Манифестофель

скачать книгу бесплатно


Она тут же сбегала за еще двумя женщинами, работавшими в смену, и, продолжая кричать, что Борис устроился сюда писарем, стала обвинять его в том, что он не понимает работу. Это было несправедливо. Он уже полностью разобрался с компрессорами. Более того, был уверен, что знает их не хуже Шлакова. Женщины, которых привела Акулина, чувствовали себя неудобно. Пожалуй, они бы заступились за него, но явно не хотели связываться. А Акулина продолжала кричать!

Да на него так даже мать не кричала! Даже тогда, когда он два года назад решил заняться тату. Дело в том, что случайно на Малышева, рядом с художественным училищем, он встретил Санька – того самого «дедушку» из армии, который прочил его, Бориса, на свое место. Они не виделись больше двадцати лет, но фотографическая память Кортонова подсказала: «это Санек с армии». Тот вначале даже не понял, кто этот лысоватый мужчина с торчащими с боков остатками рыжих волос, но, когда признал, то сильно обрадовался. Борис тогда подумал, что, наверное, больше никто в этом мире ему не был бы так рад. Санек рассказал, что, приехав в Екатеринбург, «хотя уезжал из Свердловска-то я», он кинулся было в коммерцию, но прогорел. Остался должен денег. И тут подвернулась оказия уехать в Питер. А там попал в струю через несколько лет – стал работать в тату – салоне в самом центре. И сейчас у него у самого два таких салона. И на жизнь он не жалуется.

Он повел Бориса в ресторан. До этого Кортонов только три раза был в ресторане. Два раза на свадьбе и один раз, когда ошибся дверью. А тут все было по-настоящему: любезная официантка, которой Санек в конце небрежно и уверенно дал на «чай», дорогие напитки и еда, приятная музыка, накрахмаленные скатерти, шикарная обстановка, хрусталь вместо пластика, «прекрасно» вместо «нормально».

Не-нор-маль-но. Ненормально живу я, подумал тогда Борис и, решившись, благодаря алкоголю, предложил свои навыки и умения художника здесь в Екатеринбурге. Как татуировщика. Санек заметно погрустнел. Ему совсем не хотелось говорить о делах, тем более, обсуждать их перспективы. И тем более, как понял Кортонов, с ним. А вот рассказывать про то, как он начинал свой бизнес, про нюансы: «татуировки зелеными чернилами хуже всего потом убираются», «самые дорогие – белые, но, все равно, это копейки», «в шестьдесят бабочка на попе когда-то пятнадцатилетней „куколки“ превратится в гусеницу», ему было просто в кайф. Тем не менее, он не отмахнулся полностью от того, с кем двадцать лет назад имел совсем непродолжительную армейскую дружбу, и обещал помощь. Спросил:

– Как у тебя со здоровьем?

– Отлично. Инвалидность уже двенадцать лет назад сняли.

Он не сказал, правда, что мать время от времени заставляет его принимать лекарства, беспокоясь за его здоровье.

А на следующий день он купил краску для татуировок. Машинку для их нанесения. Стоило это удовольствие всего-то тысячу. Но, когда мать увидела то, что он купил, она раскричалась так, будто он за эту тысячу кого-то убил.

– Еще этого мне не хватало! Будешь тут на дому устраивать мне всякую гадость!

Он пообещал, что выбросит краски, но обманул мать, спрятав их под кроватью. Когда он привел в гости Жанну, то хотел показать ей, чем собирается заниматься, когда Санек приедет из Москвы, но не стал. Тем более что беспокоился насчет ее понимания тату. Вдруг у Жанны тату вызывают ассоциации с чем-то таким, что было на стенах его подъезда?

А его подъезд был изгажен «творениями» младшего Горшкова. И что раздражало больше всего, это не похабные рисунки совокупляющихся человечков, не «птицы счастья» – члены с крыльями, не мат, а то, что нарисовано это было отвратительно и плохо; а написано – с ужасными ошибками. Кортонов заходил внутрь и не мог спрятать взгляд от этого всего: «песда», «саси», «гандон», неандертальских рисунков, которыми даже не стал бы тешиться мальчик из Тешик-таша, и совершенно неправильно подобранных цвета и перспективы.

Когда он провожал тогда Жанну, то получилось так, что она вышла первой из подъезда. Он немного замешкался, закрывая дверь. Спускаясь, он увидел Леньку, который что-то увлеченно выписывал на чудом оставшемся клочке стены.

– Леонид, ты бы уж бросил свое занятие, – сказал Борис с легкой улыбкой.

– Пошел ты, – сказал, не поворачиваясь, подросток.

