Измайловский маньяк

– Ты понимаешь, – начал он наконец, – есть такие вещи, которые наружу не выносят. Не для газет.

– Но я всё равно узнаю, – упрямо сказала Настасья. – Я журналист. И я там была. Я видела круг в траве. Видела её руки, как будто их специально уложили. Это же не просто бытовуха, да?

Митя перевёл взгляд на окно, где отражалась жёлтая буква «М».

– Слишком много хочешь знать, – сказал он тихо. – И слишком быстро.

Настасья наклонилась ближе, понизив голос:

– Просто скажи, Митя… это точно муж? Или всё-таки что-то другое?

Митя вздохнул и откинулся на спинку стула.

– Муж уже признался, – сказал он сухо. – Через пару дней будет следственный эксперимент. Повезём его в парк – покажет, как душил жену, где уронил её сумку, как та падала. Всё зафиксируем.

Настасья уставилась на него, забыв про вилку в руке.

– То есть… он согласился показать?

– А куда денется, – пожал плечами Митя. – Такие признания надо закреплять. С понятыми, с протоколом, с камерой.

Настасья почувствовала, как сердце застучало быстрее. Она вспомнила тело в траве, ровно вытянутые руки, странный круг на земле.

– Можно… можно будет там быть? – тихо спросила она.

Митя посмотрел на неё долгим тяжёлым взглядом.

– Это не спектакль, Настя. Это следствие.

Она опустила глаза на салат, который так и остался нетронутым, а потом взглянула на него снизу вверх – с таким упрямым, почти щенячьим выражением, что Митя едва не рассмеялся.

– Ты же знаешь, я всё равно туда прорвусь, – тихо сказала она. – Место я знаю. К тому же, я уже была представлена как твоя помощница. Если мы упустим, какая-нибудь газетёнка раньше нас напишет. А это… это может быть делом всей моей карьеры.

Митя закатил глаза и поднял руки, будто сдаваясь.

– Ой, ладно. Но слушай внимательно: никаких «я была на месте преступления, меня привели милиционеры». Поняла?

– Поняла, – кивнула Настасья, едва сдерживая улыбку.

– Пиши так, будто узнала от кого-то из парка, от дворника, от собачника – не важно. Но без моего имени и без упоминаний, как ты там оказалась.

Настасья прикусила губу, скрывая довольную улыбку, и только тихо сказала:

– Договорились.

На секунду между ними повисла тишина, но не неловкая – густая, тёплая. За соседним столиком дети громко хрустели картошкой, кто-то уронил поднос, и кассир устало окликнул: «Следующий!».

Митя вдруг усмехнулся, глядя на контейнер салата.

– Ты даже салат не тронула.

– А я ж сказала, – Настасья откинулась на спинку сиденья и чуть дерзко улыбнулась, – я не такая. Я за чизбургерами.

Он тихо рассмеялся, убрал со стола мусор и встал.

– Ладно, помощница следователя, пошли. Пока ты тут карьеру строишь, у меня протоколы лежат.

Она поднялась вслед за ним, закинула сумку на плечо. Их руки на мгновение почти коснулись друг друга на узком проходе между столиками. Настасья почувствовала, как сердце пропустило удар, и тут же отвернулась к витрине с игрушками из «Хэппи мил».

– Спасибо за обед, – бросила она, выходя на улицу.

– Это не обед, – поправил Митя, догоняя её. – Это перекус. Обедать будем, когда поймаем настоящего убийцу.

Он открыл перед ней дверь, и они вышли в московский шум – трамвай грохотал по рельсам, маршрутка рванула от остановки, в воздухе смешивались запах бензина и жареной шаурмы.

Настасья поправила сумку и шагнула рядом. Она уже знала: эта история не отпустит её.

Управление встретило Митю запахом табака и бумаги. В узком коридоре звенели телефоны, мелькали лица сотрудников.

Кузьмин сидел у себя за столом, заваленным папками, и даже не поднял глаз, когда Митя вошёл.

– Ты что там устроил? – сухо спросил он, перекладывая бумаги. – Газетчицу таскаешь с собой?

– Помощница, – спокойно ответил Митя.

Кузьмин поднял взгляд, его глаза были тяжёлыми.

– Помощницы у нас по штату не положены. А знаешь, чем это закончится? Сначала статья в газетёнке, потом начальство спросит: почему следствие на полосе раньше, чем в протоколе.

– Я держу её при себе, – отрезал Митя. – Иначе полезет сама.

