Бардо

Что, четыреста пятьдесят рублей за банку пива? И надо же так обдирать людей… Постой-ка. Деньги.

Кошелек. Где кошелек? Карманы. Роман пугается и выворачивает кошелёчные кишки наружу. На пол падают скидочные карты. Пятьсот рублей всего (Рома кое-что забыл, но об этом поподробнее потом).

Все желудочные бабочки улетают прочь из бухты. Нет, он не поест. Обида, и Роман застыл у цифр. Как если бы его подвесили над пропастью за жопу. Но как же? Даже так. И неопределенность гложет. И что теперь? Может, умереть? Нельзя. Нет.

Роман стоит так некоторое время, пока из-за плеча не прыгает шипение. Больным прозрением он оборачивается на слух. Кассирша разговаривает с кем-то. С какой-то девушкой у кассы. Роман глядит на них и замирает. Потонувший в нерешимости. Возьми. А как? Я не могу. Кассирша – женщина-то пожилая. А охранник? Не даст пройти, он на проходе. Забавный внешний вид у них. Девушка и бабка с волосами, как у птиц. Небо. Летят, куда захочется. Но Роман ведь так не может. Как Саша.

– Время! Молодой человек, мы закрываемся!

– Я знаю.

Шепчет тихонечко Роман. Отводит глазки. Он в ужасе пришел в себя. Нет, без еды он не уйдет. Не может. Он не мог просто бросить все. Ведь есть-то хочется. Куда он пойдет?

С ног до головы морщины страха на поверхности Романа. Он оборачивается по сторонам. Еда. Полные вагоны полок. Тотальная война. Тотальная невозможность жить так, как тебе хочется. Да. Совершенная брошенность. Роман валяется возле ценников, как мусор, портящий запах в магазине. Ненужный. Лишний. Голодать? Посреди вот этого всего изобилия?

Не стихают раздумья. Но им нет места в том, у кого потеет тело. И ладони слезоточат тревожной водой. Нет, я не уйду. Не с пустыми руками. Вишневое пиво. Одна банка, еще, еще одна. И сознательный шаг. В сторону выхода. Как на смерть.

На верную смерть. Верную. Да, смерть никогда не предаст тебя так же, как человек. Табак. Романов шаг замер. Дым папиросы навивает что-то. Одна затяжка – веселее думы. Курить охота. Так курить охота. А там пачки, пачки, горы. Никакого завтра может и не быть… Чего же? Мысли вполголоса. Ну раз уж так, то как без сигарет? Роман решился.

Собеседница льется в глаза кассирши. Та ничего не видит. Охранник далеко в масштабах магазина. Ноги сгибаются. Ползком за ворот стойке. Ползком. Потише. Вот оно. Не видит? Нет, все лясы точит. Теперь бы аккуратно достать ближайшие пачки. Чтобы без шума. Осторожно. Медленно. Несколько. Есть.

Так. А чем? Без зажигалки никак. Но она там. Наверху. Нужно встать. Медленно. Привстать только. Не полностью. Смелый палец подползает к цели вместе со своим товарищем. Без лишних движений. В объективе бокового зрения кассирши, – чтобы ничего. Роман выхватывает ее. Ай. Зацепил случайно.

Коробка с зажигалками и прочей хренью падает на пол. Все оборачиваются, даже Роман. Кассирша смотрит на рухнувший хлам, но не спешит двигаться. Она, кажется, понимает, в чем тут на самом деле дело…

– Андре-е-ей, Андрей! Подойди-ка сюда!

– Что-о-о?

– Сюда приди!

Кровь гудит в сосудах, проводит митинги. Адреналин бьет струей мочи в лицо. То от стыда краснеет. Охранник на подходе. Тело трясется. Ни секунды времени. А потому Роман вдруг выпрямляется. В полный рост. К удивлению девушки, но не кассирши. И бредет в сторону противоположную выходу. Подальше от Андрея. Нет, Андрей, не все так просто. Мимо кассирши. Прямо мимо беспардонно. Не успевает ухватить его за одежду. Никакого внимания. Догоняюще кряхтит:

– Молодой человек, молодой человек! Что вы делаете? Я сейчас полицию вызову! По-ли-ци-ю! Андре-е-ей!

