Опасные соседи

– Ладно.

– Но, – твердо сказал я, – пообещай мне, что это наш секрет. – Я указал на предметы, которые украл из комнаты Дэвида и Берди. – Не говори своему брату. Не говори моей сестре. Никому не говори. Обещаешь?

Она кивнула.

– Обещаю. – Она с минуту молчала, затем посмотрела на меня и сказала: – Он делал это и раньше.

– Что?

Она потупила взгляд и уставилась в свои колени.

– Он пытался заставить свою бабушку отписать ему дом. Когда она была уже в маразме. Мой дядя узнал об этом и выгнал нас. И тогда мы перебрались во Францию. – Она посмотрела на меня. – Как ты думаешь, мне стоит сообщить в полицию? – спросила она. – Рассказать о его делишках?

– Нет, – моментально ответил я. – Нет. Потому что юридически он не нарушил никакой закон. Но нам нужен план. Мы должны выбраться отсюда. Ты мне поможешь?

Клеменси кивнула.

– Ты сделаешь все то, о чем я тебя попрошу?

Она снова кивнула.

Я оказался на перепутье. Оглядываясь назад, я понимаю: было немало других способов положить конец этому ужасу, но, увы, все люди, которых я любил больше всего на свете, отвернулись от меня, и поэтому я выбрал худший из возможных вариантов.

54

Через десять минут Либби и Миллер покидают офис Салли.

– С тобой все в порядке? – спрашивает он, когда они выходят на уличное пекло.

Либби заставляет себя улыбнуться, но затем понимает, что вот-вот разревется и ничего не может сделать, чтобы остановить слезы.

– О господи, – говорит Миллер. – О господи. Только не это. – Он ведет ее в тихий двор, к скамейке под деревом. Он ощупывает свои карманы. – Бумажных платков нет, извини.

– Все в порядке, – говорит она. – У меня они есть.

Она достает из сумки упаковку дорожных салфеток. Миллер улыбается.

– Вы из тех людей, которые всегда берут с собой такие вещи.

Либби непонимающе смотрит на него.

– Это как понимать?

– Так, что… Просто это значит… – Его черты смягчаются. – Ничего, – говорит он. – Это значит, что вы очень организованны. Вот и все.

Либби кивает. Это она знает и сама.

– Иначе нельзя, – говорит она.

– Это почему же? – спрашивает он.

Либби пожимает плечами. Не в ее привычках говорить о личных вещах. Но, учитывая то, через что они прошли за последние два дня, она чувствует, что границы ее обычных разговорных предпочтений исчезли.

– Моя мать. Моя приемная мама, – уточняет она. – Она была слегка – как бы это выразиться – несобранной. Очень хорошенькая, этого у нее не отнять. Но отец был вынужден вечно следить, чтобы она ничего не забыла. Он умер, когда мне было восемь лет, и после этого… Я вечно опаздывала. У меня никогда не было нужных вещей для школы. Я не показывала ей чеки за поездки и прочее, просто не было никакого смысла. В разгар моих школьных выпускных экзаменов она забронировала тур, чтобы поехать на отдых. А когда мне исполнилось восемнадцать, переехала жить в Испанию. – Либби пожимает плечами. – В нашей семье взрослой была я. Такие дела.

– Хранительница бумажных платочков?

Либби смеется.

– Да. Хранительница бумажных платочков. Помню, как однажды я упала на игровой площадке и поранила себе локоть. Моя мать судорожно принялась рыться в сумочке, чтобы найти платок и вытереть кровь. Видя это, к нам подошла другая мама, с сумочкой точно такого же размера, как и у моей матери, и, открыв ее, вытащила антисептическую салфетку и пакетик пластырей. И я тогда подумала: я хочу иметь волшебную сумочку. Ну ты понимаешь.

Миллер улыбается ей.

– У тебя отлично это получается, – говорит он.