На секунду на лице Кузьмина мелькнула усталость, но голос остался жёстким:

– Делай, как знаешь. Только если облажаешься – отвечать будешь ты.

Он быстро закрыл папку, словно разговор был окончен. В его тоне чувствовалось желание поскорее поставить точку и вернуться к рутине, будто лишние слова только мешали.

Глава 7

Телефон зазвонил в семь вечера.

– Боголюбова? – голос Мити звучал уставшим, но собранным. – Нашли зацепку. Твою Меркулову видели пару раз с любовником в «Пропаганде».

– В баре? – Настасья едва не выронила трубку. – Так это же центр!

– Да. Только… не хочу тебя туда тащить, – добавил он. – Там публика разная, и мужик может оказаться не тем, кем кажется.

– Вот поэтому я и нужна, – перебила она. – Я женщина. Сойду за лёгкую, разговорить смогу. А ты его одним видом напугаешь.

– Настя… – в голосе Мити прорезалось раздражение. – Это не детектив.

– Зато шанс. Если я подсяду к нему – он не насторожится. Ну, подстрахуешь издалека. Ты же всё равно не отпустишь меня одну, – упрямо сказала она.

Повисла пауза. В трубке слышался только его хрипловатый вздох.

– Ладно, – наконец произнёс он. – Заеду через час. Но держишься рядом, ясно?

Гудки оборвали разговор. Настасья ещё несколько секунд стояла с телефоном в руке, слушая собственное сердцебиение. Мысль о предстоящем вечере обжигала: бар, подозреваемый, риск – и где-тоМитя, который вроде бы рядом, но всё же держит дистанцию.

Она прошла по комнате, открыла шкаф, перебрала вещи. Одно платье показалось слишком скромным, другое – слишком строгим. Наконец выбрала то, что выглядело вызывающе, почти дерзко.

Настасья стояла у зеркала и вертела прядь волос. На ней была короткая чёрная юбка, яркая малиновая блузка, каблуки. Губы подчеркнула помадой, глаза – тёмным карандашом.

«Журналистка или разведчица? – подумала она. – Вызывающе… но в роль вхожу».

Внутри всё сжималось от страха и одновременно дрожало от предвкушения.

Во двор тихо въехала знакомая «десятка». Настасья вышла навстречу. Митя вышел из машины, задержал взгляд и чуть усмехнулся:

– Ну, прямо роковая женщина. Осторожнее, так и забудешь, что ты журналистка.

Она хмыкнула, стараясь скрыть смущение:

– Зато в роль вхожу.

– Садись, – коротко сказал он, открывая дверцу.

Машина нырнула в поток вечерней Москвы. Фонари расплывались в стекле, музыка из чужих машин гремела вперемешку с сигналами. Настасья молчала, и только каблук постукивал по полу, выдавая её нетерпение.

Бар «Пропаганда» гудел, как улей. Дым клубился под потолком, в колонках играла Земфира, в воздухе пахло алкоголем, сигаретами и пряным потом. За столиками сидела разношёрстная публика: студенты, журналисты, какие-то богемные парочки.

Любовник Галины сидел у стойки – высокий, холёный, в белой рубашке, слегка расстёгнутой. На столе – бокал с виски, руки уверенные, движения отточенные. Лицо красивое, но скользкое, глаза блестели усталой опасностью.

Настасья подошла и улыбнулась как можно проще:

– Можно сесть?

Он скользнул по ней взглядом, и на секунду в глазах мелькнула усталость и боль.

– Садись. Но я не компания сегодня.

– Тогда зачем пить одному? – легко парировала она.

Он усмехнулся, сделал глоток, потом сказал тихо, будто себе:

– Я потерял одну женщину, которую любил. А домой возвращаюсь к той, которую не люблю.

Пауза. Он отставил бокал и добавил:

– Извини. Но, кажется, я приношу беды другим.

Он жестом позвал официантку, бросил на стол деньги, встал.

– Береги себя, девочка.

И ушёл, растворившись в дыме и музыке. Настасья осталась сидеть, сжимая пальцами бокал, который даже не дотронулась к губам. Сердце колотилось: она ожидала хамства или угроз, а услышала чужое горе.

Рядом скрипнул стул.

– Всё в порядке? – спросил Митя и сел рядом.

Она обернулась – он выглядел спокойным, но глаза выдавали напряжение.

– Ты следил? – усмехнулась она.

– Конечно. Ты сама выбила себе право участвовать, так что я держался рядом… – он хмыкнул, будто пытаясь скрыть недовольство. – Ну и что?