Охранник выбегает из-за угла:

– Молодой человек!

Пытаясь догнать.

– Он вон там! Туда пошел!

Роман виляет по продуктовым отсекам. Создает крюки, на которые будет насажен Андрей. Петли, ведущие к выходу. Вдруг их взгляды влюбляются: Романо-андреевы взгляды. Андрей срывается с места, как ветер с ветки. Идиот. Роман тоже бежит, что есть сил, в лихорадке. Срезая дорогу. На те!

– Лови его! Лови засранца скорей! А вы что же стоите?! Вызывайте полицию!

Не тут-то было. Роман уже у выхода, и прохлада свободы полнит легкие, когда охранник хватает Романову руку:

– Попался? Ты, вор! Галя, ты уже вызвала пол…?

Но Андрей не успевает договорить. Роман пихнул его ногой. Коленом в пах. Проверенный тысячелетиями прием непобедимых воинов.

И, так как “Наука Побежать” Суворова была ему знакома, Рома побежал.

Мгновенный шок опустил Андрея на пол. Не до полиции и воровства, когда хозяйство пламенеет. Ха-ха-ха-ха-Ха!

А Роман бежит, бежит, бежит. По локоть в страхе и тревоге, но свободный. Охранник было встал, но зачем? Лучше бы лежал. Андрей-то важно встал, но поздно. Поздно! У Романа есть еда, а у Андрея забота поважней работы. Все счастливы. А-ха-ха-ха-ха!

На дне дворов

«Из середины этого сияния возникнет естественный звук Реальности, грохочущий, как тысяча громов, прогремевших в один момент. Это естественный звук твоего собственного истинного «Я». Не испытывай перед ним ни страха, ни ужаса, ни трепета.

То тело, которым ты сейчас обладаешь, называется мыслетелом склонностей. Поскольку ты не имеешь материального тела из плоти и крови, ничто – ни звуки, ни огни, ни лучи – не способно причинить тебе вред: ты не можешь умереть. Тебе нужно лишь понять, что эти видения – суть твои собственные мыслеформы. Узнай во всем этом Бардо.

О высокородный, если сейчас ты не узнаешь свои собственные мыслеформы, какими бы практиками медитации ты ни занимался в человеческом мире, как бы набожен ни был прежде, если ты не последуешь сему учению, то огни устрашат тебя, звуки приведут тебя в трепет, а лучи – в ужас. Если же ты не знаешь этот важнейший ключ к учениям, то не сможешь узнать звуки, огни и лучи, и тебе придется блуждать в сансаре».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

Есть ли хоть один разумный довод в пользу того, чтобы не уничтожать этот мир? Конечно, есть. Это свет из много-ртов черных панельных монстров. Дома-уроды кружатся хороводами вокруг Романовых глаз. И это все про нас? Кирпичный лабиринт русского сердца. Это все про нас. Это мы.

В полудохлые вены заколотая пьяными ссорами русская душа витает в воздухе. Пропитая, нищая и такая несчастная, чувственная, красивая. Самая красивая. Она доносится криками из бетонных великанов. Прохлада. Наверху звезды. На потолке ночи. Зажатые в когтях еле-еле деревьев, мерцают напоминанием о существовании лучших миров.

Романов мозг бредет, отшатываясь от шумных огоньков в беседках, сверкающих тлеющими сигаретками и бормочущих разгульными пьянствами. Местечко. Тихое. Поесть в одиночестве. Дальше и дальше в постель России, пока не стух мозговой фонарик. Голод не дает о себе забыть, тошноподобным и сосущим трепетом в области живота. Слишком многое червится и извивает в голове. Надо присесть. Нужно поскорее выпить. Лавочка. Пожилая крохотулька возле детской площадки.

