Бардо

Город.

откуда он взялся вообще?

Господь сказал Город.

мухи полопались,

оргазмируя и тужась.

гулящие дроны стали небом,

всколыхнули страницы силиконовых книг.

будущее прояснилось, как апельсин,

который нам не достанется.

воробьи допели свои песни

и свалили за границу.

вместо них запели обнаженные стоны.

вот так:

ах! ах! ах!

только глубже,

с многочисленными повторами и придыханиями.

в то время как те,

чьи тела никто не найдет

и искать не станет,

наконец заткнулись

с щеками,

краснеющими от гниения их трупов.

в африку направляется гуманитарная помощь

в виде штукатурки

с лиц проституток,

но о существовании африки знают лишь галоши,

прохаживающиеся по песку,

горячему и бессмысленному,

как и ты тоже.

патриотизм ныне не к черту,

а к Богу,

только Бог совсем позабыл,

что Он – патриот.

людьми разработана программа

расчеловечивания,

главная статья расходов —

бред.

никто больше не верит в растения,

и потому

они не растут здесь.

ночью проходит день.

людьми уже начата программа

расчеловечивания

и тут же завершена

с успехом.

на квадратный метр жизни

ни осталось

ни одного человека,

только метры.

быстро?

а то как же!

трудилось

все человечество.

бездомные умные кричат о своих знаниях,

как шлюхи о своих задницах,

на улицах,

но их никто не слушает.

слушают экстрасенсов.

историки выяснили, утверждение:

«проституция – самая древняя профессия»

несостоятельно.

ученые доказали, проституция —

это единственная профессия.

преступность легализована беззаконием.

граждане вселенной двуполые:

члены и чехлы для членов

с технологиями на подсосе.

третьи не существуют,

хоть их и больше.

народов тоже не существует,

лишь разновидности приспособлений

для массажа предстательной железы.

все знают, как пролезть в мыло через жопу,

но только чехлы умеют делать это без жопы

и даже без мыла.

народная мудрость гласит:

пролез, и дело в шляпе,

только шляпы нет

и некуда вылазить.

мозг не заканчивается там,

где начинается стрижка.

пузатые члены правят миром.

чехлы правят пузатыми членами.

все побрито.

получеловек-полувоздох

с обложки своей новой книги,

написанной членом, по-видимому,

объясняет всем и каждому,

как нужно жить

без рук и ног.

вам не нравится черный юмор?

вы ему тоже не нравитесь.

животным не чуждо ничто животное.

более того,

отныне людское чуждо людям.

совесть сомневается в собственной адекватности,

спрашивает,

не бессовестна ли она,

спивается.

смелость ломает стену.

за стеной возникает стена,

которая ломает

смелость.

кто-то соскакивает из жизни.

кто-то заскакивает в магазин.

кто-то вписывается в поворот.

кто-то записывается в морг.

кто-то ебаный идиот.

кто-то долбаеб еще к тому же.

так это была жизнь? —

спрашивает смерть у себя.

смерть пишет сатиру на жизнь.

но не дописывает

и дохнет от передоза.

одиночество заселило все новостройки.

больше в городе никто не живет,

и ничего больше нет,

кроме многого.

и нигде не найти себя.

как туман в горах.

хребет скрыт под кожей дождя.

не видно ни хера.

так это, что, и есть Россия?

нет, это

Город. Город. Город.

в котором все самоубийцы.

в котором все уже убиты.

Господь сказал Город.

зачем Он это сказал?

Чтобы Роман дошел до отдела общественной самообороны. Ему слепит глаза глянце-рисовая белизна городского дня. Он не способен не видеть солнца. И ни один желудок не способен. Даже если собрать все желудки вместе. Им не переварить слова. Слова, которыми так легко, вместо слюны, плюнули Верины губы, но которые так неприятно и желчно, кислотно забили ухо острым колом-пробкой и прилипли к уму.

