело? Какое дело? – он хмуро смотрел на своего соседа по подъезду.
– Ну, во-первых, – Кортонов показал магазинный пакет, – вот это. Пойдем ко мне, что нам «на сухую-то»? Там все «перетерем» по-человечьи.
Горшков кивнул. На его лице боролись разные чувства. И Картонов их видел. Одно из них он бы изобразил коричневым и мозаичным, другое – цветом мочи больного нефритом, третье, последнее – в виде повешенного Иеронима Босха.
– Пошли, – сказал Горшков. – Что там у тебя? – поинтересовался он миролюбиво, когда они поднимались по лестнице.
– Коньяк, – ответил Кортонов.
– О, разбогател? – поинтересовался подросток.
– Твоими молитвами, – сказал Кортонов.
– Че? – не понял Горшков.
– Да, есть малехо «воздуха», – сказал Кортонов языком, как он посчитал, более понятным малолетнему соседу.
– Че, «хату отработал»? – усмехнулся Горшков.
– Ну, – осторожно протянул Кортонов. – Как-то так….
Он боялся спугнуть подростка. Конечно, этот хулиган сам, кого хочешь, может испугать, но все же….
Они уселись за столом в его комнате. Он нарезал к коньяку лимон, хотя считал этот русский обычай странным, как и странным пристрастие того же Мозгалева именно к этому обычаю. Ведь лимон вкус совсем не оттеняет, а просто убивает градусы. Сейчас это известно всем, как и то, что Нерон сжег Рим, а Наполеон мосты через Березину. Но сегодня это не важно. И кто кого убил, и что чего оттеняет.
Главное, что лимон, сам коньяк собственно, и тонко порезанная колбаса, которую он услужливо пододвинул ближе к Леньке, скрыли вкус измельченных таблеток, которых он подсыпал в коньячную рюмку своего гостя.
Они едва успели выпить пару таких рюмок, как Горшков стал вести себя по-другому: речь и движения его замедлились. Он мутно посмотрел на Кортонова.
– Леня, – сказал тот, – давай вот, ложись на кровать, тебя что-то «укачало» немного.
Он почти силой приподнял легкое тело подростка и уложил его. Горшков послушно опустил голову на подушку и через секунду захрапел.
Кортонов с непередаваемым чувством смотрел на лежащее перед ним тело. Его почти трясло от сознания того, что он сделает сейчас. Но – во-первых, нужно раздеть Горшкова. Он начал это делать, превозмогая отвращение. Отчего-то он решил, что одежда подростка должна быть грязной и вонючей. К его удивлению, подросток оказался чистым. От него даже хорошо пахло. Полностью раздев Горшкова, Борис удивился – насколько хрупким на вид оказался парень.
– Что ж, – с хрипотцой в голосе, схожей с той, что проявилось у него утром в «маршрутке», произнес он, – приступим, мальчик. Придется над тобою попотеть.
С этими словами он снял с себя красную клетчатую рубашку и повесил ее на спинку стула….
Телефонный звонок отвлек его минут через двадцать. Звонил Мозгалев. А Борис вспомнил, что забыл подзарядить телефон.
– Да, – сказал Кортонов, слыша как разряжается аппарат, – привет, заходи, конечно. Нет, я один. Только давай через два часа. Все, буду ждать, – с этими словами он положил свою «нокию» на стол, опять забыв о подзарядке.
Где-то через час он лежал рядом с немирно спящим подростком и смотрел в потолок. Потом встал и прикрыл тело паренька простыней, пожелтевшей от его нерастраченных чувств последней недели. Мать уже не могла так следить за чистотой, как раньше. Чистота – это было ее болезненной манией. Когда – впрочем, это было редко – к ним приходили гости, она мыла им обувь. Кортонов не знал больше никого, кто, проводив гостей в комнату, тут же устремлялся к их туфлям, ботинкам, сапогам, кроссовкам и мыл их. Мыл или в тазике в коридоре, или в ванной. А она делала именно так. Она пылесосила, бывало, по три раза в день. Мыла полы, протирала мебель. Возможно, дай ей полностью волю, она бы и его – Бориса, мыла. У матери была какая-то неестественная тяга ко всему чистому. Вероятно, в знак скрытого протеста именно поэтому, Борис уже давно чувствовал тягу к нечистому.
Сейчас, по белому потолку неистово бегали тени, заблудшие и местные, и каждая что-то значила в эти мгновения.
Через сорок три минуты он стоял в коридоре, ожидая звонка. Когда он раздался, Борис нажал кнопку, открыв дверь Мозгалеву.
– Здорово-корова, – сказал тот, как-то испытывающе глядя на Кортонова, – у тебя домофон не работает. Я уже стал по телефону звонить, – показал он сжатый в руке «самсунг», – но тоже аут. Хорошо, соседка зашла, пустила….