Настасья пересказала весь разговор с любовником: его улыбка, его слова о женщине, которую он потерял, о жене, к которой возвращается без любви. Каждое слово звучало в её памяти, словно осколок стекла. Она говорила, а внутри у неё всё сжималось: чужая боль прилипала к ней, как запах табака к волосам.

Митя слушал молча, не перебивая. Его лицо оставалось каменным, но рука на столе сжалась в кулак. Наконец он коротко сказал:

– Хм. Красиво говорит. Но завтра всё равно вызовем его. Для очистки совести.

Она кивнула. Внутри было странно пусто: лёгкость оттого, что он не убийца, и тяжесть от чужих слов, врезавшихся в память.

– И вообще, – добавил он неожиданно резко, – хватит с тебя. Ты мешаешь следствию, Настя. Не приходи больше.

Слова хлестнули сильнее пощёчины. Настасья почувствовала, как будто её выставили за дверь на глазах у всех.

Мешаю? – внутри поднялась волна обиды. Она ведь сидела рядом, рисковала так же, как он. Видела те же лица, тот же страх. И теперь он отрезал её одним словом, будто всё это ничего не стоило.

– Что? – спросила тихо.

– Ты не понимаешь, во что лезешь. Я отвечаю за жизнь людей, а ты… ты журналистка. У тебя другая работа.

В голосе не было злости – только усталость и жёсткость, от которых стало холодно. Бар вокруг словно потускнел: свет ламп стал резче, смех за соседними столами – громче и чужим.

Она прикусила губу. Хотела возразить: «Я не мешаю, я помогаю», – но слова застряли в горле.

Перед глазами встала редакция: шум звонящих телефонов, крики Артура через весь зал, Борька с вечными шутками. Всё это – фон, суета, но в ней тоже была её часть. И теперь – Митя, который будто ставит её за линию, как наблюдателя, а не участника.

В горле застрял ком. Хотелось крикнуть, что она не просто журналистка, что она не собирается стоять в стороне. Но слова не шли. Вместо этого губы дрогнули, и Настасья едва слышно сказала:

– Поняла.

Митя отвернулся первым, словно ставил точку. Его плечи были напряжены, шаги – слишком быстрые, будто он хотел уйти подальше не только от неё, но и от разговора.

Настасья осталась сидеть на секунду дольше. Музыка в «Пропаганде» вдруг показалась глухой, бьющей прямо в виски. В зале смеялись парни в клетчатых рубашках, девушки в ярких топах наклонялись к бару, кто-то хлопал по плечу бармена. А ей всё это было невыносимо – чужая лёгкость, чужая радость. Она чувствовала себя изгнанницей среди праздника.

Она встала и пошла за ним. Снаружи гудела вечерняя Москва: блестели мокрые витрины, клубились выхлопные газы, на углу ругались таксисты. Настасья и Митя вышли из «Пропаганды» бок о бок, и ей вдруг стало ясно: эта история держит их обоих крепче, чем они сами ожидали, только каждый цепляется за неё по-своему.

Митя довёз её до дома, почти не разговаривая. Сидел, сжав руль, смотрел вперёд. Лишь на прощание, когда машина остановилась у её подъезда, коротко сказал:

– Завтра всё узнаем.

И уехал, даже не взглянув в её сторону.

Настасья осталась стоять, слушая, как стихает звук мотора. Пустота внутри была такой, будто её ударили, но без синяков. Она впервые подумала: если даже он видит во мне лишнюю, то кто вообще допустит меня к правде?

Она поднялась по ступенькам к подъезду и вдруг поймала себя на странной мысли: все мужчины вокруг – разные, но каждый по-своему оставляет её одну.

Любовник – скользкий, обаятельный и опасный. Человек, у которого на языке красивые слова, а в сердце – пустота. Он признаётся в потерянной любви, но возвращается туда, где давно нет огня. С таким можно выпить, поговорить, но опереться – никогда.

А Митя… Митя был стеной. Высокой, надёжной, но ледяной. За этой стеной можно было спрятаться, но к ней невозможно прижаться – она обожжёт холодом.

Настасья закрыла глаза и подумала: а есть ли кто-то, кто сможет быть рядом, а не только по другую сторону?

Глава 8

Телефон зазвонил поздним утром. Настасья, ещё сонная, схватила трубку.

– Слушаю…

– Это я, – голос Мити звучал спокойно, но жёстко. – Проверили. Любовник не виновен.

