Опасные соседи

– Но…

– Никаких «но». Я возьму на себя Морганов и Сериан Тахани. Мы скажем, что ты больна. Что бы там у тебя ни происходило, клянусь, это важнее кухонь.

Либби приоткрывает рот, чтобы что-то сказать в защиту важности кухонь. Кухни важны. Кухни делают людей счастливыми. Людям нужны кухни. Кухни и люди, которые их покупают, были смыслом ее жизни все последние пять лет. Но она знает: Дайдо права. Вместо этого она кивает и говорит:

– Спасибо, Дайдо.

Затем она приводит в порядок письменный стол, отвечает на два новых письма в почтовом ящике, включает функцию «адресат в отпуске» и спешит на железнодорожную станцию.

45

К маю 1992 года наша семья превратилась в нечто чудовищное. Внешний мир, кишащий пожирателями мяса, парами и микробами, с которыми нельзя было бороться потными упражнениями и одними лишь красивыми цветами, наверняка привел бы к гибели драгоценное Дэвидово потомство. Нам всем было строжайше запрещено выходить на улицу. Нам к нашей двери еженедельно доставляли овощи, и в нашей кладовой имелся запас бобов, зерна и гороха, способный кормить нас как минимум еще лет пять.

Затем, незадолго до моего пятнадцатилетия, Дэвид внезапно приказал нам сдатьнашу обувь.

Нашу обувь.

Обувь, даже если она не была сделана из шкур мертвых животных, была чем-то очень-очень дурным. Она вселяла мысли о грязных тротуарах и безрадостных походах в нехорошие офисы, где люди зарабатывали еще больше денег, чтобы расточать их на и без того богатых, оставляя бедных в оковах искусственно созданной правительством нищеты. Бедные люди в Индии не носили обувь; значит, и мы не должны. Вся наша обувь была собрана в картонную коробку, которую отнесли и поставили у ближайшего благотворительного магазина.

С того дня, когда Дэвид забрал наши туфли, и до ночи нашего побега два года спустя никто не ступил за порог нашего дома.

46

Когда Либби заходит в кафе на Вест-Энд-лейн, Миллер ест.

– Что это? – спрашивает она, вешая сумочку на спинку стула и садясь.

– Курица и чоризо в лепешке, – отвечает он, вытирая соус с уголка рта. – Очень вкусно. Пальчики оближешь.

– Сейчас четыре часа, – говорит Либби. – Это обед или уже ужин?

Ее вопрос ставит Миллера в тупик.

– Поздний обед? Или ранний ужин? Ланч? Бранч? Кстати, ты уже поела?

Либби качает головой. Этим утром она не ела с завтрака на террасе Фина. Да и аппетита тоже не было.

– Я не голодна, – отвечает она.

Он пожимает плечами и вновь вгрызается в свою лепешку с чоризо. Либби заказывает чайник чая и ждет, когда Миллер закончит есть.

В аппетите Миллера есть нечто странно привлекательное. Он ест так, как будто больше ничего не хотел бы делать. Он ест, замечает она про себя, осмысленно.

– Итак, – говорит Миллер. Он открывает свой ноутбук, набирает что-то в нем, а затем поворачивает экраном к Либби. – Знакомься, Берди Данлоп-Эверс. Она же Бриджит Элспет Вероника Данлоп-Эверс, если называть ее полное имя. Родилась в Глостершире в апреле 1964 года. В 1982 году переехала в Лондон, обучалась игре на скрипке в Королевском музыкальном колледже. По выходным играла на улицах, а потом со своим тогдашним парнем, Роджером Милтоном, вошла в состав группы Green Sunday. Кстати, Роджер Милтон позднее стал солистом Crows.

Миллер выжидающе смотрит на Либби. С ее стороны ноль реакции.

– Они были известны?

Он закатывает глаза.

– Ладно, проехали, – продолжает он. – В любом случае она несколько лет подрабатывала игрой на скрипке, прежде чем пройти прослушивание и получить место в группе под названием Original Version. В то время она крутит любовь с парнем по имени Джастин Реддинг и приводит его в группу в качестве ударника. Если верить интервью того времени, у нее была привычка всеми командовать. Ее никто не любил. Летом 1988 года у них вышел самый главный их хит, затем они выпустили еще один сингл с ней и Джастином, но, когда тот провалился, она обвинила всех остальных, взбесилась и ушла, забрав Джастина с собой. На этом интернет-история жизни Берди Данлоп-Эверс заканчивается. С тех пор по нулям. Как будто… – Миллер делает жест, изображающий, как нечто падает со скалы.