Бориса бросило в жар. А что, если Жанна слышала? Он ничего не сказал и быстро скатился вниз. По ее взгляду он не понял – слышала ли она, как с ним общается сопляк пятнадцати лет или нет?

Он думал об этом потом много раз. Даже тогда, когда они поехали в Челябинск. Там жила сестра. Поехали на машине, дядя тоже решил навестить племянницу. У сестры шестнадцатого февраля был день рождения. Мать решила лично поздравить. Уговорила Бориса тоже поехать, хотя он и планировал провести эти три дня один в квартире. Или не один, возможно, что ему составил бы компанию Мозгалев, тот, с кем он в последнее время выпивал. Пригласить женщину было неудобно – мало денег, а им ведь надо устроить праздник какой-то. С Мозгалевым, которого он знал с детства, было проще – выпить, поговорить….

Поехать решили в пятницу, утром. У дяди был выходной на работе, он был уже на пенсии, но с Уралмаша не увольнялся. Держался за рабочее место так, как пациент за больное, а профессионалка за причинное – почти без отрыва: возьмешь «без содержания», а тебя самого начальство на заметку возьмет. «Пробок» в городе не было, уже в начале девятого они оставили за собой Сысерть.

– Остановите, дядя Толя, – попросил Борис, когда после Сысерти они проехали еще километров сто или даже сто с легким двадцатиметровым гаком – остановкой у магазина, чтобы купить сигареты.

– Приспичеловек? – быстро повернувшись, понимающе спросил, улыбаясь, прирожденный оптимист дядя Толя.

– Какой человек? – не понял Борис.

– Приспичило, говорю? Щас, остановимся. А до остановки не потерпишь, что ли? Сейчас скоро будет тут здание. Там покушать можно, в туалет сходить нормально, – тоном, которым обращаются к ребенку, произнес дядя Толя. – Типа того, что мы проезжали уже два раза. Или тебе уже невмоготу? Тоже правильно, в твоем возрасте – пятый десяток уже – надо сразу в туалет уже ходить – как только захочешь.

«В твоем возрасте», «надо сразу в туалет»…. Кортонов даже не понял, о чем речь-то идет?

– Ему не пятый десяток, – как бы защищая, сказала мать. – Пока только четвертый. Боре ведь тридцать девять еще.

Дядя промолчал.

– А почему мне надо сразу в туалет ходить? – спросил Борис.

– Чтобы простатита не было, – отозвался дядя. – Это помогает. А вообще – Челябинск-то уже вот-вот….

Почему помогает, хотел спросить Кортонов, но не стал.

– Эх, – покачала головой мать, – вот Мозгалевым-то повезло – дочка поехала в Москву поступать, познакомилась в метро с парнем, а он олигархом оказался. Нет, чтобы нам так хоть раз повезло. Невезучие мы, – вздохнула она.

Борис никак не отреагировал на эти слова, уставившись в окно. Эту песню про «невезучих» он слышал чуть ли не с колыбели. А рассказ про младшую сестру Мозгалева, которая познакомилась в метро с олигархом, уже второй год. Но дядя Толя отреагировал со смехом.

– Это ты, Валя, к чему? Сама в метро поедешь или Борьку отправишь с олигархами знакомиться?

– Да брось ты… знакомиться, – с неудовольствием сказала мать. – Я ведь вообще….

– Все это относительно, знаешь. Вот, нашли девчонку недавно. Мертвую. У нас, на Вторчермете.

– Господи. Что случилось?

– Да маньяк, я думаю, завелся, – странно весело произнес дядя. – Тут еще девчонка молодая пропала. А ничего не сообщают об этом.

– Ты-то откуда знаешь?

– Слухами земля полнится. Все, давай, Борис, выходи….

«Тойота» остановилась на обочине. Он вышел из машины, подошел, отвернувшись от матери и дяди, ближе к заднему колесу. Увидел, что по дороге едет машина. Это был красный «фольсваген-жук». В таких автомобилях обычно ездят женщины. Он повернулся в другую сторону. Увидел, что мать и дядя о чем-то разговаривают, на него не смотрят, и успокоился. В конце концов, не в штаны же ему прудить?

Сделав дело, он застегнулся. И тут же увидел что-то появившееся в небе, настолько же ясном и голубом, насколько ясен «голубой» на гей-параде. Это «появившееся» было ярким летящим щаром. И тут же все осветилось и стало жарко, как летом. На теле Бориса выступила испарина.

И раздался гром….

– Что это было такое? – деланно весело, но несколько напряженно задал риторический вопрос дядя, вылезая из «тойоты».

Мать испуганно осталась сидеть внутри.

Они с дядей смотрели на небо. В нем осталась широкая белая полоса.

– Самолет, что ли, взорвался? – предположил дядя.

– Так, вроде, ничего не горит, – сказал Кортонов.

