Елизавета I

Быть может, мне самой подыскать осиротевшей бесприданнице мужа? Быть может, это мой долг перед моим верным Уолсингемом? Быть может, одернуть Эссекса, приказать ему, чтобы прекратил дразнить Фрэнсис?

Я терпеть не могла вмешиваться в чужую личную жизнь. Как у королевы, у меня была такая прерогатива, еще и поэтому я старалась этого избегать. Единственное, чего можно было добиться подобным вмешательством, – это настроить человека против себя, и все ради чего? Никакой конечной цели у него не было.

Таким размышлениям я предавалась одним майским утром, хмуро сидя за письменным столом, когда ко мне подошла Марджори.

– Ваше величество, у меня важные новости. – Она дождалась, когда я вскину на нее глаза, и лишь тогда сказала: – Фрэнсис Уолсингем вышла замуж за графа Эссекса.

– Что? – только и смогла произнести я и потом: – Когда?

– Предположительно, хотя наверняка я утверждать не могу, они поженились практически сразу или даже еще до того, как умер Уолсингем.

– Тайком!

А она оказалась умненькой девушкой. Умнее, чем я считала.

Однако мое первоначальное мнение никак не изменилось. Она не будет с ним счастлива. Эссексу нужна рядом пылкая и сильная женщина, которая уравновешивала бы его. Фрэнсис ему не пара. Меня вдруг обожгло мыслью: а может, он женился на ней потому, что она была вдовой сэра Филипа Сидни, а Сидни завещал свою шпагу Эссексу? Не мог же он на этом основании решить, что обязан, в ветхозаветном духе, унаследовать и его жену?

– Это трагедия для них обоих, – сказала я. – Мне нужно поговорить с Эссексом. Пошлите за ним.

Мы встретились в уединении моих внутренних покоев. Когда он вошел, я сидела. Вставать я не стала. Он опустился передо мной на колени. Я продержала его так довольно долго, прежде чем дозволила подняться.

– Ну, Эссекс, что вы можете сказать в свое оправдание? Брак заключается на всю жизнь. Мне доводилось слышать о йоменах, которые прожили с одной женой по пятьдесят лет. Вы этого хотите? Вы хотите прожить с Фрэнсис Уолсингем до конца ваших дней?

Среди моих придворных дам он уже успел заработать определенную славу: не пропускал ни одной юбки. По этой части он далеко превзошел даже собственного отчима.

– Если я дам свое соизволение на этот брак, вы должны хранить ей верность. Как вам это нравится?

Выражение его лица подсказало мне, что такого требования он не ожидал. Значит, намеревался совершить рыцарский поступок и жениться на вдове своего почившего героя, а развлекаться при этом рассчитывал с более чувственными и сговорчивыми дамами.

– Я склоняюсь пред мудростью и требованием вашего величества, – произнес он, все так же стоя передо мной со склоненной головой.

– Подумайте хорошенечко. Я – королева-девственница и вопреки грязным слухам, которые ходят обо мне в некоторых кварталах и за границей, знаю, что я та, кем себя называю. В этой чистоте и непорочности я черпаю свой авторитет. Извращений при своем дворе я не потерплю. Вы желаете и впредь оставаться у меня на службе? В противном случае я готова дать вам мое дозволение покинуть двор и удалиться в деревню, к вашей матери.

– О, я желаю служить вам превыше всего на свете! – воскликнул он. – Молю вас, не отсылайте меня прочь! Я хочу быть вашим верным рыцарем!

Он казался таким искренним, его открытый взгляд горел рвением.

– Вы больше не Галаад, целомудреннейший из рыцарей, – сказала я. – Хотя было время, когда я полагала вас таковым.

– Таков был сэр Филип Сидни, – сказал он.

– Пф! – фыркнула я, не в силах сдержаться. – Он умер бесславной смертью!

Эссекс побелел. Кажется, я покусилась на святое.

– Это была благородная смерть! «Тебе нужнее», – сказал он, отдавая свою воду другому страдающему рыцарю!

– Ох, ну и глупец же вы, Эссекс! – Слова вырвались, прежде чем я успела прикусить язык. – Ему вообще нечего было там делать. Вся эта Нидерландская кампания была организована из рук вон плохо. Ему не следовало снимать набедренник. Ему не следовало отдавать свою воду другому раненому. Все это было продиктовано исключительно желанием покрасоваться![5]

Ну вот, я произнесла это вслух.