Роман садится. С гордой аристократичностью он вынимает кусок замороженной пиццы. Сует в рот. Открывает банку пива. Прекрасно. Самый вкусный кусок пиццы в Романовой жизни. Как и первый глоток пива – волшебный, как и второй, как и последующие… Как и каждый новый, вторая банка распакована и липнет к губам своим холодом. Романов разум пьян. На голодный желудок. Так быстро-мед-ле-нно все происходит.

Чувства расслабились. Прилегли на диван. Смотрят сериал. Дыхание мгновения. Спокойное, сильное. Всеобъемлющее. Даже дыхание сдавило. Романовы пальцы достали сигарету, зажгли. Губы поцеловали, легкие вдохнули. Блаженство. Спать хочется. Роман поднял глаза. Мерцающие надежды. Звезды.

Вселенная

непотопляемое судно

сотни миллиардов триллионов

отсеков надежды

примерно

и это только в обозримой вселенной.

Почему так горячи внутри? Почему так холодны снаружи? Я ищу вашей любви. Но не нахожу.

Голова поникла в пьяной лености и усиленно задумала, хоть и устала уже. Думать. В свете фонарей – тени. Боль вновь прильнула к горлу. Одиночество подуло в спину. Звезды – красивые глаза, но не видят ни-хе-ра. Божьи. Божьи слепые глаза. Лень дышать. Дышать лень. Спать. Негде.

Мысли не прекращают возню в брюхе. Я ищу любви звезд. Звезд любовь. Я ищу. Но звезды никого не любят. Я замерз. Любви звезд и объятий. Объятий навечно. В гробу. Я ищу. Так ищу. Обнять некого. Ваших объятий, вать машу. Но звезды не обнимаются. Только пялятся. Хороший вышел бы стих. Но сил нет. Мир – это вечно разбитое сердце. Разбито о ваш горячий холод. Безмолвное наблюдение. Глаза слепого Бога.

Я вас вижу. Вы далеки. Вы на ладони. Путь невозможен. Путь к вам невозможен. Скупые. И жадные. Алчные. Свет, длиною в миллиарды лет. А тепла нет. Нас выволокли из вашего пуза. Из ваших брюх. Все сделано в звездах. И люди тоже. Как в Китае, но вселенском, вечном.

Как это так вышло? Как получилось, что такие холодные сделали людей любящими и красивыми? Зачем? Мертвые сделали живых. Горящие трупы. Зачем ледяной вселенной нужен теплый человек? Зачем слепым нужен видящий? Чтобы видеть за них? Зачем немой вселенной нужен говорящий человек? Чтобы говорить? Зачем безумной нужен тот, кто думает? Чтобы думал. Зачем бесчувственной нужен чувствующий? Зачем мертвой нужен живой? Чтобы жил и чувствовал за нее.

Там нет ничего, только небо. Плоский и недостижимый космос, настолько далекий, что в него даже не верится.

Роман не видел, как по двору прошелся ветер и собрал с деревьев листья. Но он слышал, как букет во тьме – букет цветов – кружился. Защебетали листья, затем смолкли. Ветер разложил их на асфальте, затем сдул. Улетая, пролетая мимо, листья ущипнули вдруг Романа за плечо, как призрак. Он отвлекся. Как все было? Кто все видел? Кто-то видел все?

Он обернулся. Ни двора, ни неба. Роман уже не там, уже не в той ночи. Он где-то дальше, в другом дне. Но где?

Бог все видит. Бог? Он в детстве. В комнате один. Ему пять лет. Он один, а мать ушла ненадолго. Еще вот-вот, прям только что Роман стоял и провожал ее в прихожей. Она вышла в магазин. Но вернется ли? Вернется? Почему он так подумал? И сразу стало страшно. Ничего подобного с ним не было еще ни разу. Первый раз. Это его первый раз, когда Роман увидел, как все видит Бог. Бог?

Так как все было, когда стало? И как все будет, когда ничего не станет? И куда ушла на самом деле мама? И куда еще уйдет? Она уйдет, а он останется. Но как же? Тогда он останется с папой? Мама не хочет быть с папой, и Рома не хочет. Папа делает маме больно.