Она резко села на кровати, будто от холодного душа.

– Точно? – выдохнула.

– Точно, – подтвердил он. – Алиби железное. Он был на работе, всё сошлось по времени. Хоть и скользкий тип, но к убийству отношения не имеет.

Настасья сжала трубку. С одной стороны, облегчение. С другой – пустота: подозрение снова рассыпалось.

– Значит, круг снова замыкается на муже, – тихо сказала она.

– Именно, – ответил Митя. На секунду в его голосе прорезалась усталость.

Он отключился, и в комнате воцарилась тишина. Настасья уронила телефон на кровать, уставилась в потолок. Пришло странное предчувствие, будто следующая новость окажется куда страшнее.

Она машинально оделась, вышла на улицу и двинулась к редакции. Утренний город гудел маршрутками и трамваями, запах жареных пирожков тянулся от киоска на углу, а в голове пульсировала только одна мысль: что дальше?

Настасья зашла в редакцию. Все головы повернулись к ней, будто она вернулась с фронта. Артур уже стоял у своего стола с бутылкой шампанского – дешёвого, «Советское», но пробка была готова вылететь.

– Ну как? – ухмыльнулся Артур, и в глазах блеснуло веселье.

Настасья задержалась на пороге. В подвале пахло перегретым пластиком и вчерашними сигаретами.

Девчонки из вёрстки переглянулись и хихикнули – они жили своей жизнью, даже когда Артур устраивал спектакли.

В углу Борька, младший репортёр, громко хлопал по клавиатуре. Он был тем самым парнем, что всегда мог одновременно писать заметку и спорить о новых мотоциклах. Настя пару раз ловила себя на мысли, что от его шума в редакции было даже уютнее.

Олеся болтала по телефону, жуя сухарь и одновременно стуча текст. В углу дремал корреспондент спортотдела, прикрыв лицо газетой, а из принтера хрипло выезжали страницы – пахнущие дешёвой краской, ещё горячие.

За соседним столом Витя-спортсмен снова жевал жвачку, стуча пальцами по клавиатуре, будто отбивал ритм, звучал, как барабан.

Этот подвал жил своей жизнью: шумел, трещал, скрипел, как старый радиоприёмник, но каждый здесь верил, что однажды поднимется наверх, в «настоящую» журналистику.

– А что вы тут делаете? – Настасья выгнула бровь.

– Мне оттуда позвонили, – Артур привычно ткнул пальцем вверх, будто министры сидели прямо на потолке. – Сказали: готовьтесь, скоро переедем в «Башню». Как ты хотела.

Он говорил громко, но Настасья уловила: глаза его чуть устало блеснули. Может, и сам он уже не верил в эти обещания, просто цеплялся за них так же, как и все в этой подвальной редакции.

– Это с чего вдруг? – скептически спросила Настасья и скрестила руки на груди.

– Статью пишем, что Галину убил… – Артур сделал паузу и внимательно посмотрел на неё. – Ну? Кто?

Настасья выдохнула, будто скидывая с себя лишний вес:

– Муж. Признался.

– Вот! Убил муж, – сразу подхватил Артур, – И мы расскажем, почему любовник – это плохо. Поднимем семью, демографию, все дела. И нам дадут местечко. Теперь точно обещали.

– Но ещё не было следственного эксперимента, – возразила Настасья.

Он вскинул руку, будто дирижировал оркестром:

– Читателю не нужна правда, Настя. Читателю нужен скандал. Ему плевать, было ли там алиби или эксперименты. Главное – кровь, измена, ревность. Вот что продаёт номер.

Он прошёлся вдоль столов и, обращаясь уже ко всей редакции, добавил:

– Помните ту студентку? Мы написали кое-как, без доказательств, и газету смели с прилавков. А если бы полезли копаться в деталях, сидели бы сейчас без тиража и без премии.

Артур щёлкнул пробкой, громко открыл шампанское и плеснул его в пластиковый стакан. Сделал глоток, задержал дыхание и усмехнулся:

– Журналистика – это базар. Мы торгуем словами. Кто громче выкрикнет товар, того и купят.

Он говорил не только Настасье – весь подвал слышал каждое слово. У Артура всегда был голос, которым он легко заглушал гул клавиатур и телефонных звонков.

– Всё это не важно. Они пусть дальше сами разбираются без нас, – отмахнулся Артур, ставя стакан на край стола.