– Ты уже заметил? – говорит она и нервно смеется. – Я стараюсь, – повторяет Либби, – всегда стараюсь все делать, как надо.

Пару секунд они сидят молча. Их колени слегка соприкасаются, а затем они оба их отдергивают.

Затем Либби говорит:

– Похоже, это была пустая трата времени.

Миллер хитро смотрит на нее.

– Я бы не сказал, – возражает он, – Отнюдь. Девушка. Лола? Она внучка Салли.

Либби ахает.

– Откуда ты это знаешь?

– Потому что я заметил на столе Салли ее фото с молодой женщиной, держащей новорожденного. А потом увидел на стене в ее кабинете еще одно фото, с молодой белокурой девушкой. А еще я увидел на стене детский рисунок в рамочке, а на нем надпись «Я люблю тебя, бабуля». – Он пожимает плечами. – Я собрал все это вместе, и привет. – Он наклоняется к Либби и показывает ей что-то на экране своего телефона.

– Что это? – спрашивает она.

– Это письмо, адресованное Лоле. Оно торчало из ее сумки под столом. Я выполнил классический маневр – опустился на колено, чтобы завязать шнурок. Нажми.

Либби, разинув рот, смотрит на него.

– Но что заставило вас подумать?..

– Либби, я журналист-расследователь. Это моя работа. И если моя теория верна, Лола – дочь Клеменси. Что означает, что Клеменси живет где-то поблизости. И поэтому этот адрес, – указывает он на экран, – это адрес Клеменси. Думаю, мы только что нашли второго пропавшего подростка.

* * *

Дверь шикарного бунгало открывает женщина. Рядом с ней стоит вышколенный золотистый ретривер и лениво машет им хвостом. Женщина слегка полновата: у нее объемная талия, длинные ноги и тяжелая грудь. Темные волосы, стрижка, золотые серьги-обручи, синие джинсы и бледно-розовый льняной топ без рукавов.

– Слушаю вас?

– Здравствуйте, – говорит Миллер. – Вы – Клеменси.

Женщина кивает.

– Мое имя Миллер Роу. Это Либби Джонс. Мы только что беседовали с вашей мамой. В городе. Она упомянула, что вы живете рядом и…

Женщина смотрит на Либби.

– Вы похожи… У меня такое чувство, что я вас знаю.

Либби склоняет голову, уступая инициативу Миллеру.

– Это Серенити, – говорит он.

Клеменси хватается за дверной проем. Ее голова слегка откидывается назад, и Либби на миг кажется, что она вот-вот упадет в обморок. Но затем она приходит в себя, протягивает Либби руки и говорит:

– Ну конечно! Ну конечно! Тебе двадцать пять! Ну конечно! Мне следовало догадаться, я должна была знать. Я должна была догадаться, что ты придешь. Боже мой. Входите. Прошу вас. Входите.

Внутри бунгало красиво: паркетные полы и абстрактные картины, вазы с цветами, солнечный свет, струящийся сквозь витражи.

Клеменси идет в кухню принести им по стакану воды. Пес сидит у ног Либби, и та поглаживает его по голове. Псу жарко. Он тяжело дышит в душном воздухе, из его пасти плохо пахнет, но Либби не обращает внимания. Клеменси возвращается и садится напротив них.

– Ух ты! – говорит она, глядя на Либби. – Подумать только! Такая красивая! Такая… настоящая.

Либби нервно смеется.

– Когда я ушла, ты была малышкой, – продолжает Клеменси. – У меня не было твоих фото. Я понятия не имела, куда ты попала, кто тебя усыновил или какая у тебя жизнь. И я не представляла тебя. Просто не могла. У меня перед глазами стояла малышка. Похожая на куклу малышка. Не совсем реальная. Я бы сказала, совсем нереальная. И… – На ее глаза наворачиваются слезы, и она дрогнувшим голосом добавляет: – Извини, извини… Ты?.. Твоя жизнь?.. У тебя все в порядке?