– А как насчет ее родителей?

– Ничего интересного. Она была одной из восьми детей в большой богатой католической семье. Насколько я могу судить, ее родители все еще живы – по крайней мере, я не нашел ничего, что говорило бы о том, что это не так, а также нашлись десятки маленьких богатеньких Данлоп-Эверсов, играющих на музыкальных инструментах и занимающихся доставкой вегетарианской еды. Но по какой-то причине ее семья не заметила или, возможно, просто махнула рукой на то, что их четвертая дочь в 1994 году исчезла с лица земли.

– А что насчет ее парня? Джастина?

– Ничего. Несколько упоминаний о нем во время его короткой фазы в качестве ударника на двух синглах Original Version. Но ничего больше.

Либби молчит, переваривая услышанное. Как люди вообще могут взять и раствориться в воздухе? Как это возможно, чтобы никто этого не заметил?

Миллер поворачивает экран обратно к себе и что-то печатает.

– Поэтому, – говорит он, – я вновь начал рыть информацию о Фине. Я связался с владельцем квартиры, сказал ему, что расследую дело об убийстве и мне нужно имя последнего человека, снимавшего его квартиру. Он был откровенен со мной. Явно горел желанием примазаться к моему расследованию. Джастин Реддинг.

Либби изумленно смотрит на него.

– Что?

– Фин, или кто он такой на самом деле, чтобы зарегистрироваться на «Эйрбиэнби», использовал имя бывшего парня Берди.

– Понятно! – говорит она. – Это надо же!

– Ага, ну кто бы мог подумать? – Миллер печатает на своем ноутбуке что-то еще. – И наконец, но не в последнюю очередь, вот тебе еще одно имя – Салли Радлетт.

Он снова поворачивает ноутбук экраном к Либби. На экране пожилая женщина, седые волосы, стрижка «шапочка», очки в роговой оправе, слезящиеся голубые глаза, подобие улыбки, голубая блузка, расстегнутая до третьей пуговицы, бледная ключица, отголоски красоты в чертах лица. Под фотографией слова «Терапевт и личностный тренер, Пенрит, Корнуолл».

– Правильный город. Правильный возраст. Выглядит как правильная сфера карьеры в целом – ну ты понимаешь, личностный тренер. Чем еще заняться на склоне лет, кроме как этой чепухой? Будь ты, конечно, на месте Салли Томсен?

Миллер с видом триумфатора смотрит на нее.

– Что скажешь? – спрашивает он. – Это ведь она, не так ли?

Либби пожимает плечами.

– Наверное, она. Похоже, что да.

– Там еще есть ее адрес. – Он указывает на экран. В его глазах застыл вопрос.

– Как ты думаешь, может, нам стоит?..

– Думаю, да. Стоит.

– Когда?

Он выгибает бровь, улыбается и набирает на телефоне номер.

– Привет, это Салли Радлетт? – спрашивает он, прочистив горло.

Либби слышно, как голос на том конце говорит «да». Затем, столь же внезапно, Миллер завершает звонок.

– Прямо сейчас? – спрашивает он, глядя на Либби.

– Но… – Она судорожно пытается придумать причину, почему она не может поехать прямо сейчас, но вспоминает, что причин у нее нет. – Мне нужно принять душ, – выдавливает она в конце концов.

Он улыбается, вновь поворачивает ноутбук экраном к себе и начинает печатать.

– Ночлег с завтраком? – говорит он. – Или «Премьер Инн»?

– «Премьер Инн».

– Отлично. – Еще пара щелчков, и он забронировал им две комнаты в «Премьер Инн» в Труро. – Примешь душ, когда мы туда доберемся. – Он закрывает экран, отсоединяет ноутбук и вставляет его в нейлоновый чехол. – Готова?

Либби встает на ноги, ощущая странное волнение при мысли, что проведет с ним остаток дня.

– Готова.

47

Я решил, что причиной всех наших бед был будущий ребенок. Я видел, как моя мама толстеет, а все остальные – худеют. И я видел, как Дэвид распушил хвост, едва не лопаясь от гордости. С каждым фунтом, который набирала моя мать, с каждым разом, когда ребенок шевелился в ее животе, Дэвид наращивал очередной слой мерзкого самолюбования. Я все время думал о том, что рассказал мне Фин в день, когда мы с ним ходили на Кенсингтонский рынок, – что Дэвида вышвырнули из последнего дома, когда он стал диктовать свои правила и попытался подмять всех под себя. Я пытался представить его унижение, когда он украл что-то у хозяев дома, и его застукали с поличным. Я все время напоминал себе, что человек, который четырьмя годами ранее, бездомный и без гроша за душой, переступил наш порог, – это тот же самый человек, который теперь расхаживал по моему дому, словно напыщенный индюк.