Взгляд его скользнул по облупленным стенам редакции, по старым столам, по лицам журналистов, которые суетились, будто верили в скорый переезд.

Артур знал: обещания дают годами, а подвалы – всегда остаются подвалами. Но всё равно продолжал тянуть эту лямку – то ли по привычке, то ли потому, что другого мира он себе уже не представлял.

Когда-то, ещё студенткой журфака, Настасья мечтала совсем о другом. Сидела в душной аудитории, конспектировала лекции по этике журналистики и верила, что когда-нибудь напишет материал, после которого люди выйдут на площадь – защищать слабых, бороться за справедливость. Тогда казалось, что слово может быть оружием и лекарством одновременно.

Она вспоминала, как ночами строчила заметки в университетскую стенгазету, как спорила с преподавателями о том, что журналистика должна «служить обществу». Даже диплом хотела писать о «правде в медиа» – и с каким восторгом повторяла: «Газета – это четвёртая власть».

И вот теперь – облупленные стены подвала, пластиковые стаканчики, Артур с его вечным шампанским и лекциями про «базар». Вместо правды – инструкции сверху. Вместо расследований – дешёвые сенсации, которые покупают у киоска вместе с сигаретами и жвачкой.

Настасья ощущала, что между её мечтой и реальностью пролегла бездонная трещина. Она как будто стояла на её краю: шаг вперёд – и станет одной из них, будет торговать словами, как овощами на рынке. Шаг назад – и останется ни с чем.

Настасья сжала губы и резко сказала:

– Быстро вы переобулись, Артур.

Она намеренно не добавила отчество.

В редакции повисла пауза. Борька присвистнул с другого конца комнаты и неодобрительно покачал головой.

Из-за стола поднялась Олеся – единственная, кто всегда звала её по-дружески:

– Ну что ты, Настька, – протянула она с улыбкой, но в голосе было больше усталости, чем доброты. – Нам же не всегда надо писать правду.

Настасья почувствовала, как внутри всё сжалось. Её хотели снова загнать в клетку – в подвал, в дешёвые статьи «как похудеть к лету». Но она не была девчонкой на побегушках.

Настасья резко обернулась:

– А что же тогда?

Олеся пожала плечами, играя ручкой в пальцах:

– Надо писать так, как нужно. Сегодня «муж-убийца» – значит, муж. Завтра скажут «любовник» – будет любовник.

В редакции засмеялись – кто-то одобрительно, кто-то нервно. Но Настасья уловила другое: лёгкая фраза Олеси звучала как признание. Здесь, в этом подвальном офисе, всем было ясно, что кто-то им диктует, какие слова попадут на полосу, а какие – останутся в черновиках.

– Ты серьёзно? – Настасья резко подняла голову. – Мы же журналисты, а не куклы.

Олеся фыркнула, поигрывая ручкой между пальцами:

– Журналисты такие же куклы, Настя. Только нам платят за то, что мы двигаем губами под чужие слова.

– Тогда зачем вообще мы нужны? – упрямо бросила она.

– Чтобы картинка была красивее, – холодно усмехнулась Олеся. – Кто-то ведь должен озвучивать чужие сценарии.

Удар пришёлся так точно, что Настасья почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Она открыла рот, чтобы возразить, но по взглядам коллег поняла: многие думают так же, просто не говорят вслух. Ей стало стыдно и обидно одновременно, и слова застряли в горле.

Артур хлопнул её по плечу и добавил:

– Слышала? Хочешь карьеру – играй по их правилам.

Настасья только кивнула, сделав вид, что согласна. Слова Олеси застряли в голове, но спорить не было смысла: Артур сиял, коллеги оживлённо делили между собой темы, а воздух редакции наполнился шумом.

Она думала: если согласится – станет одной из них, будет писать под диктовку и постепенно разучится сомневаться. Если станет спорить – выкинут вон, и её место займёт кто-то посговорчивее.

Но внутри уже росло упрямое чувство: «Я докажу, что стою большего. Пусть считают меня смешной – я вытяну эту историю и сделаю её своей». Эта мысль жгла сильнее, чем любые слова Артура или Олеси.

«Я всё равно пойду на следственный эксперимент. Хоть камнем лягу у дверей, но узнаю правду», – пронеслось в голове.

Глава 9

Коридор редакции пах перегретыми батареями и дешёвым табаком. Окно было приоткрыто, и в него затягивало сизый дым. На подоконнике сидели двое корреспондентов, молча докуривавших дешёвые сигареты, и глядели в пустоту двора.