– Вы попираете основы моих ценностей, – сказал он. – Все, во что я верю, вы безжалостно сокрушаете.

– Значит, вы женились на Фрэнсис, чтобы почувствовать себя благородным? Прекрасно. Чувствуйте. Это будет вам наградой. Иных можете не ждать.

Он снова склонил голову. Я видела, что он потрясен. А он-то ожидал за свой галантный поступок восхищения и воздаяний.

– Да, ваше величество.

– Побудьте некоторое время вдали от двора.

Эссекс открыл было рот, чтобы возразить, но передумал и снова закрыл его.

Он ушел. Глупый мальчишка, которому, без сомнения, вскружили голову восторженные взгляды Фрэнсис, млевшей от его нарядов, и мнимый долг перед погибшим другом. Я покачала головой; эта встряска определенно согнала с меня сонливость. Однако застарелый душок воспоминаний о Лестере теперь вился, точно дым, вокруг живого Роберта Деверё, его пасынка. Почему мне вообще не все равно, что он сделал? Мои собственные мотивы стали казаться мне подозрительными.

В покоях невозможно было дышать. Нужно было выбраться на свежий воздух. Я решила: прогулка верхом – вот что мне сейчас нужно. Когда я мчалась на лошади через поля, никто не докучал мне разговорами.

Марджори поехала со мной, и моя гвардия тоже, но, по сути, я была одна. Миновав Мурфилдс, мы быстро оставили позади пределы Лондона и очутились в бескрайних полях за воротами Мургейтс, где прачки растягивали на крюках простыни на просушку, а озорные мальчишки упражнялись в стрельбе из лука.

В нынешнем мае на пашне уже зеленели всходы пшеницы. В лугах вовсю цвели колокольчики, храбро кивая голубыми головками. Чистый и свежий воздух был напоен ароматом цветущего боярышника, которым были обсажены дорожки.

Я во весь опор мчалась вперед, а перед глазами стояло умоляющее лицо Роберта Деверё. Его большие глаза, его мягкая бородка, его бахвальство и бравада превращали его из зрелого мужчины, которого он пытался из себя изображать, в желторотого юнца. Ему было… сколько? Осенью исполнилось двадцать два. Я в свои двадцать два все еще притворялась добропорядочной подданной моей тиранической сестры, изнывая под домашним арестом и тщательно следя за каждым своим словом, чтобы его ни в коем случае никто не истолковал превратно. Боже правый! По сравнению со мной у молодого Эссекса прямо-таки роскошная жизнь. У него нет необходимости беспокоиться, что один неверный ответ может стоить ему жизни!

Мы промчались под низко нависшим дубовым суком, и я пригнулась к холке своего скакуна. По ту сторону тянулись бесконечные поля. Их простор манил. Мы выехали из тени и очутились в ярком солнечном свете.

Эссекс, Эссекс… Что им двигало? Он был последним из уходящей породы людей – преданных сюзерену, благородных, ищущих славы ради славы. Все это находило в моей душе определенный отклик, ибо я тоже была родом из прошлого. Мой отец искал славы на полях сражений во Франции, даже будучи почти при смерти, такой немощный и тучный из-за своей болезни, что его приходилось поднимать в седло при помощи специального устройства.

Но печальная правда заключалась в том, что войска и герои в нынешнем столетии в Англии не имели политического влияния. Эссекс опоздал родиться. Времена таких, как он, уже миновали.

Мой конь устал, и я чувствовала, как его галоп становится все более ленивым. Загонять его я не собиралась, поэтому натянула поводья. Все равно с размышлениями я закончила. Что еще оставалось обдумать? Разве что должность, которую я дам Эссексу. Я посмотрю, как он себя проявит, прежде чем что-то решать.

Марджори подъехала ко мне и остановилась рядом. Она тяжело дышала, а ее конь был весь в мыле.

– За вами не угнаться! – воскликнула она.

Следом подоспели наши конюхи, и мы устроили привал.

Повсюду вокруг расстилались поля. В полуденной тишине лишь перепархивали с борозды на борозду маленькие белые бабочки. Вдали в тени посаженных давным-давно деревьев угнездилась в ложбине деревушка. Я различила майское дерево, торчащее как перст на окраине. Старые обычаи, старые привычки. При мысли о том, с какой скоростью они исчезают, больно защемило сердце.