Либби кивает. Она представляет свою мать вместе с мужчиной, которого та называет своим игрушечным мальчиком (хотя он всего на шесть лет ее моложе), как она растянулась на крошечной террасе ее маленькой, всего с одной спальней, квартирки в Дении (когда Либби приезжает туда в гости, ей там просто не находится места). На матери ярко-розовый кафтан, и она объясняет по скайпу, что была слишком занята и не успела заказать авиабилеты, чтобы прилететь к Либби на день рождения, и что к тому времени, как она посмотрела их по интернету, все дешевые билеты были уже раскуплены.

Она вспоминает тот день, когда они хоронили ее отца, помнит свою руку в руке матери, как она всматривалась в небо, мучаясь вопросом, благополучно ли он добрался туда, волнуясь о том, кто теперь будет отвозить ее в школу, так как мать не умела водить машину.

– Все закончилось хорошо, – говорит она. – Меня удочерили прекрасные люди. Мне крупно повезло.

Лицо Клеменси проясняется.

– Где ты сейчас живешь?

– В Сент-Олбансе, – отвечает она.

– Ой! Как мило. Ты замужем? Есть дети?

– Нет. Я одна. Не замужем. Живу одна. Детей нет. Никаких домашних животных. Зарабатываю тем, что продаю дизайнерские кухни. Я очень… На самом деле мне почти нечего о себе сказать. По крайней мере, пока не…

– Да, – говорит Клеменси. – Да. Представляю, какой это был шок.

– Мягко говоря.

– И много ты знаешь? – осторожно спрашивает она. – О доме? Обо всем этом?

– Скажем так, – начинает Либби, – для меня все несколько сложно. Начнем с того, что приемные родители всегда говорили мне, что мои биологические родители погибли в автокатастрофе, когда мне было десять месяцев. Затем я прочла в статье Миллера, что мои родители были членами секты, что имело место групповое самоубийство и что за мной присматривали цыгане. Затем, пару вечеров назад, мы с Миллером были в доме, на Чейн-Уолк, как вдруг появился этот тип. Хотя было уже довольно поздно. И он заявил нам… – она на миг умолкает. – Он заявил нам, что его зовут Фин.

Клеменси делает большие глаза и ахает.

– Фин? – уточняет она.

Либби неуверенно кивает.

Глаза Клеменси полны слез.

– Ты уверена? – говорит она. – Ты уверена, что это был Фин?

– Так он нам сказал, мол, его имя Фин. Он сказал, что вы его сестра. Что он уже много лет не видел ни вас, ни вашу мать.

Она качает головой.

– Но ведь он был таким больным, когда я оставила его в доме. Совсем больным. И мы везде искали его, я и моя мать. Искали повсюду. В течение долгих лет. Мы заглянули в каждую лондонскую больницу. Бродили по паркам, глядя на спящих на скамейках бездомных. Все ждали и ждали, когда он внезапно появится на нашем пороге. И он так и не появился, и в конце концов… мы решили, что он, скорее всего, умер. Иначе почему он не вернулся? Почему он не пытался найти нас? Ведь, будь он жив, он бы наверняка нас искал, не так ли? – Женщина на миг умолкает. – Вы точно уверены, что это был Фин? – снова спрашивает она. – Опишите мне, как он выглядел.

Либби описывает очки в роговой оправе, светлые волосы, длинные ресницы, полные губы. Клеменси кивает.

Затем Либби рассказывает ей о роскошной квартире и персидских кошках. Она повторяет шутку про кота по имени Дик, и Клеменси качает головой.

– Нет, – говорит она. – Это не похоже на Фина. Совсем не похоже. – Она вновь умолкает и задумчивым взглядом окидывает комнату. – Знаете что? – говорит она в конце концов. – По-моему, это может быть Генри.

– Генри?