Леонид Горшков проснулся от странного чувства. Во рту будто кошка скончалась. Тело немного зудело. В голове же гудело так, как после «пивася» с «энергетиками». Он не сразу сообразил, что находился в квартире Кортонова. Горшков приподнялся. В комнате был полумрак из-за задернутых штор. Леонид понял, что раздет. Его рука опустилась вниз. Трусы на нем. Вообще, в его затуманенном таблетками мозгу мелькнула было страшная мысль, что Кортонов сделал с ним нечто совсем плохое. Но… нет, вроде бы нет. Он посмотрел на стол. Увидев, стоящую на нем кружку, потянулся за ней. И тут его взгляд упал на руку.
Леонид похолодел. И тут же боковым зрением он увидел что-то висевшее в углу комнаты. Он посмотрел в этот угол, и его бросило в жар. Первое, что он увидел – искаженное лицо повешенного. И искажено оно было настолько сильно, что не было никакой возможности понять – кому из недавно живших принадлежит это страшное искажение. Леонид понял, что Кортонову только по тому, что на теле мертвеца была надета красная рубашка в клетку. И в области рта что-то тоже краснело. Что-то бесформенное как кусок глинистой земли, летящей в могилу. Вдруг мертвец посмотрел на Горшкова.
Леонид Горшков вскрикнул и резко встал с кровати. Его повело в сторону. Он облокотился о стол. И медленно переступая, пошел к двери, не отводя глаз от висевшего….
В этот майский отхожий вечер Анастасия Ивановна Дробышева, учительница младших классов с сорокалетним стажем работы, встретила по дороге домой свою старую знакомую Валентину Петровну, а та, округлив глаза, поделилась с ней тем, что увидела полчаса назад, когда вышла из дома в магазин за подсолнечным маслом.
– … Настя, я смотрю – Боря Кортонов идет, ты знаешь его – он у тебя ведь учился.
– Знаю, конечно, – кивнула Анастасия Ивановна. – Хороший мальчик, тихий. Немного только медлительный. Все собак и кошек подкармливал у школы. Я его за это даже поругала как-то. Знаешь ведь, собак прикормишь, а они к этому привыкают, начинают думать, что так и надо. И ведь укусить могут, если забудешь в следующий раз.
– Он и сейчас их подкармливает, я видела.
– Стихи всегда у меня читал на мероприятиях. У него хорошо получалось.
– Стихи? – покачала головой Валентина Петровна.
– Да. Никто лучше его не читал вот это: «Мне звезда упала на ладошку, я ее спросил: «Откуда ты?». «Дайте мне передохнуть немножко. Я с такой летела высоты», – начала увлеченно декламировать Анастасия Ивановна. – «А потом добавила, сверкая, словно колокольчик прозвенел: «Не смотрите, что невелика я, я умею делать много дел. Вам необходимо только вспомнить, что для вас важней всего на свете. Я могу желание исполнить, я все время занимаюсь этим».
– Стихи, – покачала головой Валентина Петровна. – Вот и стихи он тоже не прекратил читать. Только совсем другие уже….
Полчаса назад, когда она направилась в магазин за подсолнечным маслом, из крайнего подъезда дома вышел Борис Кортонов. Увидев Валентину Петровну, он широко улыбнулся. Она озадаченно кивнула ему. Он подошел ближе и громко сказал: «Я до конца презираю истину, совесть и честь, только всего и желаю, бражничать блудно да есть. Только бы льнули девчонки, к черту пославшие стыд, только б водились деньжонки да не слабел аппетит».
Для нее эти слова стали таким потрясением, что она и не сразу поняла, что Борис прочитал стихи.
– Так и сказал мне, Настя, – продолжала Валентина Петровна, – совесть, мол, презираю, хочу баб водить да есть. И чтобы аппетит не слабел. Что это с ним?
Анастасия Ивановна открыла рот, чтобы ответить, да так и осталась стоять. Из подъезда вышел, дико озираясь по сторонам хорошо ей знакомый подросток – Леня Горшков, известный всему дому малолетний хулиган. В этот майский день 2013 года, он был одет более чем странно. На нем не было ничего, кроме трусов. И – бесчисленного количества свежих татуировок. Одна, зеленая, особенно поразила Анастасию Ивановну. На лбу Горшкова ярко зеленело неприличное слово из пяти букв, наколотых, причем, с двумя ошибками. Анастасия Ивановна автоматически исправила их про себя, поменяв «ес» на «из».
На щеках были наколото «саси», на груди неприличные изображения фаллосов с крыльями, на ногах одна «похабель» сменялась другой, как в хвойном лесу лиственницы сменяются соснами, а в глазах горел ужас.