– Поехали, – скомандовала я Марджори и остальным моим спутникам. – Там майское дерево. Поехали посмотрим!

15. Летиция

Май 1590 года

Дождь шел без перерыва третий день кряду. После засухи фермеры наверняка ему радовались, но мне не было дела до их забот. Да, мне, как и любому человеку, хотелось сочных груш и вишен, но без денег получить их к своему столу нечего было и рассчитывать, какой бы урожай фермеры ни собрали. Деньги. Деньги. Какой там стих из Притч любил цитировать мой отец? «Имущество богатого – крепкий город его». При всем своем почтении к Священному Писанию пуритане умели не забывать и о практической стороне жизни.

Фрэнсис показалась в дверях комнаты, увидела меня и тут же вышла. Я едва ее выносила, эту девчонку, пустившую на дно корабль нашего возможного благополучия. Я пыталась не выказывать своих чувств, но они, должно быть, все равно прорывались наружу. Это была не ее вина, и злиться мне следовало не на нее. Нет, не на нее, а на собственного сына!

Он весьма благоразумно не показывался мне на глаза. С тех пор как приполз сюда вместе с молодой женой, он всеми силами избегал оставаться со мной наедине. Уже целую неделю. Они пробыли здесь неделю, а потом зарядил этот треклятый дождь. Отвернувшись от двери, чтобы Фрэнсис не догадалась, что я ее заметила, я устремила взгляд на никнущие под дождем деревья и туманную даль полей. Дубовые листья уже успели утратить первозданную яркость и достигли половины своего летнего размера; струйки сбегали по резным краям и капали на землю.

Женитьба на Фрэнсис Уолсингем была грандиозной ошибкой со стороны Роберта. Елизавета пришла в ярость и отослала обоих от двора. Это ужасно походило на то, что случилось одиннадцать лет назад, когда я вышла замуж за Лестера. Я думала, что все это останется в прошлом, что Роберт будет кропотливо трудиться, чтобы вернуть наши с ним состояния. А вдруг Елизавета изгнала его навсегда? Да нет, не может такого быть. Если он и предал ее, женившись без ее дозволения, то в моих глазах это было двойным предательством. Ибо он должен был избавить нас от бедности.

Порыв ветра налетел на деревья, так что они закачались, а их ветви забарабанили в оконное стекло. И тут я увидела, что между деревьями, пряча голову от дождя, бежит Роберт. Через миг он ввалился в холл, промокший до нитки. Уверенный, что поблизости никого нет, он потопал ногами и стряхнул воду со шляпы.

– Ты сейчас забрызгаешь мне весь сундук! – рявкнула я.

Вздрогнув от неожиданности, он бросил шляпу на пол.

– И ковер тоже!

Он послушно нагнулся, чтобы поднять ее:

– Прошу прощения.

– Да уж, есть за что, – отозвалась я. – Когда переоденешься, поднимись ко мне.

Наконец-то он попался.

Теперь он стоял передо мной в самой теплой комнате в доме, а за окном по-прежнему лил дождь. Я некоторое время молчала, пытаясь смотреть на него глазами не матери, но чужого человека. Он словно заполонял собой всю комнату. Кроме того, он обладал несомненным обаянием, сила которого ощущалась через некоторое время, проведенное в его обществе. Он завоевывал сердца с первого взгляда, но и второй тоже не разочаровывал. О, до чего же щедро он одарен во всем, мой сын! Боги, должно быть, сейчас потешаются над нами.

– Матушка? – подал он голос, вырвав меня из задумчивости.

Вся моя злость улетучилась. Язвительные слова, которые я собиралась ему сказать, выскочили из головы. Меня переполняли грусть и разочарование – и, да, ощущение собственного поражения.

– Ох, Роберт, – произнесла я. – Зачем?

– Вот и она тоже задала этот вопрос, – отозвался он.

– Значит, у нас с ней уже не впервые мысли сходятся. И какой же ответ ты дал ее величеству?

– Ну не мог же я ответить честно, – пожал он плечами, – что пришлось на ней жениться после того, как она от меня забеременела.

– Неужели история обречена повторяться в каждом поколении нашей семьи?

– Когда вы были в ситуации Фрэнсис, вашу добродетель оберегал ваш отец, а Уолсингем со смертного одра глядел на меня недобро. Что мне было делать? Его вдовая дочь носила ребенка – ее имя было бы обесчещено навсегда!