Вот оно. Кирпичное Здесь. Храм надежды и краха надежды. Отделение полиции. Тяжелая дверь. Тяжелые мысли, когда Романова нога переступает порог их квартиры.

Его встречает курносая рожа. По званию: какой-то мудак, по сути – тоже. И это я сейчас не к тому, что все полицейские – уроды. Эта профессия очень почетная. Просто почет сейчас – не в почете. Это как… Вот что вы думаете о банкирах? Они все плохие? А? А? Вот и заткнитесь.

Так вот, то был первый. Теперь же, пакетно-мешочное брюхо второго глазеет Роману в лицо. Такой жирный, будто труп в себе перевозит. И чувство такое, словно четыре утра. Без предупреждения нападают фразы-блицкриги. Мы не будем все их цитировать. Как и всякое разное остальное. К чему нам скукачушные подробности? Наше дело правое, наше дело другое.

– Добрый день.

– Вы по какому вопросу?

– Пропал человек.

Сотрудники смотрят на Романовы руки и ноги.

– Вон туда положите все свои телефоны. Да, а теперь проходите. Поищем у вас металл в жопе.

Сотрудники лапают Романово тело, Романовы ноги. Тычут металлодетектором в глотку.

– Деньги есть?

А ну-ка.

Деньги или жизнь?!

Жизнь или веревка?!

Как сказал Диоген Собака: „Для того, чтобы жить как следует, надо иметь или разум, или петлю.“

Либо вешайся, либо не ной.

Собака знала, что гавкала.

У автоматов по выдаче слов кончаются патроны.

– Вон туда. Проходите.

В жопу жопы.

– По какому вопросу?

– Я хотел бы подать заявление о пропаже.

Пожилая подошва лица с волосами, выкрашенными в цвет волос, задает свой нежнолюбимый вопрос:

– Пропаже кого?

– Моей девушки. Она вчера не вернулась домой. Могу я подать заявление о пропаже?

– Нет, не можете.

– Почему?

– Лишь по прошествии трех суток с момента пропажи.

– Но как же?

– Кем Вы сказали Вам приходится пропавшая?

– Девушкой.

– А заявление может подать только родственник. Так что ничем помочь Вам не можем. До свидания.

– Ддобрый ддень.

– По какому вопросу?

– Я ххотел ббы пподать ззаявление о ппропаже.

– Пропаже кого?

– Ппослушайте, ееё ззовут…

– Это не важно. Как давно гражданка пропала?

– Ввчера.

– Молодой человек, Вы разве не знаете про три дня?

– Ччто ттри ддня?

– На третьи сутки воскрес Иисус.

– Ччто, ппростите?

– С момента пропажи должно пройти трое суток.

– Ии ччто?

– В ином случае Ваше заявление не принимается.

– Ппочему?

– Ну, вдруг Ваша девушка тоже Иисус. В наше время все может быть, сами понимаете.

– Яя нне ззнал, ччто оона ттакая.

– Вы не знали. Наше какое дело? Чем я могу Вам помочь?

– Я хххотел бхбы ппподать зззаявление о пппропаже.

– Пропаже кого?

– Мммоей дддевушки.

– А Вы кто?

– Я ееё пппарень.

– Не родственник то есть?

– Ппослушайте.

– Вы же не родственник, я Вас правильно понимаю?

– Ннетт, ннне рродственник.

– От третьих лиц заявления о пропаже не принимаются. Чем я могу Вам помочь?

– Я хххоттел бббы пподдать ззаяввление о ппроппаже.

– Пропаже кого?

– Ммоейй ддевушшки. Она ввчера не ввернулась ддомой. Ммаленького рроста. Ррусая.

– Это не важно. Бабушке своей расскажите это. Мы принимаем заявления лишь по прошествии трех дней с момента исчезновения Человека.

– Нно введдь это ннеправда.

– Как это? Здесь все – только правда. Чем я могу Вам помочь?

– Уу ммення ддавнно ужже ннет ббабушки. Ии ддевушшки ттепперь ттожже ннет.