Мне была противна сама мысль о том, что этот ребенок появится на свет. Я знал, что с его помощью Дэвид попытается закрепить свою роль бога нашей искаженной крошечной вселенной. Если ребенок не родится, моей маме не нужно будет все время есть, и мы сможем вновь приносить в дом микробы. И, что еще важнее, у нас не было бы абсолютно никакой причины и дальше терпеть Дэвида Томсена. Не было бы ничего, чтобы связывало бы нас, что удерживало бы нас вместе.

Я знал, что мне делать, и это выставляет меня не в очень хорошем свете. Но я был ребенком. Я был в отчаянии. Я пытался спасти нас всех.

* * *

Давать снадобья оказалось на удивление легко. Я старался готовить их для мамы как можно чаще. Я готовил ей травяные чаи и овощные соки. И во все, что я ей давал, были подмешаны ингредиенты, перечисленные в главе книги Джастина «Естественное прекращение нежелательной беременности». Тонны петрушки, корицы, полыни, кунжута, ромашки и масла вечерней примулы.

Когда я передавал ей стакан сока, она гладила меня по руке и говорила:

– Ты такой добрый, Генри. Мне так приятно, что ты заботишься обо мне. – И я слегка краснел и ничего не отвечал, потому что в некотором смысле да, я заботился о ней. Я делал все для того, чтобы она не оказалась прикованной к Дэвиду навсегда. Но в остальном я совсем о ней не заботился.

И вот однажды, когда она была на шестом месяце беременности, а ребенок развивался нормально и уже начал бить ножками, извиваться и двигаться, моя мама спустилась вниз, и я услышал, как она разговаривает на кухне с Берди.

– Ребенок не шевелится. Сегодня ни разу не пошевелился, – сказала она.

В течение дня тревога усиливалась. Я ощущал ужасную тянущую боль внизу живота, потому что я знал, что будет дальше.

Конечно, никакую «Скорую помощь» не вызывали. Похоже, в придачу ко всем своим многочисленным талантам и навыкам, Дэвид Томсен оказался еще и врачом-гинекологом. Он смело взял ситуация в свои руки – посылал нас за полотенцами, водой и бессмысленными гомеопатическими настойками.

Ребенок появился на свет лишь спустя пять дней после того, как умер в утробе матери.

Моя мама рыдала часами. Она оставалась в своей комнате с Дэвидом, Берди и ребенком, издавая звуки, которые были слышны по всему дому. Мы, четверо детей, тихо сгрудились на чердаке, не в силах понять, что только что произошло. И наконец, ближе к вечеру того дня, моя мама принесла ребенка вниз, завернутого в черную шаль, и Дэвид вырыл в дальнем конце сада могилку, и ребенка закопали в темноте ночи, в окружении зажженных свечей.

В ту ночь я пришел в комнату к отцу и сел напротив него.

– Ты знаешь, что ребенок умер? – спросил я.

Он повернул голову и уставился на меня. Я знал, что он не ответит на мой вопрос, потому что он не мог говорить. Но я подумал, что в его глазах может быть что-то, что даст мне понять, что он думает о событиях дня. Но все, что я видел в его глазах, – это страх и печаль.

– Это был крошечный мальчик, – сказал я. – Они назвали его Элайджа. Теперь его хоронят на заднем дворе.

Он продолжал смотреть на меня.

– Наверное, это даже к лучшему? Как ты думаешь?

Я искал прощения за свои грехи. Я счел его молчание за одобрение.

– В том смысле, что он все равно бы умер, не так ли? Без медицинской помощи? Или, что еще хуже, могла умереть мама. Так что возможно, оно даже к лучшему. – Я взглянул на свое отражение в темном стекле окна позади моего отца. Я выглядел таким юным и глупым. – Он был такой крошечный.

Мой голос осекся на последнем слове. Ребенок был очень маленький, этакая странная кукла. Когда я его увидел, у меня защемило сердце. Мой младший братик.

– В любом случае вот что у нас произошло. И теперь, наверное, мы все попытаемся снова вернуться к нормальной жизни.