– Да, нам, вдовам, нелегко приходится, когда начинает расти живот, хотя покойные мужья уже давным-давно лежат в могиле. – Я снова взглянула на моего красавчика-сына. – Неудивительно, что вид у него был недобрый, ведь в последнее время он весь пожелтел. Но, не вдаваясь в подробности, спрошу еще раз: зачем? Зачем тебе вообще понадобилось лезть к ней под юбку?

– Вы хотите сказать, не вдаваясь в подробности, что вы были… что вы красавица, а Фрэнсис нет? Скромность всегда была вашей отличительной чертой, матушка.

– Да при чем тут вообще моя внешность? Я совсем не это имела в виду! Я имела в виду ее перспективы; то, что она способна принести в брак.

– Иными словами, ее приданое?

– Если тебе так угодно, да. У каждой из нас есть приданое, называемое или неназываемое, зримое или незримое. И моим приданым было отнюдь не мое лицо – у нас в Дрейтон-Бассетте есть девушки и краше, но я никогда не слышала, чтобы граф повел какую-нибудь из них под венец. В сказках – возможно, но только не при дворе Тюдоров.

– Значит, это было не ваше лицо. Надеюсь, вы откроете мне, что же тогда это было? Или куртизанке не пристало описывать родному сыну свои ухищрения?

Какая наивность! Я рассмеялась:

– Первым делом в голову тебе пришло лицо, потом лоно Венеры. Ни то ни другое – не приданое. Смотреть надо на иное, на более практичные вещи – на происхождение и состояние.

Но разумеется, благородному рыцарю не полагалось думать о столь приземленных материях. Любовь и красота – вот и все, о чем ему полагалось думать. Ну, разве что еще о своем долге. Вид у Роберта сделался озадаченный.

– Я говорю о родословной, влиянии и о деньгах. Что еще может принести в семью женщина?

– Что-то я не припомню, чтобы вы обладали чем-то из вышеперечисленного.

– Значит, ты плохо образован, в чем мне некого винить, кроме самой себя. Позволь мне исправить это упущение. – Я сделала глубокий вдох; когда в человеке есть здравый смысл, подобные вещи не требуют пояснения. – Родословная: я прихожусь королеве как минимум двоюродной племянницей… Некоторые утверждают, что моя мать и королева – единокровные сестры[6]. Но это всего лишь слухи, доказать их невозможно. Влияние: мой отец – доверенный тайный советник королевы и занимает эту должность на протяжении почти всего ее правления, вот уже тридцать с лишним лет. Мой первый муж, твой отец, был графом, и его семья возвысилась при Тюдорах. Единственное, чего у меня не было, – это деньги. Но положение в обществе или доступ ко двору можно использовать в качестве первой ступеньки к деньгам.

Понимает он, к чему я клоню? Или придется разжевывать? Он выпятил подбородок, как делал всегда, когда упрямился.

– В то время как Фрэнсис, – я очень надеялась, что она сейчас не находится где-нибудь поблизости, откуда ей могли быть слышны мои слова, – не происходит из знатной семьи. Ее отец, мир праху его, добился своего положения самостоятельно благодаря выдающемуся уму и изобретательности. Это заслуживает всяческого восхищения. Однако же до возвышения его семья прозябала в безвестности, куда и вернулась после его кончины. Никаким влиянием при дворе они не обладают. Что же касается денег, он настолько погряз в долгах, что его пришлось хоронить под покровом ночи из опасения, что днем кредиторы налетели бы на похоронную процессию, как стервятники. Женившись на его дочери, ты приобрел обязательства, а никаких будущих выгод не приобрел. Она милая девушка и станет тебе верной женой. Не будь у тебя денежных затруднений, этого было бы вполне достаточно. Богатый граф мог бы позволить себе взять ее в жены. Самый бедный во всей Англии – а это ты и есть – не может. Так что ты упустил шанс поправить свое положение путем такого испытанного временем метода, как выгодная женитьба!

– Мне кажется, что вы разочарованы тем обстоятельством, что вам не удастся поправить ваше положение, ничуть не меньше, чем тем, что мое останется затруднительным.

– Мы семья, и у нас все общее. Но ты ошибаешься. Я куда больше огорчена из-за тебя, потому что ты только начинаешь жить, а прогневать королеву – не слишком многообещающее начало. Ты мог бы вознестись очень высоко, куда выше всех прочих придворных. А теперь что?