Артур появился неожиданно – дверь хлопнула, и он, прищурившись, заметил Настасью у стены.

– Ты чего, Насть, сбежала? – его голос был почти ласковым, но в этой ласке чувствовалась издёвка.

– Воздух нужен, – коротко ответила она.

Он усмехнулся, подошёл ближе. В руках у него был пластиковый стакан с кофе, который пах жжёной резиной.

– Слушай, – сказал он тише. – Ты, конечно, молодец. Упрямая, цепкая. Но пойми: здесь игра по правилам. Если будешь ломаться, тебя просто выжмут.

– Я не хочу писать ложь, – упрямо произнесла Настасья.

Артур вздохнул, словно слушал капризного ребёнка.

– Ложь, правда… У нас нет роскоши выбирать. Тут всё за нас решают. А мы лишь оформляем. Ты думаешь, я не хотел в молодости писать «правду»? Хотел. Но знаешь, что получил? Долги, холодную квартиру и работу на третий сортняк. А теперь хотя бы свет включен и кофе есть.

Он посмотрел на неё внимательнее, и в его взгляде впервые мелькнула усталость, которую он всегда прятал за цинизмом.

– Ты думаешь, я плохой? Нет. Я просто выжил. А тебе решать: будешь бороться – или выживешь.

Настасья замолчала. Внутри всё кипело: её тянуло крикнуть, что он предал профессию, что стал продавцом фраз. Но она сдержалась, только сильнее вжала ногти в ладони.

Артур развернулся, хлопнул её по плечу и ушёл обратно в зал.

– Не геройствуй, девочка. Здесь за героизм не платят.

Она вернулась в редакцию. Наверху двор жил своей жизнью: дворники пинали старый мяч, собака рылась в мусоре. Настасья смотрела на всё это и думала: если и правда «выживать» – то зачем она вообще здесь?

И тут Артур сказал, посмотрев на всех:

– Завтра все – в белой рубашке. Фоткаемся для премии.

Она посидела пару часов, сделала пару пометок в блокноте для вида, потом собрала сумку.

– Я домой, – коротко бросила и вышла, чувствуя на спине взгляды – и любопытные, и завистливые, и равнодушные.

На улице было чуть свежее после дождя. Настасья вдохнула глубже, будто смывая с себя запах редакционного дыма и дешёвого кофе.

Возле метро тянуло сладким ароматом горячей кукурузы – у тележки толпились школьники, пересыпая зёрна солью прямо на ладонь. Из проезжавшей маршрутки хрипло доносился Лепс.

Москва шумела, гудела и жила своей жизнью, и этот шум после подвала резал слух, но в то же время возвращал её в реальность.

Настасья услышала за спиной торопливые шаги.

– Настя! – окликнул Борька. Он выскочил из двери, поправляя куртку и сияя, как мальчишка. – Давай я тебя подвезу.

– На чём? – прищурилась она.

Борька ухмыльнулся и указал на блестящий мотоцикл, припаркованный у обочины. Хром сверкал в свете фонаря, сиденье ещё пахло новизной.

– Вот на этом красавце! Премию срубил, помнишь за статью, это я последний взнос отдал – и всё, теперь я король дороги.

Настасья скрестила руки на груди, но невольно улыбнулась.

– Боря, да ты как подросток, который из «Данди-спорта» кеды выпросил.

Для неё это сравнение было очевидным. В конце девяностых каждый школьник мечтал о паре из «Данди-спорта» – магазина, где продавали кроссовки и спортивные костюмы, казавшиеся тогда верхом моды. Получить такие – значило выбить из родителей победу, похвастаться во дворе и почувствовать себя «крутым».

– Э-э, не путай! – возмутился Борька, но глаза горели от гордости. – Это японец, настоящая техника, а не наши развалюхи. Ну что, поехали? До твоего дома меньше десяти минут.

Настасья задумалась, и вдруг слова сами сорвались:

– Давай не домой. Давай в город. Ну… как будто на свидание.

Борька расплылся в ухмылке:

– Сама предложила! Держись крепче, красавица. Сейчас покажу тебе настоящую Москву.

Он протянул ей запасной шлем, и через минуту мотор зарычал. Настя села за его спину, обхватила руками за талию. Хром сверкнул в свете фонаря – и мир сорвался с места.

Глава 10

Фонари вытягивались в золотые нити, асфальт блестел после вечерней грозы. Ветер бил в лицо, спутывал волосы, и вместе со страхом в груди разливалась странная свобода.