Но в этом и заключалась проблема. Не было ничего нормального. Ненормальной была жизнь моего отца. Ненормальным было все наше существование. Ребенок умер, но у меня по-прежнему не было обуви. Ребенок умер, но мой отец по-прежнему весь день сидел в кресле, уставившись в стену. Ребенок умер, но не было ни школы, ни праздников, ни друзей, ни внешнего мира.

Ребенка уже не было, но Дэвид Томсен все еще был.

48

Сейчас девять часов. Люси и дети устроились на ночь в старой спальне ее родителей. Стены комнаты танцуют при свечах. Стелла уже спит, Фитц свернулся клубочком с ней рядом.

Люси открывает маленькую банку джина с тоником. Марко открывает банку фанты. Они чокаются банками и говорят Лондону: «Ваше здоровье!»

– Ну так как, – тихо говорит он. – Теперь ты расскажешь мне о ребенке?

– О господи, – вздыхает Люси и проводит руками по лицу. – Я не знаю. Это все так…

– Расскажи мне. Пожалуйста.

– Завтра, – говорит она, подавляя зевок. – Я расскажу вам завтра. Обещаю.

Через несколько минут Марко наконец засыпает. Не спит только Люси. Она сидит в пустом, мрачном доме, в который, как она когда-то поклялась, никогда не вернется. Она осторожно поднимает голову Марко с колен и встает. Подойдя к окну, она наблюдает за тем, как лучи заходящего солнца играют в окнах новых блестящих жилых домов на другой стороне реки. Когда она жила здесь, их там не было. Может, будь они там, думает она, кто-нибудь смог бы их увидеть, кто-нибудь заподозрил бы неладное, кто-то мог бы их спасти, избавить от их печальных, исковерканных судеб.

* * *

Люси засыпает лишь после трех часов ночи. Сначала ее мозг упрямо отказывается отключаться на несколько часов, как вдруг она погружается в сон. А затем, столь же внезапно, просыпается снова. Она садится прямо. Марко тоже. Часы на телефоне говорят ей, что они все спали до позднего утра. Над головой слышатся шаги.

Люси кладет руку на руку Марко и прижимает к губам кончик указательного пальца.

Снова тишина, и напряжение оставляет ее. Но затем она слышит его снова, отчетливый звук шагов, скрип половиц.

– Мама…

Она сжимает руку сына и осторожно встает. Затем на цыпочках идет через всю комнату к двери. Пес просыпается, поднимает голову, спрыгивает с кровати Стеллы и следует за ней. Его когти громко стучат по деревянным половицам. Люси берет его на руки. Она чувствует, что пес вот-вот зарычит, и гладит его, чтобы успокоить. Марко стоит позади нее, ей слышно его тяжелое, надрывное дыхание.

– Не подходи! – шипит она.

Фитц глухо рычит. Над головой раздается очередной скрип. Рычание Фитца прорывается наружу.

Скрип прекращается.

Но затем раздается звук шагов, уверенных и твердых. Кто-то спускается по деревянной лестнице, что ведет к мансардным спальням. Люси замирает на месте. Пес снова начинает рычать и пытается вырваться из ее рук. Она захлопывает дверь и наваливается на нее всем телом.

Стелла уже не спит и широко раскрытыми глазами смотрит на дверь.

– Что случилось, мама?

– Ничего, дорогая, – шепчет она через всю комнату. – Ничего. Просто Фитц глупый пес.

Дверь на втором этаже скрипит, затем со стуком захлопывается. По жилам Люси струится адреналин.

– Это тот самый ребенок? – тревожным шепотом спрашивает Марко, широко раскрыв от ужаса глаза.

– Я не знаю, – отвечает Люси. – Я не знаю, кто это.

Шаги раздаются все ближе и ближе, с другой стороны двери кто-то дышит. Пес притих, прижал уши и оскалился. Люси отходит от двери и приоткрывает ее на узкую щелочку. Фитц выпрыгивает из ее рук и протискивается в щель. На лестничной площадке рядом с их комнатой стоит мужчина. Фитц тявкает и норовит укусить его за лодыжки, но мужчина смотрит на него с легкой улыбкой и даже протягивает ему руку, чтобы пес ее понюхал. Фитц успокаивается, нюхает руку и даже позволяет погладить себя между ушей.

– Привет, Люси, – говорит мужчина. – Какой милый песик.