– Значит, я буду довольствоваться тихой и спокойной жизнью, – сказал он. – Многие достойные люди не видят в этом ничего плохого. Как писал Генри Говард,

Рецепт счастливой жизни, Марциал,Сумел я отыскать за эти годы.За славой и богатством не гонись,Уж лучше предпочти дары природы.Возделывая скромный свой надел,Найди себе ты верную супругу,Будь совестью и помыслами чистИ не завидуй никогда удаче друга.Будь благодарен, что бы день ни нес,Превыше благ любых цени свою свободуИ прежде смерти смерть к себе не кличь,Но равно не страшись ее прихода.

– Где ты этого набрался? В Кембридже? Так вот, Генри Говарда казнили за измену. Я бы на твоем месте не доверяла его мудрости!

16. Елизавета

Ноябрь 1590 года

– Сегодня день восхождения вашего сиятельного величества на престол, за которое мы вечно будем возносить благодарности Господу.

Архиепископ Уитгифт склонился в поклоне так низко, что заостренный конец его митры нацелился на меня, точно обвиняющий перст.

– Ох, Джон, – вздохнула я. – Прошу вас, поднимитесь.

Он принялся распрямляться, позвонок за позвонком, пока не вытянулся в полный рост, строго глядя на меня. Его новое праздничное облачение, заказанное к грядущим торжествам, было богато украшено золотым шитьем.

– Ваше величество, я не шучу. Слова Книги общих молитв, прославляющие ваше восхождение на престол, ничуть не преувеличение. «Мы возносим Тебе чистосердечные хвалы наши за то, что Ты в несказанной милости своей возвел в этот день рабу твою, нашу верховную владычицу, королеву Елизавету, на престол нашей страны. Да пребудет она всегда в сердцах нашего народа, да будет царствование ее долгим и благополучным».

– Оно оказалось долгим, Джон, оно оказалось долгим, и кто мог бы такое предвидеть. Что же до благополучия, для небольшого острова, на котором нет золота, дела у нас идут не так уж и плохо. Мое золото – мой народ. В молитве все говорится правильно, я хочу владеть этим золотом вечно. А поскольку его не привозят к нам на кораблях, испанцы не могут украсть его, как то, другое золото.

– И тем не менее испанцы украдут у вас эту любовь, если смогут, – предостерег он.

– Чтобы сохранить любовь моих подданных, нельзя воспринимать ее как должное, – сказала я. – Но завтра, как велит обычай, вы будете служить благодарственный молебен в честь моего восхождения на престол и читать эту самую молитву в соборе Cвятого Павла. И колокола будут звонить, как звонят каждый год, и с крыши собора будут звучать трубы и рожки, а из Тауэра – грохотать пушки, и по всей Англии люди будут жечь костры и праздновать. Вы же придете сюда, в Уайтхолл, посмотреть турнир? Он обещает быть зрелищнее, чем когда-либо.

– Я нахожу турниры слишком… языческими, – сказал он.

– О, язычество тут точно ни при чем. Даже король Артур устраивал рыцарские состязания, а ведь он был наихристианнейшим королем.

– Я имею в виду пышность, тщеславие, бахвальство, – покачал головой архиепископ. – «Ибо нищих…»

– «…всегда имеете с собою»[7], – закончила я за него. – Даже Иисус сказал: «И когда захотите, можете им благотворить. Но только не в день восхождения на престол».

– По-моему, Он такого не говорил, ваше величество.

– Что? – рассмеялась я. – Вы хотите сказать, что Христос не соблюдал день моего восхождения на престол?

Он нахмурился, не в состоянии подыграть моей шутке. Чопорность и холодность Уитгифта сделали его непопулярным. Его богословие меня устраивало, но какой же он был угрюмец.

– В любом случае, – заметила я, – ваш собственный наряд настолько ослепителен, что Эссекс рядом с вами безнадежно бы померк. Он был бы безутешен. Некоторые даже обвинили бы в тщеславии и бахвальстве вас – совершенно, разумеется, несправедливо.

Еще одно больное место. Парадные ризы Уитгифта снискали ему прозвище Папа, к тому же он любил ходить в сопровождении свиты. Но мне нравилось, когда мое духовенство выглядело как духовенство, а мои священники – как священники. Если из-за этого я становилась в чьих-то глазах паписткой, так тому и быть. К несчастью, это лишь злило носивших мирскую одежду пуритан и дразнило криптокатоликов.