В домашней маечке, простертой до коленок голеньких. Босиком по деревянному прохладному полу, Роман бежит подальше от двери, подальше из прихожей. Он не хочет уходить. И не хочет, чтобы мама уходила тоже. За окном заходит солнце. Только вечер за окном. Но Роману страшно будто ночью.

Пробегая мимо темной ванной, он боится, как бы кто ни ухватил его внезапно. Всюду тени нарастают. По паркету в спальню, где побольше света. Он забегает и протискивает тело в кресло, укрываясь пледом. Зимний вечер. Свет поблек. И тусклый, свет висит, покачиваясь на тоненькой веревочке. Повешенный и сброшенный за окнами с холодного декабрьского неба. Повешенный утопленник, синий и раздутый снегом.

Так как все будет? Что все значит? Откуда я? И тут он попытался как можно глубже, лучше и подальше укутаться. Но плед не помогал. Есть вещи, для которых не найдется слов, зато найдется страх. Есть мысли слишком быстрые и черные, что передаются лишь от чувства к чувству. Лишь почувствовать, но не понять. И он почувствовал, что что-то стало вдруг не так.

Мама ушла, теперь лишь он и сумрак комнаты. Что же будет, когда она совсем уйдет? Так ведь надо? Так всегда случается. Он уже знает. Все это знают, но молчат. Никто об этом ничего не скажет. Мама, папа, мальчики, сосед в подъезде. Никто из них не знает, откуда мы пришли и почему мы здесь. Они живут все так, как будто ничего и не случилось. Будто бы не странно, как мы все здесь. И зачем все это есть? Есть ли, кроме этого, какой-нибудь другой мир?

Бабушка много молилась и ходила в церковь. Водила в церковь и Романа. Вкусный и прекрасный ладан! Свечи, стены, и картины, и священник. Смотри, это дева Мария, Пресвятая Богородица. Кто эта женщина? Что значит Богородица? Бабушка, так эта тетя родила Бога?

Бабушка отвечала: “Да-а-а”, долго лежала в кровати и почти не вставала. Потом совсем не вставала. Потом ее не стало. И все. Мама сказала, что теперь бабушка на небе, с Богом. А я увижу ее? Конечно, увидишь. Это неправда. Роман чувствовал. Ему страшно. С мамой тоже так будет. И что тогда я буду? Я не хочу быть без нее. Так и будет. Так и было.

– Ром, а чего ты боишься?

– В смысле?

– Ну, ты боишься чего-нибудь?

– Сейчас, в смысле? Нет. А с чего…?

– Нет, я имею в виду вообще. Чего ты больше всего боишься?

– Потерять тебя.

Она смеется.

– Ну нет, давай что-нибудь другое! Не это только.

– А что другое? Я…

– Что-нибудь другое. Хочешь сказать, больше ничего не боишься?

– Умереть.

– Умереть? Ты боишься смерти?

– Ну да, конечно. А ты не боишься?

– Нет.

– Ой, да ладно!

– Нет, правда. Я больше боюсь жизни, чем.

– Ну смерть – это тоже часть жизни, нет? Ты так не думаешь?

– Нет, я думаю.. не знаю… Смерть – это все-таки конец, а не.. часть.

– То есть конец – это не часть? То есть и конец какого-нибудь фильма – это не его часть, так получается?

– Не знаю.. да, часть, но… Смерть?

– Ну хорошо, я понял. Знаешь, я. Чем бы она ни была, что бы там ни было, я туда не хочу.

– А чего ты хочешь?

– Ну как? Вопросы, конечно, у тебя-ха-ха. Ну, я хочу быть здесь. С тобой.

– И все?

– И все. А что, это мало?

– А у жизни есть продолжение? Ну, как ты думаешь?

– Думаю, нет.

– Это страшно.

– Да было бы еще страшнее, если бы оно было.

– В смысле? Почему?

– Ну в смысле, блин!

Теперь уже Роман улыбается.

– Ты не хочешь, чтобы жизнь продолжилась?

– Хочу, но ты представь себе… Вот ты попадаешь к Богу, как все говорят. И где Он? Сказать легко: “Попадаешь к Богу”. А это жесть какая-то.