– Да. Он был влюблен в Фина. Совершенно безответно. До помешательства. Он вечно пялился на него. Одевался, как он. Подражал его прическе. А однажды даже пытался его убить. Толкнул его в реку. Держал его голову под водой. К счастью, Фин был сильнее Генри. Крупнее. Он смог отбиться. Вы в курсе, что Генри убил кошку Берди?

– Что?

– Отравил ее. Отрезал ей хвост. А оставшуюся часть тела бросил в реку. Так что тревожные звоночки были всегда. Согласна, такое нехорошо говорить о ребенке, но, по-моему, у Генри имелась склонность к насилию.

55

Я не убивал кошку Берди. Боже упаси. Но да, она умерла из-за меня.

Я химичил с белладонной, готовя очередную снотворную настойку, правда, чуть посильнее той, которую я дал Дэвиду и Берди, чтобы попасть в их комнату, и которая бы вызвала не такое короткое «временное оцепенение». Я решил проверить ее на кошке, полагая, что, если той это не повредит, значит, моя настойка безопасна и для людей. К сожалению, кошке это навредило. Урок был усвоен. Следующая настойка была гораздо слабее.

Что касается кошачьего хвоста, если сказать «я отрезал ей хвост», то это звучит слишком грубо. Я просто взял его себе. Он был красивый, мягкий, разноцветный. Тогда у меня не было ничего своего, тем более ничего мягкого, потому что у меня все забрали. Ей же он был больше не нужен. Так что да, я взял кошачий хвост. И – очередные фейковые новости – я не бросал дохлую кошку в Темзу. Как я мог это сделать? Я ведь не мог покидать дом. Кошка и по сей день закопана в земле в моем аптекарском огороде.

Что касается того, что я, мол, толкнул Фина в Темзу, то это категорически неверно. Правдой может быть лишь то, что Фин толкнул меня во время борьбы, которая завязалась между нами после моей попытки толкнуть его.

Да. Такое могло быть. Он сказал, что я пялюсь на него.

– Я пялюсь на тебя, потому что ты красивый, – сказал я.

– Ты чокнутый, – сказал он. – Почему ты всегда такой странный?

– Разве ты не знаешь, Фин? – сказал я. – Ты не знаешь, что я люблю тебя?

(Прежде чем судить меня слишком строго, вспомните, что перед этим я принял ЛСД. Я был не в себе.)

– Прекрати, – сказал он. Было видно, что он смутился.

– Пожалуйста, Фин, – умолял я. – Прошу тебя. Я люблю тебя с той самой минуты, как увидел тебя, – и тогда я попытался поцеловать его. Мои губы коснулись его губ, и я на миг подумал, что он ответит на мой поцелуй. Я до сих пор помню мой шок, мягкость его губ, крошечный вздох, который прошел из его рта в мой.

Я прикоснулся к его щеке, и тогда он оторвался от меня и посмотрел на меня с таким неприкрытым отвращением, что мне показалось, будто сердце мне пронзил острый меч.

Он оттолкнул меня, и я едва не упал навзничь. Поэтому я толкнул его, а он толкнул меня. И я снова толкнул его, а он меня, и я полетел в воду, и я знал, что он сделал это не нарочно. Но я поступил некрасиво, когда не стал разубеждать его отца, когда тот подумал, что Фин сделал это нарочно. Это по моей вине его надолго заперли в комнате, я же никому так и не сказал, что это произошло случайно. Он тоже никому не сказал, что это произошло случайно, потому что тогда бы ему пришлось сказать, что он сделал это потому, что я поцеловал его. А признание хуже этого просто невозможно было придумать.

56

Однажды летним вечером, ближе к середине июня, я услышал, как моя сестра замычала.

Других слов для этого звука не подберешь. Она мычала, совсем как корова.

Это продолжалось какое-то время. Она лежала в запасной спальне, специально подготовленной для нее. Клеменси и меня отогнали от двери. Нам было велено идти в свои комнаты и не высовывать носа, пока нам не скажут, что мы можем вернуться.

Мычание продолжалось много часов.