– А чем я могу Вам помочь?

– Я ххотттел ббы пподдатть ззаявленние о ппропажже.

– Пропаже кого?

– Ммоей ддевушки.

– Пишите.

– Ддайте ппожалуйста ллисток и рручку.

– А где же Ваша бабушка? Пусть она Вам бумагу с ручкой и даст.

– Ннапписал.

– Написали? Хорошо, вон туда проходите.

– Ккуда?

– Я не знаю. С Вами побеседует сотрудник уголовного розыска.

– Ккакой? Ккогда?

– Молодой человек, Вы меня спрашиваете? Я не знаю. Чем я могу Вам помочь?

– Я хххоттелл ббы пподдаттть ззаяввленние о ппроппажжже.

– Пропаже кого?

– Мммоей ддевушшкки.

– Обстоятельства пропажи?

– Нне ввернуллась ддоммой.

– Родственникам звонили?

– У ннее ннет нникого. Рроддиттели уммеррли. Ббольшше нникогго. Ттоллькко я.

– Но Вы ей не родственник?

– Ннетт.

– То есть Вы не знаете, где она находится?

– Ннет.

– Тогда чем я могу Вам помочь?

– Я хххоттел ббы пподдать ззаяввление о ппроппажже.

– Пропаже кого?

– Ммоейй ддеввушшки.

– Какой девушки?

– Я хххотттеллл ббы пподдатть ззаявленнние о ппрропаже.

– Пропаже кого?

– Ммоейй ддевушккки.

– Звонили в медицинские учреждения, вытрезвители, морг?

– Нннетт.

– В морг не звонили?

– У мммення ннетт нномерра мморрга, ттоллько номмеррр Ббогга, нно Онн ссо ммной нне гговвворит. Я сспрашшиваю Егго, ззачемм ввсе этто, нно Онн ввсеггда ттоллькко ммолччит вв ттрубку илли хихихихикает.

– Тогда чем я могу Вам помочь? Вы по какому вопросу?

– Ппроппал ччелловек.

– Человек! Ну Вы сказали! Человек никак не может пропасть. Он в руках Божьих.

– Ввы ддолжжны егго ннаййттти.

– Как же мы его найдем? Пути Господни неисповедимы. Чем я могу Вам помочь?

– Я ххотел ббы пподать ззаявление о ппропаже.

– Пропаже кого?

– Ммоей ддевушки.

– Мы не принимаем подобных заявлений.

– Нно ввы оббязанны пприннять. Ммоггу я уззннать ввашши ффамиллию, иммя иии оттчествво?

– Простите. Мои что?

– Ввашши ффамиллию, иммя иии оттчествво?.

– А Вас как зовут?

– Ммменннння? Ррроммманнннн. Иии яя хххоттттелл ббббы пппппппппподддддддддддддтттттттттттттт.

Никогде

«Твое собственное сознание, не сформированное ни во что, в действительности пустое, и разум, сияющий и блаженный, – оба они неразделимы. Союз их есть состояние Совершенного Просветления Дхармакайи.

Твое собственное сознание, сияющее, пустое и неотделимое от Великого Тела Сияния, не знающее ни рождения, ни смерти, и есть Неизменный Свет – Будда Амитабха.

Знания сего достаточно. Осознавать, что пустота собственного разума – есть состояние будды, и понимать, что это твое собственное сознание, значит пребывать в состоянии божественного разума Будды».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

Только ночь. И бездушный взгляд луны. Лишь молчание неба. И бурление мыслей. Лишь поиск смысла. И совершенно бессмысленная ночь, прекрасная ночь, что дышит чистым и свежим воздухом.

Волшебная одинокая ночь, что встречает всё в каждом новом мгновении.

Что за тень на асфальте? Тянется одиноким метанием под фонарями. Это ночь.

Здесь она правит, сама себе конец, сама себе – начало. И одинокий шаг, и безмолвный крик. Тише, тише… Зачем же кричать так тихо? Где это мы?