– Где? – не понял его дядя.

– На земле, – пояснил Борис. – Осколки бы упали уже. И дым бы был.

– Да – а, – подумав, протянул мужчина. – Это точно. А там как раз заводы. Это же Металлургический район. Куда мы заезжаем, из Свердловска если едем.

– Прямо как звезда упала, – сказала мать, открыв дверь.

– Да, – усмехнулся дядя, – звезда. Хоть желание загадывай. Ты не загадала случайно? А ты, Борис?

Кортонов промолчал. Лишь криво улыбнулся.

Через полчаса они уже медленно проезжали мимо красного здания, чья стена была частично разрушена.

– Цинковый завод, – сказал дядя. – Вот, блин, приехали-то…

Вскоре уже стало понятно, что произошло. Упал метеорит. Это событие стало темой для разговоров за праздничным столом в квартире сестры, где одно из окон было забито картоном – его выбило при взрыве.

Мать решила остаться в Челябе еще на пару дней, а он поехал назад на автобусе.

Все время Борис смотрел в окно автобуса, за которым мелькали живые большие палки в основном смешанного типа, но с преобладанием сосен. «Наверное, среди них есть и волшебная», подумал он с усмешкой, «еще ее бы для надежности к той „падающей звезде“».

Ведь во время полета болида к земле, он загадал желание, но не сказал об этом дяде. Ведь, если сказать, не исполнится.

Когда автобус уже оказался в Екатеринбурге, в том месте, где дорога сужается, обрамляясь одноэтажными домами, он вдруг почувствовал себя ниткой, вставленной в угольное ушко.

Игла входит в плоть. Нить следует за ней, остается в плоти, а потом – по прошествии времени – растворяется в ней. И останется разве что шрам. Как у него на сердце из-за того, что он никогда не видел отца.

Что осталось у него от него? Несколько фотографий, которые мать забыла выкинуть?

Он смотрел иногда на эти немногочисленные, как первые крики новорожденных юкагиров, фотографии, и не верил, что этот молодой человек действительно его отец. Что у него была фамилия – Грудицын, было имя – Максим. Мать сказала, что он погиб еще до его рождения. Иногда ему казалось, что это не так. В детстве и сейчас, при употреблении алкоголя.

Мать не любила, когда Борис выпивал, но он умело избегал прямых конфронтаций. Допустим, приходит он с работы вечером, уже «затаренный», и ждет, когда она будет укладываться. Мать перед сном всегда принимает таблетки. «Чтобы как под пальмой спать – безмятежно», говорит она. И спит потом всю ночь под своими фенозипальмами, о которых на утро ничего не помнит. И вот тогда он выпивает.

В последние два года он стал пить в компании Мозгалева. Это был его одноклассник и не только – сын семьи, с которой когда-то дружила мать. Причем, настолько сильно, что они часто выезжали на природу на машине родителей Мозгалева. Однажды даже поехали в Златоуст. Там жили родственники Мозгалевых. Это было в девяностом. Он никогда не забудет ту поездку….

– Напишешь ты еще свой шедевр, Борька, дурилка ты, напишешь. Давай «бахнем», – эти слова Кортонов слышал от Мозгалева уж семнадцать месяцев. И прекрасно понимал, что Мозгалев над ним подсмеивается. Даже в этом его «дурилка» он слышал издевку. Он ведь смотрел «Место встречи изменить нельзя», помнил. «Дурилка картонная» – так это звучит полностью. Так называют фальшивую, сделанную из картона утку, которой обманывают уток настоящих. А ведь он, Борис, даже не задумывался, чтобы назвать, например, Мозгалева «мозгляком». Так, в шутку употребить это слово. А ведь Мозгалев вполне подходил. Тщедушный во всех – физических и моральных смыслах этого слова человек.

Да и еще кое-что знал Борис. Мозгалев появился в его жизни после десятилетнего перерыва неожиданно. Просто позвонил. Потом встретил Бориса у котельной после работы. И там же предложил выпить, после чего как-то стал частым его собутыльником. А потом как-то предложил писать портреты на заказ. По фотографии. Деньги предложил небольшие, но Кортонов был рад и таким – мать не отдавала его зарплатную карточку ни в какую. Позже Борис узнал случайно, что себе Мозгалев берет две трети от суммы. А сам-то говорил, что больше не платят. Да и не только это. Мозгалев подсмеивался над его рубахой. Красной в черную клетку. Как-то выпив больше, чем обычно, он сказал:

– Ты, Борька, как Малевич в квадрате. И черный и красный.

И захохотал. Вроде бы, безобидная шутка, но увидел Картонов как насмешливо дрожит в глубине преддверия гортани широко открытого рта Мозгалева красный отросток и понял – его собутыльник презирает его.