Часть третья

49

Прикрыв ноги знакомым фиолетовым покрывалом, Либби блаженно растянулась на кровати. Номер в отеле «Премьер Инн» – счастливое место для Либби, в ее глазах эта гостиничная сеть ассоциируется с девичниками, вылазками из шумного Лондона и свадьбами в отдаленных городках. Кровать в номере хорошо знакомая и удобная. Она могла бы лежать на ней весь день. Но в девять они с Миллером встречаются в вестибюле. Она смотрит на телефон. Восемь сорок восемь. Она заставляет себя встать с кровати и очень быстро принимает душ.

Они приехали из Лондона накануне вечером, проделав долгий путь, и за пять часов, которые они провели вместе, она многое узнала о Миллере. В двадцать два года он попал в автомобильную аварию, после чего провел год в инвалидной коляске и прошел курс реабилитации. В молодости он был очень худым и спортивным, но так и не вернул свое прежнее стройное телосложение. У него есть две старших сестры и веселый отец, а вырос он в Лимингтон Спа. Он изучал политологию в университете, где познакомился со своей бывшей женой, которую звали Матильда, или сокращенно Мати. Он даже показал Либби ее фотографию на своем телефоне. Очень хорошенькая, с темно-рыжими волосами, пухлыми губами и стильной хипстерской стрижкой, которая привела бы в ужас девяносто девять процентов других людей.

– Почему вы расстались? – спросила Либби. И тотчас добавила: – Впрочем, можете не отвечать на мой вопрос.

– О, это моя вина, – ответил он, прикладывая руку к сердцу. – Целиком и полностью. Я расставил приоритеты так, что многие вещи оказались главнее семьи. Мои друзья, мои увлечения. Но главным образом – моя работа. И самым главным, – он умолкает с кривой улыбкой, – статья в «Гардиан». – Он пожимает плечами. – Впрочем, я извлек для себя урок. Я никогда больше не поставлю работу выше личной жизни.

– А вы? – спросил он. – Где-нибудь в кадре есть мистер Либби?

– Нет, – ответила она. – Нет. Это незавершенный проект.

– Понятно, но вы еще молоды. У вас еще все впереди.

– Это да, – согласилась она, в кои-то веки забыв о своем обычном ощущении нехватки времени для достижения всех ее сомнительных целей.

Надев вчерашнюю одежду, Либби в две минуты десятого выходит в вестибюль, где ее уже ждет Миллер. Он, похоже, не переодевался и даже не принял душ. Он весь какой-то лохматый и помятый, как будто двое суток не ложился в собственную постель. Но в этой лохматости и помятости есть и своя прелесть. Либби сопротивляется искушению пригладить его шевелюру и поправить вырез футболки.

Разумеется, он уже поглотил вкусный завтрак, каким славится «Премьер Инн», и когда она появляется, допивает кофе. Увидев ее, он улыбается, ставит чашку, и они вместе выходят из отеля.

* * *

Кабинет Салли расположен на главной улице Пенрита в небольшом каменном здании. На первом этаже оборудован спа-центр под названием «Пляж». Кабинет Салли на втором этаже, и туда ведет лестница. Миллер звонит в звонок, ему открывает молоденькая девушка.

– Да?

– Здравствуйте, – говорит Миллер. – Мы ищем Салли Радлетт.

– Боюсь, она сейчас занята с клиентом. Чем я могу помочь?

Девушка светлокожая, натуральная блондинка, у нее те же правильные черты лица, что и у Салли. На мгновение Либби думает, что это должна быть ее дочь. Но этого не может быть. Салли никак не меньше шестидесяти, возможно, даже больше.

– Нет, нам действительно нужно поговорить с Салли, – говорит Миллер.

– У вас назначена встреча?

– Нет, – говорит он, – к сожалению, нет. Это нечто срочное.

Девушка слегка щурится, затем переводит взгляд на кожаный диван.

– Может, вы все же присядете, пока ее ждете? Она скоро освободится.

– Большое спасибо, – говорит Миллер, и они с Либби садятся рядом.

Комната крошечная; хотя девушка сейчас сидит за столом, им слышно ее дыхание. Неловко молчание нарушает телефонный звонок. Либби поворачивается к Миллеру и шепчет:

– А если это не она?

– Значит, не она, – отвечает он, пожимая плечами.

Либби долю секунды в упор смотрит на него. Она понимает: Миллер видит жизнь совсем не такой, какой ее видит она. Он готов ошибаться; ему не всегда нужно знать, что будет дальше. Жить так, как живет Миллер, – в этом что-то есть, размышляет она.

Появляется высокая женщина – в сером платье с короткими рукавами и золотистых сандалиях. Она прощается с мужчиной средних лет, а затем, заметив их, недоуменно на них смотрит.