А затем, примерно в десять минут после полуночи, раздался детский плач.

И да. Это была ты.

Серенити Лав Лэм. Дочь Люси Аманды Лэм (14 лет) и Дэвида Себастьяна Томсена (41 год).

Я увидел тебя лишь через несколько часов, и должен признаться, что ты мне очень понравилась. Твое лицо напомнило мне тюлененка. Ты не мигая уставилась на меня, и у меня возникло чувство, что ты меня заметила. Меня уже давно никто не замечал. Я позволил тебе взять твоей крошечной ручкой меня за палец, и это было удивительно приятно. Я всегда думал, что ненавижу младенцев, но, возможно, я ошибался.

А потом, через несколько дней, тебя отняли у моей сестры и перенесли в комнату Дэвида и Берди. Мою сестру привели наверх и вернули в комнату, которую она делила с Клеменси. По ночам я слышал, как ты плачешь внизу и как моя сестра плачет в соседней комнате. Днем ее приводили вниз, чтобы сцедить грудное молоко в какую-то средневековую штуковину. Затем молоко наливали в средневекового вида бутылки, а мою сестру вновь отправляли наверх, в ее комнату.

И вновь все изменилось: границы между ними и нами сместились на несколько градусов, и моя сестра опять стала одной из нас, и именно этот последний акт жестокости снова собрал нас вместе.

57

Люси делает шаг ему навстречу.

Ее брат. Ее старший брат.

Теперь она это видит.

Она смотрит ему в глаза.

– Где ты был, Генри? Где ты был? – спрашивает она.

– Ну ты знаешь, то здесь, то там.

Ее накрывает волна ярости. Все эти годы она была одна. Все эти годы у нее никого не было.

И вот он, Генри, высокий, с другим лицом, красивый, с хорошо подвешенным языком.

Она кулаками остервенело колотит его в грудь.

– Ты бросил ее! – кричит она. – Ты бросил ее! Ты бросил малышку на произвол судьбы!

Он хватает ее за руки.

– Нет! Это ты ее бросила! Ты! Ты ушла, а я остался. Единственный, кто остался! Ты спрашиваешь, где я был. А где была ты?

– Я была… – начинает она, затем разжимает кулаки и безвольно опускает руки. – Я была в аду.

Оба на мгновение замолкают. Затем Люси отступает и зовет Марко.

– Марко, – говорит она. – Это Генри. Он твой дядя. Генри, это мой сын. Марко. А это Стелла, моя дочь.

Марко переводит недоуменный взгляд с матери на Генри и обратно.

– Я не понимаю. Какое это имеет отношение к ребенку?

– Генри был… – начинает Люси. Затем вздыхает и начинает снова:

– Был ребенок. Девочка. Она жила здесь со всеми нами, когда мы были детьми. Мы были вынуждены оставить ее здесь, потому что… потому что нам ничего другого не оставалось. Теперь она взрослая, и Генри, как и я, пришел сюда, чтобы посмотреть на нее.

– Кхх, – прочищает горло Генри.

Люси поворачивается к нему.

– Я уже видел ее, – говорит он. – Я видел Серенити. Она была здесь. Дома.

Люси едва слышно ахает.

– О боже! У нее все хорошо?

– Да, – отвечает он. – Бодра и здорова, красива, как картинка.

– Но где она? – спрашивает Люси. – Где она сейчас?

– Сейчас она с нашей старой подружкой Клеменси.

Люси ахает еще громче.

– Клеменси! Боже ты мой. Где она? Где она живет?

– Она живет, если не ошибаюсь, в Корнуолле. Вот, смотри. – Генри включает телефон и показывает ей маленькую мигающую точку на карте. – Это наша Серенити, – говорит он, указывая на точку. – Дом номер двенадцать, Мейси-Уэй, Пенрит, Корнуолл. Я вставил в ее телефон небольшое отслеживающее устройство. Просто чтобы не потерять ее.

– Но откуда тебе известно, что это дом Клеменси?