И стихи, которые он пробовал ему читать – тоже. И это было неприятнее квадратов.

Он однажды прочитал Мозгалеву то, что казалось ему очень личным, очень трогательным: «Мечта – как игрушечный поезд. А вот, „Детской железной дороги“ и не было у меня»!

Это было хокку. Мозгалев знал, что это такое, как и знал, кто такой Малевич – Борис говорил ему, но, тем не менее, ждал продолжения.

– Все? – спросил он, когда Кортонов не продолжил.

– Да. Так и надо было.

– Эх, Борька, дурилка ты. «Игрушечный поезд»….

Он взял в руки спичечный коробок. Борис уже знал, что Мозгалев наживается на нем. Но злило не это, а то, что Мозгалев ни разу не покупал зажигалок, даже самых дешевых. У него всегда были только спички. И алкоголь он приносил самый дешевый. О закуске и говорить не приходилось. Благо, в доме всегда было что поесть. Мать обязательно готовила утром и ближе к вечеру. Борщ, пельмени, салаты не только по праздникам, пюре, котлеты, рыба жареная, колбаска….

Была в Мозгалеве какая-то зряшная скупость. Тем более противная и отталкивающая, что любил Мозгалев поговорить насчет евреев в критическом ключе, отыскивая какие-то феноменальные в своей глупости примеры якобы еврейской жадности. В своем энтомологическом антисемитизме он, порой, напоминал, Кортонову жука. Такого противного жучка-короеда, увеличенного до размеров козы. Перебирая ножками, движется этот жук вперед и вперед, истощая устойчивость дома.

Спички в руках Мозгалева злили Бориса больше, чем его пьяная покровительственность или энтомологический антисемитизм.

– Вот, – сказал он, – про спички твои любимые. «Я зажигаю спички, по одной, и жду, гляжу, как догорает спичка, и новой чиркаю, а темнота все ждет».

– Почему про мои любимые? – удивился Мозгалев, даже не оценив прочитанное.

– Да так, – махнул нетрезвой рукой Борис.

Вероятно, Мозгалев уже тоже был изрядно нетрезв. В таком состоянии многие путают движения и слова. Его явно задела эта нетрезвая рука.

– А что ты машешь? Темнота всех ждет, между прочим. Или ты думаешь, тебя там свет встретит на том свете? Нет. Ничего подобного. Забвение, Борька, забвение. Даже, если на твоей могиле памятник будет высотою с кудыкину гору. Только куда тебе, дурилка ты….

Кортонов услышал, как засвистел на кухне чайник.

– Мой чай закипает на вечном огне – такой вот отгрохайте памятник мне, – произнес он, усмехнувшись.

– А че ты чайник-то поставил? – удивился Мозгалев. – Пить-то не будешь, что ли? – конечно, под «пить» он имел в виду спиртное.

– Я бруснику чтобы заварить.

– Бруснику?

– Ну да. Сушенная, я отвар делаю. Для почек.

– Понятно. Я помню, брусничным вареньем нас в Златоусте угощали, да, Боря? Помнишь?

Кортонов почувствовал, как его сердце забилось сильнее. Он, конечно, помнил. Ему было семнадцать лет. И ей столько же. Она была стройной девчонкой с обесцвеченными волосами. Ей шло. Она была дочкой хозяев дома, куда они приехали. Он понял, что понравился ей. Они пошли гулять. Он никогда раньше не гулял с девушкой. Он слышал из невидимых златоустовских магнитофонов песню «Плот» Юрия Лозы, «Васю» группы «Браво», «Кукушку» группы «Кино», но когда они вышли к реке, откуда-то раздалась совершенно чудесная песня. Он не знал ее, но потом уже нашел запись. Шинейд О'Коннор «Ничто не сравнится с тобой».

Девушка и он подошли к реке ближе.

– Ай, – сказала она.

– Что? – встревожено спросил Боря.

Она улыбнулась.

– Река так называется. Ай.

– А.

– Б, – сказала она, высунула язык и рассмеялась.

– Сидели на трубе, – добавил он.

Самым странным образом он не чувствовал с ней никакого стеснения. Она его, конечно, волновала. Она его бесконечно волновала. Казалась ему очень красивой. И была такой.

– А тебе не темно будет? – спросила она.

Они шли к реке, чтобы он нарисовал ее портрет. В разговоре он сказал ей чуть ранее, что немного рисует. Она заинтересовалась. Он впервые так свободно, долго и увлеченно рассказывал ей о художниках, которых знал. Она спросила – может ли он нарисовать ее, и он ответил, что – да. Она нашла кусок ватмана, карандаши и они пошли к реке.

– Нет, пока достаточно света, – ответил он.