Привести в равновесие две эти соперничающие партии было практически невозможно. Единственная из всех протестантских конфессий, англиканская церковь была рождена королевским указом, а не народным движением. Когда мой отец порвал с Римом, он не стал порывать с ее глубоко укоренившимся консерватизмом в обрядах и церемониях, сохранив таким образом множество старых католических обычаев. Это тесное переплетение внутреннего протестантского богословия и внешнего католического облачения выглядело очень странно. Большая часть моего правления прошла под знаком постоянного противоборства течений внутри церкви. Будучи главой англиканской церкви, я удерживала их в узде, однако это было нелегко. Компромисс, на который я пошла в самом начале моего правления, удовлетворил не всех.

– Я не буду присутствовать, – сказал Уитгифт.

– Вы лишаете себя прекрасного зрелища. Что ж, ладно, звоните в колокола как можно громче и молитесь за меня как можно усерднее. Мне были необходимы молитвы все те тридцать два года, что я сидела на троне, а в будущем понадобятся еще сильнее.

Когда он ушел, я предалась воспоминаниям о первых мгновениях после восшествия на престол – о том давнем дне, который теперь увековечили и превратили в праздник.

Когда я пришла к власти, люди вздохнули с облегчением. В народе я была популярна, но главным образом потому, что правление моей сестры им не нравилось. Она была наполовину испанка и к тому же замужем за иностранцем. Во мне же видели «простую англичанку», одну из них, да и внешне я напоминала моего отца в лучшие его годы. Период его правления стал казаться золотой эпохой. Люди хотели вернуть ее.

В тот, изначальный, день моего восхождения на престол торжества были спонтанными, однако с течением времени они переросли в ритуалы, проводимые в соответствии с заданным сценарием. За два года, прошедшие после разгрома армады, они превратились в настоящее идолопоклонничество. Теперь празднества не прекращались до самого Дня святой Елизаветы, имевшего место два дня спустя, и были посвящены победе над армадой.

Я ничего этого не поощряла, но и не запрещала. Однако излишняя пышность торжеств временами начинала меня пугать.

Ровно в полдень 17 ноября мы с почетными гостями двинулись на галерею ристалища – длинное помещение в самом его конце, откуда было хорошо видно всю площадку с барьером, рассекающим его, точно лезвие, посередине, и флагами, реющими на ветру. За ограждениями возвышались трибуны и леса, с которых турнир могли за плату смотреть простые люди. Прежде чем подняться по лестнице и пройти на галерею, я на мгновение показалась под открытым небом, и при виде меня толпа восторженно взревела. Я остановилась и приветственно им помахала.

Меня сопровождали мои любимые придворные дамы – Марджори Норрис, Кэтрин Кэри и ее сестра Филадельфия, а также Хелена ван Снакенборг. Все это были женщины на склоне лет, в том возрасте, вместе с которым, как я любила повторять, приходит мудрость, – в то время как остальные утверждали, что с ним приходят морщины. Женщины помоложе приводили меня в отчаяние. Им недоставало твердости характера, они были легкомысленны и думали только о мужчинах. Молодые женщины в окружении мне тоже были нужны, иначе стали бы говорить, что двор перестал притягивать самых красивых, сильных и остроумных, и тем не менее они меня раздражали. Сегодня я посадила их подальше от себя, позади важных гостей. С одной стороны от меня сидел французский посол, с другой – Роберт Сесил.

Прозвучали фанфары, возвещавшие о прибытии первой пары участников состязания. Как и все остальное при дворе, без помпы это было сделать нельзя. Сначала карета, украшенная в соответствии с выбранной темой, должна была сделать круг по площадке. Затем слуги участников поднимались на лестницу, и демонстрировали щиты своих хозяев, и декламировали стихотворение на тему – обыкновенно, разумеется, аллегорическое. На сей раз жребий открывать турнир выпал сэру Генри Ли, моему любимому участнику турниров, распорядителю ежегодного турнира, и Джорджу Клиффорду, графу Камберленду. Генри был моим любимцем вот уже двадцать лет. Я поудобнее устроилась в своем кресле, наблюдая за тем, как он выходит на арену, запряженный в тележку, украшенную коронами и увядшими лозами. Оставив ее на арене, он подошел ко мне и низко поклонился. Сам он тоже был покрыт какой-то жухлой зеленью. На трибунах поднялся шум.