– Лола? – обращается она к девушке за столом.

В свою очередь девушка смотрит на Миллера и Либби.

– Они попросили о срочной встрече, – отвечает она.

Женщина поворачивается к ним и неуверенно улыбается.

– Здравствуйте.

Видно, что ей не нравится, когда кто-то приходит просить о срочной помощи. Но Миллер невозмутим и встает.

– Салли, – говорит он. – Меня зовут Миллер Роу. Это моя знакомая Либби Джонс. Вы не могли бы уделить нам минуток десять?

Салли снова смотрит на девушку по имени Лола. Та подтверждает, что следующая встреча Салли состоится только в одиннадцать тридцать. И тогда Салли приглашает их в свой кабинет и закрывает за ними дверь.

Кабинет Салли уютный, в скандинавском стиле: светлый диван с брошенным поверх него вязаным покрывалом, бледно-серые стены, белый стол и стулья. На стенах – десятки черно-белых фотографий в рамках.

– Итак, – говорит она. – Чем могу быть вам полезна?

Миллер смотрит на Либби. Он хочет, чтобы она начала первой. Она поворачивается к Салли и говорит:

– Я только что унаследовала дом. Большой дом.

В Челси.

– Челси? – рассеянно переспрашивает Салли.

– Да. На Чейн-Уолк.

– Ммм.

Она кивает, только один раз.

– Дом номер шестнадцать.

– Да, да, – говорит она с ноткой нетерпения в голосе. – Я не… – начинает она, но тотчас умолкает и слегка щурится. – О! – говорит она. – Вы тот самый ребенок!

Либби кивает.

– Вы Салли Томсен? – в свою очередь спрашивает она.

Салли не торопится с ответом.

– Нет, – говорит она, помолчав, – технически нет. Несколько лет назад, когда начала эту практику, я вернула себе девичью фамилию. Не хотела, чтобы кто-то… Я несколько лет провела не в самом лучшем месте и хотела начать все сначала. Но да. Я была Салли Томсен. А теперь послушайте, – говорит она, и ее тон внезапно становится холодным и резким. – Я не желаю ни с чем связываться. Моя дочь взяла с меня обещание никогда и ни с кем не обсуждать что бы то ни было о том доме в Челси. Никогда о нем не говорить. После того, что там произошло, она много лет страдала от нервного расстройства и все еще не до конца здорова. Я просто не имею права что-либо говорить. И хотя я рада видеть вас здесь, живыми и здоровыми, боюсь, я буду вынуждена попросить вас обоих уйти.

– Можем ли мы поговорить с вашей дочерью? Как вы думаете?

Салли пристально смотрит на Миллера, задавшего этот вопрос.

– Абсолютно нет, – говорит она. – Это исключено.

50

Моя мать так и не оправилась от потери ребенка. Она медленно отдалилась от нас. Она также отдалилась от Дэвида. Она начала проводить больше времени с моим отцом, они вдвоем подолгу молча сидели рядом.

Разумеется, я считал себя полностью ответственным за несчастье моей матери. Я попытался исправить ситуацию, давая ей отвары из книг Джастина, где утверждалось, что те способны излечить человека от меланхолии. Увы, было практически невозможно заставить ее что-нибудь съесть или выпить, поэтому все мои усилия были тщетны.

Дэвид, похоже, бросил ее. Я был удивлен. Мне казалось, что он захочет принять участие в ее физическом и душевном выздоровлении. Но он держался отстраненно, я бы даже сказал, холодно.

Однажды, вскоре после того, как моя мать потеряла ребенка, я спросил у него:

– Почему вы больше не разговариваете с моей матерью?

Он посмотрел на меня и вздохнул.

– Твоя мать на пути к выздоровлению. И этот путь она должна проделать сама.

Проделать сама.

Я почувствовал, как внутри меня нарастает волна ярости.

– Я не думаю, что она выздоравливает, – ответил я. – Я думаю, что ей становится хуже. А как насчет моего отца? Разве он не должен получать какую-то помощь? Какое-то лечение? Он целыми днями сидит в кресле. Может, во внешнем мире кто-то может что-то для него сделать. Может, есть какая-то терапия. Может, даже электрошоковая терапия или что-то типа того. Что, если для жертв инсульта существует новые методы лечения, о которых мы даже не знаем, потому что мы все застряли в четырех стенах. – Я сам не заметил, как перешел на крик, и как только слова сорвались с моих губ, понял, что наговорил лишнего: внезапно холодная, шершавая кожа его руки соприкоснулась с моей челюстью.