Ночь. Вокруг ничего. По ничему идут шаги. Идут, проходят свой путь и пропадают в прошлом, навсегда пропадают.

Вопросы не устают. Никогда не устают задаваться. Что стоит за жизнью? Кто за ней прячется? Выходи, мы посмотрим на тебя. Никого.

Что стоит за всеми событиями? Что происходит с ними? Нет никаких событий. Они ушли. Вместе с мгновением.

Кто же пришел? Ведь не бывает ничего. Вы не видите? Вот она. Провожаемая прошлым. Встречаемая будущим. Лишняя в настоящем. Ночь.

Почему жизнь должна жить? Почему смерть все время умирает? Почему всё прогоняет всех, но уйти им не позволяет? Она так хочет. Кто она? Ночь.

Но зачем жить тем, у кого ничего не осталось? Она так хочет. Так это она все решает? Нет, был день.

Долгий, составленный из долгих часов, что склеены были из долгих минут, что таили в себе долгие секунды, в которых прятались долгие мгновения, долгие и нудные, как это предложение.

Но теперь день ушел. Теперь он никто. Стало так спокойно. Нет. И после всех нанесенных миром порезов, человек может дать себе то, чего не могут никакие деньги, никакой Бог. Он может дать себе себя, и все.

Вопросы не устают и не спят. И что? Куда мы идем? Мы возвращаемся из пути в путь. Мы вернемся из пути в путь, когда уйдем. Нет. Увы. Не вернемся.

Тогда что мы делаем здесь, на этой улице? Что мы делаем здесь, так это калечим наши души. Так сказала ночь. Лишь для этого все нужно.

Но ведь это не ответ. Что мы делаем на этой улице? Кто здесь? Тише, тише… Пистолет в дрожащей руке. Не нужно так давить на курок. Не стоит так тревожить судьбу, дергать за хвост струну. Мы в сознании другого. И нам спокойно.

Откуда у него пистолет? Там такая история. Я бы рассказал, но нет. Вы все равно не поверите. И правильно. Бумаге можно доверять, но нельзя верить. Лучше сэкономим время. Да, так и сделаем. А что нам время, когда его нет?

Сейчас это. Но было и другое. Когда Роман вспоминает, его язык западает, прилипает к небу. Или каменеет вместе с челюстями и легкими.

Не надо так скоро. А что же? И нам что? А вы все еще думаете, вся эта история про Романа? Глупые. Нет, это история про вас и про меня. Но сейчас не до разговоров, ведь дитя рвется увидеть солнце.

В пузе у Романа колотая рана, порванное душевное мясо. Он рожает боль. Пистолет в руке. Тяжелит карманы. Кровь подгоняет. Кто-то должен умереть.

Сердце бьется, глаза ищут. Вынутые и простертые миру. Чему вслед они сморят? Что они ищут?

Поздно.

Всякая разумная мера, собрав волосы в хвостик, затем нервно распустив и для пущей уверенности бережно-быстро заплетя их в косичку, подправив помаду, подчеркнув ресницы и собрав все необходимое в чемодан, разбила свой череп о стену. Роман не здесь.

Все хорошо. Лето. Летний вечер. Они идут под сенью лета. В одной его руке – ее рука, в другой его – баночка от кофе, с кофе, что полуполна.

Не полупуста, не так, как раньше. И он чувствует ветер, как он сквозь него и через все… в безмятежное «может?»… Жизнь так близка! Он на ветру, она – как ветер.

Жизнь вибрирует стаканчиком, потеет ручкой ангела. В его руке. Ее волосы – тонкие русые камни, разлитые краской по майке. Ветрятся, волнятся. В них отражается свет фонарей.

Они под фонарями, как под теплыми великанами, что горбатятся дóбро. Слева – дорога, а справа от них раскинут парк.