– Ага, – говорит он, закрывая приложение, отображающее местонахождение Серенити, и открывает другое, после чего нажимает стрелку на звуковой панели. Внезапно слышатся голоса. Разговаривают две женщины, правда, очень тихо.

– Это она говорит? – спрашивает Люси. – Это Серенити?

Генри слушает.

– Думаю, да, – говорит он, увеличивая громкость. Тотчас врывается другой голос.

– А это, – говорит он, – Клеменси. Слушай.

58

Клеменси попросила Миллера оставить их одних. Она хочет рассказать все Либби наедине. Поэтому Миллер выводит пса на прогулку. Клеменси забирается с ногами на диван и медленно начинает:

– План состоял в том, что мы должны спасти ребенка. Генри опоит взрослых своим снотворным зельем, которое он сделал. Затем мы украдем из коробок в комнате Дэвида и Берди нашу обувь, нашу обычную одежду, возьмем деньги и ребенка, вытащим из сумки моего отца ключ, выбежим на улицу и, остановив полицейского или заслуживающего доверия взрослого, расскажем им, что в доме есть люди, которые годами держали нас взаперти. После чего тем или иным образом доберемся сюда, к моей маме. Мы толком не придумали, как мы с ней свяжемся, и, если честно, полагались на авось. – Клеменси криво улыбается. – Как ты видишь, мы не очень хорошо все продумали. Мы просто хотели уйти.

Как вдруг мой отец объявил, что собирается устроить по случаю тридцатилетия Берди вечеринку. Генри позвал нас в свою комнату. К этому моменту он стал своего рода нашим неофициальным лидером. И он сказал, что такой момент упускать нельзя. Мы выполним наш план. Во время дня рождения Берди. Сказал, что предложит приготовить всю еду. Он попросил меня пришить к внутренней стороне легинсов маленький карман, чтобы он мог положить туда свои флаконы с сонным зельем. От нас требовалось лишь изображать, в каком мы все восторге от вечеринки по случаю дня рождения Берди. Мы с Люси даже выучили для нее специальную пьесу для скрипки.

– А Фин? – спрашивает Либби. – Фин был замешан во все это?

Клеменси вздыхает.

– Фин обычно держался особняком. Да и Генри не хотел, чтобы он участвовал. Эти двое… – Она вздохнула. – Отношения между ними были натянутыми. Генри любил Фина. Но Фин ненавидел Генри. Плюс ко всему Фин был болен.

– Что с ним было не так?

– Мы так и не узнали. Возможно, у него был рак или что-то еще. Вот почему мы с мамой всегда думали, что он, скорее всего, умер. В любом случае, – продолжает она, – в день вечеринки наши нервы были на пределе. У всех троих. Но мы делали вид, будто таем от восторга по поводу этой дурацкой вечеринки. С другой стороны, в некотором смысле мы и вправду были в восторге. Мы праздновали свою свободу. По окончании вечеринки нас ждала нормальная жизнь. Или, по крайней мере, другая.

И мы сыграли для Берди нашу скрипичную пьесу, отвлекая взрослых, пока Генри готовил угощения. Было странно видеть контраст между моим отцом и Берди и всеми остальными. Мы все выглядели сущими доходягами. Но Берди и мой отец буквально светились энергией и здоровьем. Мой отец сидел, обняв ее за плечо, и на его лице было выражение полного и абсолютного владычества. – Клеменси мнет подушку, лежащую у нее на коленях. Ее взгляд жесткий и напряженный. – Как будто, – продолжает она, – как будто он от щедрот своего сердца «позволил» своей женщине устроить вечеринку, словно он думал: посмотрите, какое счастье я создал. Посмотрите, я могу делать все, что захочу, и все равно буду всеми любим.

Ее голос срывается, и Либби мягко касается ее колена.

– Все в порядке? – спрашивает она.

Клеменси кивает.