– Почему жесть?

– Ну вот, прикинь, твоя «душа» без глаз, но видит. И видит как? Что видит? По-моему, это очень жутко. Этот другой мир. Как он выглядит?

– Не знаю. Может, человек видит себя, воспоминания…

– Человек? Человека уже нет. Не, мне представляется, что это такой какой-то необъятный масштаб, необъятный охват чего-то черного. Космос без звезд. Бесконечных масштабов. Черная дыра, кроме которой нет ни-че-го. Представила?

– Да.

– И не жутко?

– Жутковато.

– Но на этом же все не заканчивается. Это невероятно страшно. А еще страшнее, когда я представляю, что оттуда я попал сюда. В этот мир, в это тело, в кровать. Тебя вижу. Из какого-то огромного страшного Ничего. Притом, что меня в нем вообще не было. Как я мог попасть оттуда сюда, если там меня не было? Это пугает. Но идем дальше. Идея того, что я попал сюда из другого мира еще не такая страшная, как идея, что я попаду в другой. Люди, по-моему, вообще не понимают, о чем говорят, во что верят и чего на деле хотят. В самом что ни на есть прямом смысле они уверяют тебя, что тело умрет.., да? Но то непонятное, неизвестное, невидимое нечто, которое они называют душой, попадет в “другой” мир. ДРУГОЙ МИР. Что может быть страшнее? Да это же ужас просто. Притом, ты понимаешь, ничто из того, что человек способен придумать, вообразить себе, это не “другой” мир. Понимаешь? Вот тебе же будет тревожно, если ты попадешь в другую страну?

– Ну не знаю, наверно.

– А теперь представь, как тебе будет страшно, если ты попадешь в другой мир. Одна. Совсем. Так страшно, что даже слово страх потеряет смысл. Так страшно, что ты не сможешь бояться, потому что у тебя тела не будет. Так еще и к кому? К Богу. К тому, кто создал все это здесь. То есть к тому, кто создал все, что мы называем страшным. Создал боль, смерть, горе. Ни для кого не секрет, что мир жесток. Так каким же тогда должен быть его создатель? Да Он какой-то маньяк и изверг. Либо еще и мазохист, если Он сострадает нам. И с Ним надо непонятно как встретиться в одиночку в другом мире.

Роман выдерживает паузу.

– Нет, ну, конечно же, я бы согласился на это.

Вера смеется. Роман улыбается навстречу ее смеху.

– Нет, ну, че ты смеешься?

– Я знала, что ты так скажешь.

– Ну естественно. Интересно же встретиться со своим создателем. Может, Он нас и правда любит, не знаю. Но вообще лучше просто умереть и все, и исчезнуть. Потому что странная это какая-то любовь получается. И ведь мы все равно Его любим, не важно, есть Он или нет, нам же нужен отец. Всем нужен отец.

Вера застывает в немоте.

– Прости… Прости, пожалуйста, я не хотел. Не подумал.

Романова рука обнимает одинокие Верины плечи.

– Подумай вот над чем, мы же и так каждый день с Ним встречаемся. Если Он все создал, значит, Он и есть всё.

Последнее Мгновение

«К востоку от этого Круга появится и воссияет божество, называемое Земной Обладатель Знания, цветом белое, с лучезарной улыбкой на лике, в объятиях Белой Дакини, Божественной Матери, держа серповидный нож и череп, наполненный кровью, танцуя и сотворяя мудру очарования пальцами правой руки, поднятой вверх.»