Они говорят. Говорят о многом, много. Столь много есть им рассказать друг другу. Друг о друге. Но спроси их кто-нибудь вдруг: «О чем вы говорили?» Они не нашлись бы, что ответить.

Ведь пока их рты, казалось, были заняты словами, их умы следили за глазами, смотрящими друг в друга, друг на друга. И под конец, сказав столь многое, никто из них все ж не сказал ни слова из того, что хотел. О самом главном все молчат. Нет времени на слова.

Они гуляют до Вериного дома. Внезапная подмога. Вера приглашает его к себе на чай, на чай с Романом, что пьют вдвоем и пьют до самой ночи, даже дольше. Они болтают дальше. Дальше. Дальше. Много. Пьют и чай совсем недолго. Лишь недолго, потому что очень сложно пить и дальше чай, лежа в кровати, да притом в обнимку в страсти.

Это мгновение прекрасно, как и последующее прекрасно. Как и все прекрасное – прекрасно. Когда все кончено, Роман молчит. Ведь он не знает, что же будет дальше. Должен он уйти или остаться? И вот Вера говорит, что боится спать одна. Она всегда спит одна.

И если бы на этом все кончалось, на моменте, когда они вдвоем укрылись в постели без одежды, несчастные без надежды, но Романовы бездны озираются, озираются, озираются по всем сторонам, чтобы увидеть свое первое воспоминание.

В конце концов глаза каждого, каждого-прекаждого, ищут тепла. А если озера лица ищут крови и хотят ее есть? Звездная фонарная лампа еще висит над ночью. Луна светит тьмой. Если глаза не ищут тепла, то это не человек. Это Бог. И вместо жизни в Нем – смерть. Ужасно, но нелюдей куда больше, чем людей.

Лед ищет тот, кому было отказано в тепле. Лишь в холоде не замерзнуть до смерти. Его глаза мстят за то, чего никогда не видели. Его голодные рты хотят пустить теплую кровь – как кипяток в лед – за то, что холод не позволил ему стать человеком. Это монстр. Если существуют чудовища, то только несчастнейшие из всех возможных.

Первое, что помнит Роман – это завод материнской груди. Место, где производится любовь. Не помнит, но чувствует, как мать положила его на свою печь. На свою жгущую любовь. И как он впитался в ее малиново-нежную кожу. Роман чувствует, как аккуратно-любя билось ее сердце. Как этот стук-постук простукивал каждую вещь на свете, отзывался эхом из каждой пещеры будущего, пропитывал каждый кусочек настоящего, бережно положенный в ротик, был всем, что существует. Весь мир – это биение. Биение маминого сердца. А потом этот стук исчез.

И на каких бы пляжах ни лежало его сердце, ему не согреться и не услышать тот стук-постук. Мир умер. А все, что за этим последовало: какой-никакой дом, детский сад допоздна, а иногда на всю ночь, школа – это похороны матери, что никак не заканчиваются и не могут закончится и никогда не закончатся, потому что невозможно поверить, что она могла умереть, да еще и так, как будто она никогда не жила.

Нет, он видел, она была, она выходила в магазин. Может, мама просто потерялась и скоро придет?

– Пап, пап, а где мама?

– Отвали, че те надо? Мамы нет, у-все.

– А когда она придет?

– Иваныч, это че, сын твой? – вдруг весело потянуло перегарным сквозняком из уст силуэта, сидящего за столом. Бородатого, как бритва, что многое брила. Обрамленный пластиковой скатертью стол. С узором цветочков цвета мочи. Запах малосольных огурцов, слитых с помидорами, борющийся против вони гниющего табачного налета на зубах, которые, как пьяные грязные моряки, глядят, едва не выпадая за борт.

– Это кто так пацанёнка? – желто-синий палец утыкается в Романа. Синяки от побоев.

– А те че? Не суй свой нос, пока тебе не оторвали! Понял?

– Пап, когда придет мама?

– Кто-у разрешил те сюда? Я-у сказал, а ну, те заняться нечем? Иди, уроки вон!