– Я никогда никому не рассказывала об этом раньше, – говорит она. – Ни матери, ни мужу, ни дочери. Это тяжело. Ну ты понимаешь. Про моего отца. Про то, что это был за человек. Про то, что с ним случилось. Потому что, несмотря ни на что, он был моим отцом. И я его любила.

Либби нежно касается руки Клеменси.

– Вы уверены, что можете продолжать?

Клеменси кивает, расправляет плечи и рассказывает дальше:

– Обычно мы ставили еду в центр стола, и каждый накладывал себе сам, но в тот вечер Генри сказал, что хочет обслужить нас, как если бы мы были клиентами в ресторане. Таким образом, он мог точно знать, перед кем окажется нужная тарелка. Затем мой отец произнес тост. Он поднял свой стакан и сказал: «Я знаю, жизнь не всегда была легкой для всех нас, особенно для тех, кто пережил утрату. Я знаю, что порой трудно не утратить веру, но тот факт, что мы все здесь, после всех этих лет, и мы все еще семья, а теперь, по сути, большая семья, – говоря это, он погладил тебя по головке, – наглядно свидетельствует о том, как нам всем хорошо, и как все мы счастливы».

А потом он повернулся к Берди и сказал… – Клеменси на миг умолкает, как будто собираясь с мужеством. – Он сказал: «Моя любовь, моя жизнь, мать моего ребенка, мой ангел, смысл моей жизни, моя богиня. С днем рождения, дорогая. Я всем обязан тебе». После этих слов они поцеловались. Это был долгий, влажный, какой-то чавкающий поцелуй, и я помню, как подумала… – Она вновь на миг умолкает и печально смотрит на Либби. – Я подумала: я очень, очень надеюсь, что вы оба умрете.

Минут через двадцать зелье начало действовать. Еще через три или четыре минуты все взрослые были без сознания. Люси схватила тебя с колен Берди, и мы тотчас взялись за дело. Генри сказал, что у нас всего минут двадцать, максимум полчаса, прежде чем действие зелья улетучится. Мы уложили взрослых на кухонный пол, и я нащупала под туникой отца кожаный кошель. Наверху лестницы я перепробовала все ключи, пока не нашла тот, который открыл дверь в их с Берди комнату.

– И, о боже, это был шок! Генри сказал нам, чего ожидать, но видеть все это своими глазами! То, что осталось от прекрасных вещей Генри и Мартины! Эти спрятанные от посторонних глаз груды антиквариата, парфюмерии и косметики, ювелирных изделий и алкоголя. «Ты только посмотри, – сказал Генри. – Ты посмотри на все это! И это при том, что у нас не былоничего. Это верх зла. Ты смотришь на зло». По нашим прикидкам прошло пять минут из примерно тридцати. Я нашла подгузники, ползунки, бутылочки для детского питания. Как вдруг поняла, что за моей спиной стоит Фин. «Быстро! – сказала я. – Найди одежду. Что-то теплое. На улице холодно». И он ответил: «Вряд ли у меня получится. Я слишком слаб».

«Но мы не можем оставить тебя здесь, Фин», – сказала я. «Я не могу! – упирался он. – Я просто не могу. ИЛИ ТЕБЕ НЕ ПОНЯТНО?» К тому моменту прошло уже почти десять минут, поэтому я не могла тратить время на его уговоры. Я видела, как Генри набил сумку деньгами. «Разве мы не должны оставить деньги в качестве доказательства? Для полиции?» – спросила я. Но он ответил: «Нет. Они мои. Я не оставлю ни пенни». Ты плакала, истошно вопила. «Успокой ее! Ради бога!» – рявкнул Генри.

А потом на лестнице позади нас раздались шаги. Через секунду дверь открылась, и на пороге выросла Берди. Она выглядела абсолютно безумной и едва держалась на ногах. Она, шатаясь, ввалилась в комнату, протянула руки к Люси и сказала: «Отдай мне моего ребенка! Отдай ее мне!»