«Пусть не привлечет тебя тусклый голубой свет мира животных; не будь слабым. Если он привлечет тебя, тебя унесет в мир животных, где царит глупость, и ты испытаешь безграничные муки рабства, тупости и глупости. И пройдет долгий срок, прежде чем ты сможешь выйти оттуда. Не испытывай влечения к тусклому голубому свету. Доверься яркому, ослепительному пятицветному сиянию. Сосредоточившись, направь свой ум на божества, Завоевателей, Обладающих Знанием. Думай, сосредоточившись, так: «Эти Обладающие Знанием Божества, Герои и Дакини явились из священных райских сфер, чтобы принять меня; я молю их всех: до сего дня, хотя Пять Семей Будд Трех Времен являли лучи своей милости и сострадания, тем не менее я не был ими спасен. Увы мне! Пусть Обладающие Знанием Божества не позволят мне опуститься вниз еще дальше, но удержат меня крюком своего сострадания и приведут в священные райские сферы».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

Глоток пива. Роман обессилил и склонил голову. Рука вновь тянется к сигарете. Одна за одной. Мини-огнепад и трезвый табак скрашивают молчание неба. Жадно поедая дым, Роман таращится во тьму двора.

Рукоять пистолета давит на руку, сильно жмущую ее. Давит на выбор. Металлическая мысль. Железное решение тяготит карман. Тяжелый и холодный выбор в Романовых руках. Зачем ее искать? Хочет ли она быть найденной?

Выбор, что еще никогда не был столь тяжелым и холодным. Не прилегал так близко к теплым ребрам. Вечный выбор, перед которым был и будет поставлен каждый, кто выбирал и выбирает. Лишь надавить немного на курок, и нет курка, и выбора не стало. Одно мгновение, последнее, и нет мгновения. Не вынесший себя вынесет выбор. Я больше не могу. Хва.

Все напряглось. Каждая клетка, каждая мысль, как скотч на губах того, кто кричит. Дыхание. Дыхание. Дыхание. Время тянется и липнет, как жвачка или расплавленная пластмасса, буйная и встревоженная, все медленнее, уверенность крепнет и рукоять, сжимаемая все сильнее. Пальцы дрожат. Ноздри. Воздух. Еще мгновение: одно, последнее, и…

– Молодой человек! – очёсывает спину чей-то голос.

Романа передергивает всего, как затвор. Кажется, кара решила наказать Романа.

– Молодой человек!

Он оборачивается. Перед ним еле стоит пожилой мужик. Весь в лохмотьях, старых, страшных. Полуседые локоны нарисованы на картине лица. Вместе с грубыми, истерзанными жизнью морщино-мазками. Бомж? Что? Не было же никого?

– Молодой человек, простите, что я вас беспокою, но не могли бы вы одолжить мне сигаретку?

Бомж немного паузит, затем добавляет:

– Пожалуйста.

– Да, конечно, да, сейчас.

Да где же пачка, пальцы выпадают из Романовых рук, нет, не пальцы, сигареты, чуть ствол не выронил, да что же это все не получается-то? Долго ли, коротко ли над собой поиздевавшись и всеми правдами и неправдами наконец достав табачную лакомку, Роман протягивает ее бомжу. Тот рад, конечно, всему этому, да, естественно.

– Спасибо. А подпалить можете?

Такая же спешная и нелепая операция проводится Романовыми пальцами с зажигалкой. Успешно, несмотря на все преграды. Бомж делает глубокую, как океан, затяжку. Его зрачки довольно сидят в белках, как на диванах перед комедией на экране. Но тут вдруг морщины хмурятся на добром лбу. Делаются непонятно задумчивыми. А смотровые башни старых глаз пристально обозревают Романа, чуть ли не тыча в него автоматами.

– Чего вы так смотрите?

Но бомжатский громкоговоритель в ротовой полости еще только громкоговоритель потенциальный, то есть молчащий и только собирающийся что-то сказать. А, нет, уже не потенциальный.

– Дело в том, сударь. Вернее, нельзя не заметить, что ваш взгляд полон презрения. Вы, наверно, смотрите на меня и думаете: «Чего привязался этот бомж?» – Роман давай отнекиваться всем телом, – Нет-нет, вы думаете, ну, думаете же! Чего же нам тайну из этого делать! Вы как бы заранее, да, именно так, превентивно отнимаете у меня право на то, чтобы называться человеком. А ведь я имею на это право! Имею же?

– Имеете, конечно. Я и не…

– Нет, еще прежде, чем узнать меня, вы думаете, что имеете точное понимание того, кто я такой. Не просто полное, нет, абсолютное! И кто же я, по-вашему? А никто! Грязь! Фу! Бомж! Как унизительно все это звучит, не находите?

– Согласен, но я…

– Да. Унизительно. А я человек, человек, такой же, прошу заметить, как и вы! Притом довольно неглупый. Да, пусть я по уши в дерьме, но так и вы тоже! Вот…

Бомж снова задумывается, перебирая свои словечки. Что же выпалить следом?

– Знаете, что я вам скажу… Я наблюдаю за вами уже битый час. Да, не удивляйтесь так, я долго уже за вами наблюдаю, и я могу точно сказать, глаз у меня острый дальше некуда, острее ножа. Я могу с полной уверенностью сказать, что вы несчастный человек, несчастнейший! Вам дурно от себя. Но некуда себя сплавить, некуда себя засунуть! Вы с величайшим облегчением избавились бы от себя. Да-да, я вижу, вижу, что я прав, не отнекивайтесь. Однако, чтобы избавиться от себя, при этом не умирая, нужен другой человек, собеседник. Нужен диалог, понимаете? Можно мы перейдем на ты? Мне так удобнее, не возражаешь? А то все выкать и выкать! Как тебя зовут?

– Роман.

– Хорошо, Роман. Хорошее имя. Меня зовут Михаил, будем знакомы. Так вот, Роман, тебе дурно от себя. Но то еще полбеды! И другим от тебя дурно. А без других никак! Вот ну никак, ни-ни! Не обижайся, такой уж ты человек, я же все понимаю. В тебе просто-напросто накопилось слишком много говна. Такого.. несовместимого с жизнью говнеца, можно даже сказать.. говнища.

Бомж замирает в ожидании. Роман лишь вздыхает на всю эту тираду.

– Ну что ты, ну что? Неужели я не прав?

– Правы. Вы проницательны.

– А то как же! Называй меня на ты, я настаиваю.

– Нет, я так не могу. Вы же старше, я…

– Ой, ой! Ладно! Выкай сколько хочешь, прощаю! Ну так вот, Роман, в тебе много кала, слишком много, будем честны. Кажется, сейчас не выдержишь и обосрешься прям! Не обижайся, но вот есть гнойник, а есть дерьмовик. С дерьмом внутри, то есть. Вот это как раз ты. И вот… Судьба дарит тебе кого? Собеседника, правильно. То есть меня. А ты, глянь, ты же сам, как кал себя ведешь! Нет, чтобы быть приветливее, а? Где вежливость? Я понимаю, да, я кал, но ведь и ты такой же! Нас тут много таких: вся страна, весь мир говна! Та вот, блин, все время ухожу в сторону. Ничего не могу с этим поделать. Чего я… Ответь, тебе есть, о чем со мной поговорить? Что я спрашиваю! Есть, разумеется. Ну, разумеется, есть! Можно я присяду?

– Да, конечно. Хотите чего-нибудь? У меня есть… Пицца, сосиски, пиво.

– Ну! Вот это уже совсем другой разговор, Роман. Не откажусь, не от-ка-жусь!

– Что вам?

– А чем угощаешь?

Романовы руки награждают руки бомжа куском пиццы и банкой вишневого пива.

– Спасибо, сударь, спа-си-бо. Ну что, причастимся?

Как клоун. Северо-столичный Петро-клоун. Роману не по себе и в то же время хорошо. Иисус наших дней наблюдает за мудрым бомжом. Старец торжественно заносит банку вишневого пива над своим ликом. Ноздри изучают аромат. Уста его пьют пивную кровь и едят итальянскую плоть. Роману не по себе. Ведь так и пал Ром. Ром слишком много пил с христианским бомжом. И размяк под конец. Ром был слишком добр. Ром убили чувства. Ром похоронила любовь. Бомж из табакерки делает последний жадный глоток, издает блаженное: “А-а-х-х-х-х” и говорит:

– Ладно, а теперь серьезно. В чем дело? Что случилось? Чем занимаешься вообще? Работаешь, учишься?