– А ма-ма?

– У тебя нет мамы!

– Но я видел, она был-а..

– И никогда-у не было! Здесь я был! Иди отсюда-у-у! Это мой дом, и я его построил, тут у-у-все мое-о! Я здесь говорю, что делать! Не суйся ко мне, понял?!

Малявка. Папа убил маму? Это правда? Сон думает за Романа. Но Роман не спит. Роман спит наяву. Так сказали забияки в школе. Забияки? Тупое слово. Так сказали нелюди.

Сначала они говорят, что защищают тебя, и ты веришь им. Думаешь, они любят тебя.

Мое тело – это храм. Но молятся в нем не Богу. В нем никому не молятся. В нем молится сам себе – дьявол.

Мое тело – это тюрьма, в которой я спрятался. Но в этой тюрьме я не один, больше нет. Теперь я вижу, теперь я выглядываю из окна своей камеры и вижу, что за окном ничего нет. Потому что весь мир здесь, со мной, в моей тюрьме, в моей камере, в моем сердце, во мне. А во мне – ничего нет.

Роман видит осколки, помнит лишь их. Но целого нет. Не существует. Где ее лицо? Забота. Тепло. Ласка. Ваниш. Или все же Калгон? Их нет, но есть все хорошее в нем. Все хорошее от нее. Успело впитать, как швабра моющее средство, тонкое сердце Романа.

Он никогда не знал и не узнает, что с ней произошло. Люди говорили разное. Мама умерла. Мама убежала. Мама убита отцом. Или просто тяжело вздыхали обо всем.

Роман искал и ищет до сих пор тепло ее несуществующих глаз: на полках в магазине, под матрасом, в Вериных глазах. Но в Вериных глазах только – ничто.

В конце концов он сам создал ее образ. Из книг, рассказов. Эх, романтика. Вся его жизнь превратилась в поиск утраченной мамочки. Иногда кажется, ее не было никогда. Есть Вера, есть смысл не сдаваться. Ха-ха.

Одиночество осязаемо. Осязаемо даже во сне. Все осязаемо, когда слишком. Когда много. Чувство того, что ты мусор. Съедаемый меж зубьев трактора, но не до остатка, а так, чтобы ты еще – остался.

Но. Любовь. Больше всего любят тех, кого нет. Когда оборачиваешься. И еще раз. И по кругу. Не понимаешь где. А он в тебе. В тебе. Внутри. Всегда там был. Ты не один, если нашел в себе другого. Но если ты нашел в себе кого-то, кроме себя, не значит ли это, что ты сошел с ума?

Молодой человек

«Они явятся, вцепившись верхними зубами в нижнюю губу; с остекленевшими глазами; с волосами, завязанными на макушках; с большими животами и тонкими талиями; держа в руках дощечки для записи кармических деяний; издавая крики «Бей! Убивай!», облизывая человеческий мозг, отрывая головы от трупов, вырывая сердца: так явятся они, наполняя миры».

«О высокородный, если ты не узнаешь их сейчас и из чувства страха бежишь от сих божеств, тебя ждут новые страдания. Если этого не знать, охваченный страхом перед Пьющими Кровь Божествами, человек испытывает трепет и ужас, и, погружаясь в обморок, уносится дальше: его собственные мыслеформы превращаются в иллюзорные видения, и он погружается в сансару».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

Но где же все-таки Роман? Ведь он не там, где его нет. Он там, где там. Хотел бы быть, но он не там, где он хотел бы. Тра-ла-ла.

И раз, два, три…

(Заводим Романов мотор).

Проснись! Проснись!

Проснитесь, глазки!

Думай, сердце!

Крылья, летите!

Не сдавайся, пропасть!

Пропади, пропажа!

Пропой, пой, пей с нами, водка!

Проснись! Еще день! Один всего, и все уйдет! Тогда уж все! Тогда наступит и второй. И третий день! А ты думал, будешь спать? Все продолжается всегда. Все всегда должно продолжаться. Все, кроме жизни.

– А?

Глаза открываются.

Тьма.

К ним, к магазинам, к свету. Может быть, они подскажут что-нибудь о чем-нибудь на свете. Темные теплые тротуары змеятся под ногами. Медленно ползут дома по сторонам. Ночь гуляет тенями по стенам, пузатая, свирепая, как день. Приковывает взгляд, как змея. Так вот, кто я? – Всего лишь тень при свете ночи. Что это? Лучами, как червями прыскают в глаза ядом: женская парфюмерия, аптека, ювелирная херня, неизменные McDonald’s, Apple, Armani, Gucci, Burger King и нескончаемые: «так далее и тому подобное» ярких символов.

Идолы. Великие призраки, нерушимые с виду, но готовые быстро разрушиться, разоблачиться в пыль. Разумеется, некоторым из них суждено стоять, как член. И долго не как член. Дольше скорострелов и идолов прошлого. Но долго ли? – А какая разница? Падут. В любом случае. Стоит лишь унитазу напрячь свои булки. А человек? Что есть человек под их стопой, у их яиц, воняющий в их жопе?

Что для них человек? – Чуть поменьше ничего. Материал. Корм. Источник питания. Мясо. Все это и так понятно. Живут, поедая жизни. В каком-то смысле, Apple живее и сильнее любого живущего. Его существование тверже стоит на ногах реальности.

Синим пламенем витрины манят. Прочь из тьмы, наружу, в мир. К холодному цвету кожи стеллажей и вещей. Ожить и успокоиться. Но помимо. Там. У стеллажей. Полно людей. Ни одного. Прильнуть? К кому из них? Не нужно. Гадко. Прочь. Роман мотылек, а не стервятник.

Тело просит еды. Желудок голоден, но не как сердце. Сердце голодно, как голод. И голод холоден, как лунный свет. Где же есть хоть что-нибудь поесть? Парочка. Двое робко выскальзывают из магазина и бегут в такси.

– Простите, вы не подскажете, где здесь продуктовый?

– Да за углом! Ты навигатором пользоваться разучился?

Тупой. Палец ткнул в сторону, а задница легла в машину вслед другому.

– Спасибо.

Недолго Романовы ноги шагают по дорожкам пешеходным. Магазин. Открыт. Но на входе, как замок, весит охранник. Ограждая, как шлагбаум, мямлит:

– Магазин закрывается, молодой человек.

– Я быстро.

– Чтобы пулей!

Пускает Романовой спине вдогонку пули слов охранник. Но Роман уже не слышит ничего. Еда. Романова рука берет корзинку и тянет тело к стеллажам.

Трезвый свет, но такой, как будто спился вчера вечером и проснулся трезвым. Голод набирает все подряд. И это, да, и это тоже надо. Романовый рассудок весь замаринован голодом. Глаза безмолвны, лишь читают слоганы, но не цифры, что под ними. Глаза безмозглы, им не остановить Романа.

Чипсы, охотничьи сосиски, сыр, булочки, и даже мармелад. Замороженную пиццу, соевое молоко, еще немного мармелада. Кажется, Романов ум сошел с ума.

Нездоровый подъем сил с кровати. Может, хватит? Нет. Все сразу, разом. Роман совсем забыл, что ему некуда идти со всей этой едой. Негде пиццу разогреть. Негде ничего. Уже Романова корзина отказалась принимать в себя потоки беженцев, а Европа все ничего и как-то живет.

Но нет. Невыразима радость истощенных глаз, когда на полудыхании остановил дыхание Роман. Полки с пивом. Живот приятно подтверждает выбор. Мурашки гладят его спину. Роман бежит к ним. Перебирая банки, мальчик чувствует, как горло увлажняется спокойствием. Пшеничного – четыре банки. Но хотелось бы вишневого. Да, вишневое, и где оно? А вот стоит. Ха-ха, ну вот и найдено. Как и первое разочарование: