Елизавета I

Рэли помолчал. Маленькой девочке, которая появилась там на свет тем самым первым летом, скоро исполнится три. Ее зовут Виргиния Дейр. Колонии необходимы припасы. Они были нужны еще два года назад. Колонисты вполне могут находиться в отчаянном положении.

Он прав. Долее откладывать нельзя.

– Хорошо, – произнесла я. – Я отправлю туда небольшую флотилию.

Наши территории в Новом Свете в сравнении с владениями испанцев были крошечным пятачком, однако, застолбив за собой земли на севере, куда они не могли дотянуться, мы получили шанс со временем преодолеть их преимущество. Испанцы закрепились в южной части побережья, в местности, которая именовалась Флоридой, однако мы могли помешать им расширить свои владения.

Неужели им мало целого континента, Южной Америки? Мало сокровищ инков и ацтеков, которые рекой текут в испанскую казну? Поскольку суша сужалась, превращаясь в тонюсенький перешеек, испанцы переправляли по нему свою добычу, прежде чем отправить ее домой, в Испанию. Двадцать лет назад Дрейк понял, что это уязвимое место, где на них можно неожиданно напасть. Некоторое время тактика работала, однако потом эффект неожиданности пропал, и испанцы стали встречать нападения во всеоружии. Тогда Дрейк переместился на западное побережье Южной Америки и стал нападать на них в Перу, прежде чем они успевали переправить награбленное на перешеек. Дрейк… Его гений отрицать было невозможно.

Однако испанцы учились на своих ошибках; они переоснащали армаду более современными кораблями, сконструированными по образу и подобию наших. Когда корабль попадает в руки к неприятелю, это катастрофа, ибо тут же к ним в руки попадают и его секреты. Мы захватили и уничтожили великое множество испанских кораблей, но, к сожалению, они не обладали никакими секретами и не могли рассказать нам ничего такого, чего мы не знали и без них.

12. Летиция

Март 1590 года

– Неужели ты совсем ничего не добился на этом султанском сборище? – Я устремила взгляд на моего глупого сына, столь щедро одаренного природой и, по всей очевидности, совершенно не способного распорядиться ее дарами с умом. – Она заметила тебя? Ты упомянул обо мне? Ты сказал о другой должности? О чем ты говорил?

О, мое терпение!

– Я представил ее величеству Саутгемптона.

– Тоже мне достижение! Ты же знаешь, она терпеть не может хлыщей. Теперь всякий раз, думая о тебе, она будет вспоминать о нем.

– Хватит меня третировать! – воскликнул Роберт.

Он вдруг обернулся ко мне столь стремительно, что его модный короткий плащ, от которого не было никакого толку, взметнулся в воздухе. Обходительность и обаяние, которые я всегда отмечала в моем сыне, исчезли, оставив лишь задиристого солдата и ловкого придворного, каким его знали все остальные.

– Я этого не потерплю!

– Терпишь от нее, потерпишь и от меня, своей матери.

– От нее можно ожидать награды. Вы же все свои награды уже растратили.

– Неблагодарный ублюдок!

– Я не ублюдок, если только слухи не верны, и Роберт Дадли и впрямь не был вашим любовником задолго до того, как стать вашим мужем, и я – не его сын.

– Если я скажу, что сама доподлинно этого не знаю, ты мне поверишь?

У меня в голове не укладывалось, что я произношу эти слова вслух.

– Пожалуй, нет. Я предпочитаю думать, что унаследовал графский титул по праву рождения. Матушка, давайте забудем все, что мы тут друг другу наговорили. Я не сдержался.

Да, давай забудем все эти опрометчивые слова.

– Я рада, что залучила тебя в гости, – улыбнулась я, похлопав ладонью по кушетке у окна, на которой сидела.

В последнее время он навещал меня совсем не часто, с головой погрузившись в водоворот лондонской жизни и обустройство нового дома. Дом этот когда-то звался Дарем-хаус, потом превратился в Лестер-хаус, а теперь вот был переименован в Эссекс-хаус. Но как бы он ни назывался, это был один из самых роскошных особняков на Стрэнде. Ему этот дом достался благодаря моему браку с Робертом Дадли, графом Лестером, его отчимом. Значит, кровные узы с Дадли его не устраивали, но унаследовать его дом он при этом был отнюдь не против!

– Я предпочел бы, чтобы мы с вами сейчас находились в Эссекс-хаусе, – заметил он.

– Вздор! Уж не хочешь ли ты сказать, что в Дрейтон-Бассетте тебе мало развлечений? – шутливо поинтересовалась я.

После того как я, овдовев, скоропалительно выскочила замуж за Кристофера Блаунта, который был практически ровесником моего сына, благоразумие посоветовало мне удалиться от королевского двора в деревенскую глушь, в Стаффордшир. Если ее величество так и не простила мне, что я похитила ее долготерпеливого возлюбленного прямо из-под носа и сочеталась с ним браком, то намек на то, что я вдобавок еще и развлекалась с молодым любовником, навлек бы на меня ее лютую ненависть. Увести чужого мужчину – это грех, предать его после – преступление. Впрочем, я не могла согласиться с тем, что я его предала. Что оставалось делать одинокой вдове? Я была по уши в долгах. Мстительная королева заставила меня выплачивать долги Лестера, по причине чего мне пришлось распродать все движимое имущество. Можно подумать, это могло воскресить его и вернуть ей. Нет, он покоился в земле в Уорике, и его мраморный надгробный памятник окончательно меня разорил. В своем завещании Дадли превозносил меня как свою «верную, любящую, преданную и послушную супругу». Кроме того, он назвал меня своей «дорогой бедной безутешной женой». Совершенно очевидно, что мне пришлось употребить все силы на то, чтобы превозмочь свое горе, – с Кристофером. Так что… как гласит девиз королевского ордена Подвязки, honi soit mal y pense – «пусть стыдится подумавший об этом плохо». Лестер был доволен тем, как я исполняла супружеские обязанности, и на этом все. На его надгробии было выгравировано на латыни, что я, его moestissa uxor – нежнейшая жена, – из любви и нерушимой верности распорядилась воздвигнуть этот памятник лучшему и любимейшему из мужей. Разумеется, я написала это сама.

К изумлению моему, сын улыбнулся.

– В глубине души я считаю, что вполне мог бы быть здесь счастлив, – признался он. – По правде говоря, мне иногда хочется тихой жизни в деревне.

Я рассмеялась, но видела, что его слова искренни.

– Сын мой, ты понятия не имеешь, о чем говоришь!

– Придворная жизнь не для меня! – вырвалось у него. – Я не создан для нее. Постоянно помнить, что и кому сказать; как и кем лучше воспользоваться и скрывать свои подлинные чувства, чтобы не воспользовались мной… Матушка, это совершенно отвратительно!

– Это и впрямь нелегко, – отозвалась я осторожно.

– Я не придворный! Я сделан из другого теста.

– Однако же ты вполне преуспеваешь при дворе, – напомнила я.

– Пока да. Но это не сможет длиться вечно. Каждый день я боюсь оступиться и слететь с того места, ради завоевания которого мне пришлось приложить такие усилия. Бывают прирожденные придворные, как Роберт Дадли – злые языки утверждают, что это был его главный, если не единственный, талант – и Филип Сидни. Они чувствовали себя при дворе как рыба в воде!

Я повернула его голову так, чтобы он мог выглянуть в окно.

– Посмотри вокруг хорошенечко, – посоветовала я.

Особняк стоял посреди дубовой рощи, а за ней во все стороны тянулись поля. В деревушке Дрейтон-Бассетт, расположенной неподалеку, имелись пивная, кузница, церковь и заброшенный монастырь. До Лондона отсюда было четыре дня езды под сонным небом.

– После того как ты четыре или пять раз обойдешь все поместье, проедешься верхом по окрестным полям и помолишься в церкви, чем ты тут займешься?

– А вы, матушка, чем занимаетесь?

– Строю планы, как вернуться ко двору, и ты на моем месте очень скоро занялся бы тем же самым. Уединения и покоя жаждут лишь те, у кого настолько суматошная и насыщенная событиями жизнь, что они мечтают о передышке. Для тех же, у кого в жизни ничего больше нет, покой – это смерть. Я тебя знаю, у тебя неугомонная натура. Ты и месяца тут бы не высидел. – (Я не могла допустить, чтобы мой сын попусту загубил свою жизнь в этом захолустье!) – Так что давай не будем больше вести эти разговоры. Приезжай сюда перевести дух, но не навсегда.

Он мотнул головой. Кажется, губы его готовы были скривиться в недовольной гримасе. Его хандра начинала меня утомлять.

– Ну и какие твои дальнейшие планы? Тебе не кажется, что пора бы начать подыскивать невесту… подходящую невесту? Тебе уже двадцать два, самое время подумать о наследнике.

– Не раньше, чем я буду готов! – топнул он ногой, все еще дуясь.

– Ты уже готов. Возможно, будь ты женат, ее величество поняла бы, что ты человек серьезный, подходящий для какой-нибудь высокой должности. А если женишься с умом, это может весьма и весьма поспособствовать возвышению нашей семьи.

– Одна сестра вышла замуж с умом, за барона, а другая опрометчиво, за этого Перрота, и тем прогневала королеву.

– Тем больше причин для тебя возместить ущерб.

– Ущерб чему? Королевскому расположению духа?

– Семейной ситуации. У тебя есть титул, но нет состояния. Граф Эссекс! Звучит внушительно! Но титул влечет за собой тысячные расходы, а никаких доходов ни от земель, ни от домов, ни от шахт, ни от кораблей сам по себе не приносит. Женись и исправь это упущение. Ты не можешь жить как граф, если у тебя нет средств, приличествующих графу. А если ты преуспеешь при дворе…

– Я же вам сказал, придворная жизнь не для меня!

Что же мне с ним делать, с моим упрямым своевольным мальчиком? Я пустила в ход самую острую свою шпильку:

– Что же это за солдат, который хнычет, плачет и дуется? Неужто Филип Сидни ошибся, когда на смертном одре завещал тебе свою шпагу? Сидни, доблестнейший из воинов и галантнейший из придворных нашего времени? Ты позоришь его дар!

– Я не могу быть сэром Филипом Сидни. Он единственный в своем роде!

– Он увидел себя в тебе. Доверься ему. И… надо ли напоминать о других наших проступках в глазах ее величества?

– Назовите их! Они не идут ни в какое сравнение с вашими!

– Это же ты отказался предоставить ей в пользование наш особняк в Чартли, куда она хотела поместить Марию Шотландскую! Разве ты не понимаешь, что королевская просьба – это королевский приказ? А ты что сделал? Ты сказал ей «нет», потому что боялся, как бы в поместье не вырубили все деревья, чтобы ей было чем топить камины! А потом сказал, что боишься, как бы она нарочно не попортила обстановку, потому что всегда питала неприязнь к твоему отцу. Разумеется, королева забрала у тебя этот дом. Благодаря широкому рву им было легче следить за гостями Марии. Именно ради этого им понадобился Чартли.

– Но она в самом деле испортила камин!

– Она пробыла там не так долго, чтобы всерьез что-то испортить. Уолсингем со своими шпионами заманили ее в сети, и не прошло и года, как ее казнили. И с деревьями твоими драгоценными ничего не сделалось. Позволь тебе напомнить, что замок Кенилуэрт, твое предполагаемое наследство, перешел к незаконнорожденному сыну Роберта Дадли. Роскошное поместье, которое должно по праву принадлежать тебе… Необходимо вернуть престиж, который мы потеряли. И первый к этому шаг – женитьба!

Он вскочил, нахлобучил шляпу и направился к двери, едва не налетев на ходу на Кристофера. Извиниться он даже не подумал. Кристофер, добрая душа, лишь озадаченно поглядел ему вслед.

– Кажется, он спешит, – только и сказал он. – Но куда тут можно пойти?

– Именно это я и пыталась до него донести. Дорога отсюда только одна – обратно ко двору.

– Это слова человека, который здесь не родился.

– Те, кто здесь родился, рвутся прочь c удвоенной силой.

– Моя дорогая, мы с вами обречены гнить здесь, – произнес он. – Гнить здесь вместе.

Он принялся покрывать поцелуями мою шею.

«Да, будучи почти на полтора десятка лет меня моложе, он сможет покинуть деревенскую ссылку, когда я буду гнить в могиле в самом прямом смысле слова», – промелькнуло в голове.

Кто ж знал тогда, кто мог предвидеть, что я переживу его более чем на тридцать лет? Разумеется, дни свои он закончил отнюдь не естественной смертью.

Я ответила на его поцелуи, и вскоре мы перебрались наверх, в спальню, где и предались наслаждениям в неспешную полуденную пору. Кристофер был пылким любовником; некоторую нехватку искушенности он сполна компенсировал рвением. Ах, что может быть лучше молодости! Не то чтобы меня можно было назвать старухой: мне было сорок шесть, самый расцвет. Никогда я не чувствовала себя более соблазнительной, более желанной, более уверенной в своих чарах. Как я могла сравнивать моих любовников? Первый мой муж Уолтер Деверё, граф Эссекс, был робок и неизобретателен. Мне же не было даже двадцати, и я ничего не знала и не умела. Я была настолько невежественна, что мне совершенно не нравилось заниматься любовью. Лишь позднее я обнаружила, что заниматься любовью мне не нравилось с Уолтером. Впрочем, несмотря на то, что в постели он был полным ничтожеством, мы с ним обзавелись пятерыми детьми. А потом в моей жизни появился Роберт Дадли, граф Лестер, который и научил меня – или я знала теорию, просто мне не с кем было практиковаться? – страсти. Я даже пребывала в убеждении, что люблю его. Когда мы впоследствии поженились, он был уже старше и устал от жизни. Блестящего придворного с пышными каштановыми волосами, роскошным гардеробом и горделивой манерой держаться сменил лысеющий мужчина средних лет с брюшком и лицом, которое оставалось красным вне зависимости от того, пил он или нет. Внушительный список его амурных побед означал, что его умения по этой части были доведены практически до совершенства, и они никуда не делись. Однако при взгляде на него у меня уже не перехватывало дух, и, когда он входил в зал, все головы больше не поворачивались в его сторону. Быть может, для королевы ничего не изменилось, быть может, в ее глазах он по-прежнему сохранял притягательность молодости. Быть может, это относилось к ним обоим: поскольку их влечение друг к другу так никогда и не получило логического завершения, оно навеки сохранилось в неизменном состоянии. Он не видел ее ввалившихся щек, ее заострившегося носа, ее неестественно рыжих париков; она не видела его одутловатого лица, его лысеющей макушки, его скованной походки. Ах, любовь!

Кристофер с протяжным вздохом удовлетворения откинулся навзничь и устремил взгляд на скошенный потолок нашей спальни. Снаружи не доносилось ни звука: в работах наступило полуденное затишье. Вскоре крестьяне вернутся на поля, а кузнец – к наковальне. Но мы, не подгоняемые необходимостью ни наскоро подкрепиться, ни утолить жажду кружкой эля, неспешно предавались неге в обществе друг друга.

Кристофер, скромный сэр Блаунт, дарил мне счастье. С ним я забывала о своем бурном прошлом, и даже тоскливое существование в ссылке становилось чуть менее непереносимым. Гнить вместе с ним в деревне было весьма неплохо. Если уж непременно нужно гнить.

В конце концов он отправился заниматься своими делами, а я осталась в спальне. День был погожий, весеннее солнце ярко светило и пригревало. Я открыла сундук; выбор мой пал на блестящее зеленое платье с квадратным вырезом. На дворе стоял март, распускались свежие листочки, молодая трава радовала глаз яркой изумрудной зеленью. С этим платьем изумительно смотрелось мое любимое колье из изумрудов в золотой оправе.

На мгновение сильно защемило сердце (наверное, такую боль испытываешь от удара ножом, хотя меня никто никогда ножом не бил) от воспоминания, что Кристофер в прошлом году его продал. Год за годом он распродавал мои драгоценности, чтобы покрыть наши расходы. Поначалу предоставлял выбор мне, но это была пытка. Теперь он просто втихомолку брал едва ли не первое же, что попадалось под руку; так было менее болезненно. К тому же пропажу я замечала лишь некоторое время спустя, так что владела утраченной вещью немного дольше – по крайней мере, в своих мыслях. Теперь положение наше представлялось еще более бедственным, чем я сказала сыну в попытке уберечь его от отчаяния, но дела были плохи. Его милостивая королева оказалась вовсе не настолько милостива, чтобы простить ему долги, и безжалостно их собирала. Графский титул требовал значительных расходов, а дохода практически не приносил. Мои драгоценности пока что удерживали нас на плаву, но Роберту следовало добиться милостей королевы и спасти всех нас.

Я не намерена была закончить свои дни, подобно моей бабке Марии Болейн, в глуши и бедности. Она тоже вышла замуж за мужчину без средств и моложе ее, после чего была сослана в деревню, где совсем еще не старой умерла. Некоторые утверждали, что я унаследовала ее склонность к любовным похождениям, женские чары и внешность; что из всей семьи я больше остальных на нее похожа. Она не дожила до моего рождения всего несколько месяцев. Быть может, ее грустный призрак вселился в меня и сказал: «Сделай то, чего я сделать не смогла, моя дорогая внучка. Твои главные сокровища – твои глаза и твой смех, распорядись ими с умом». Что ж, мне не удалось. Но возможно, удастся моему сыну.

13. Елизавета

Апрель 1590 года

Сегодня мне предстояло дать несколько аудиенций, которые требовали соответствующего наряда. Я решила, что хочу надеть рыже-коричневое платье. Да, рыже-коричневое, с расшитыми золотом рукавами. А не то, что было по вырезу оторочено позументом. Что же до украшений, я владела одной из богатейших коллекций драгоценностей в Европе, но это только усложняло выбор. Может, надеть что-нибудь зеленое? Я принялась перебирать украшения с яшмой и изумрудами. Зная мою любовь к изумрудам, Фрэнсис Дрейк и Роберт Дадли задаривали меня ими, однако для утренней аудиенции их камни были слишком крупными. Имелось еще низкопробное колье, некогда принадлежавшее Летиции. Я не отказала себе в мстительном удовольствии его купить (разумеется, через подставных лиц), когда она с ее новым сопляком-мужем начали закладывать свое имущество. Никогда в жизни я не надела бы его, поскольку оно не удовлетворяло моему взыскательному вкусу. Однако в этом-то и заключался смысл: владеть и не носить.

Рядом с ним лежала крохотная золотая с изумрудами брошь в виде лягушонка на листке лилии. Я с нежностью взяла ее в руки. Ее подарил мне Франциск Валуа, герцог Алансонский, в пору своего сватовства. Данное мной прозвище – Лягушонок – он воспринял с юмором, увековечив его в этом украшении. Я приколола брошь к лифу платья, пытаясь вспомнить, когда же надевала ее в последний раз.

Алансон… Когда я шла по галерее в зал для аудиенций, на меня внезапно спикировали призраки прошлого, умоляя вернуть упущенные возможности. Когда-то мы с Алансоном стояли здесь. Я поцеловала его и при свидетелях надела на его палец кольцо, объявив, что согласна выйти за него замуж. Официальная помолвка. И в самом деле, чин нашего бракосочетания уже был утвержден как французским посольством, так и моими прелатами. Королева-девственница чуть было не стала женой.

Я замедлила шаг и посмотрела вниз. Деревянная балюстрада была та же самая, из темного дуба, украшенная затейливой резьбой. Но обращенные к нам лица собравшихся, которые лучились радостью в час объявления нашей помолвки, исчезли, как и Алансон исчез при свете дня. Все было давным-давно кончено. Тогда доктора сказали мне, что у меня есть еще шесть лет, чтобы успеть стать матерью. Теперь это окошко захлопнулось. Если бы я вышла за него тогда, у меня сейчас было бы шестеро детей? Трое? Один ребенок? И меня не терзало бы беспокойство о том, кто станет моим преемником.

Я поспешила оставить это место с его призраками позади.

Аудиенции были скучными, обычные просьбы выделить деньги (а бывают ли вообще такие, которые в конечном итоге не сводятся к тому?). Французские протестанты хотели, чтобы мы поддержали деньгами и оружием Генриха IV Наваррского в его борьбе за корону; военные советники хотели больше кораблей, вооружений и финансирования огнестрельного оружия, которое должно было заменить изжившие себя длинные луки.

– Во времена Генриха Пятого они были хороши, но сейчас безнадежно устарели, – без обиняков заявили они мне.

– Аркебузы тяжелые и не отличаются большой точностью, – напомнила я. – Для них понадобятся расходные припасы, порох и дробь, требующие к тому же деликатного обращения.

Порох, стоило ему отсыреть даже самую малость, давал осечку, оставляя стрелка беззащитным.

– У луков и стрел тоже есть недостатки, – заметил один из них. – Нужны жилы для тетивы, перья для стрел…

– Смерть Господня! Думаете, я этого не знаю? Думаете, я никогда не держала в руках лука со стрелами? Разумеется, у них есть уязвимые места, но они обходятся дешевле, чем уязвимые места аркебуз.

Меня называли скаредной и прижимистой, но я не выбирала такой стать. Нет, Богом клянусь, будь наша страна богатой, у нас было бы по кораблю на гражданина и по сияющему доспеху на каждого солдата! Но мы, увы, были небогаты и потому вынуждены экономить буквально на всем. И у нас, надо сказать, несмотря на все это, неплохо получалось.

Когда с аудиенциями было покончено, я вздохнула с облегчением. Всего этого хватило бы, чтобы испортить настроение на весь день. Однако не успела я выйти из зала, как гонец вручил мне записку, что Уолсингем совсем плох.

Надо было ехать к нему. Весь март он таскался на заседания совета вопреки предписаниям докторов.

– Меня все равно ничто уже не спасет, – говорил он, – тогда почему бы мне не делать свое дело до самого конца?

Но вдруг это приблизило его конец?

Я переоделась в самое простое свое платье и немедленно отплыла на королевской барке в направлении Барн-Элмса, где он жил в излучине Темзы чуть выше по течению от Лондона. Плыть туда из Уайтхолла было не так долго, так что я добралась под вечер.

Мое прибытие вызвало переполох. Я отмахнулась от церемоний и отмела все возражения.

«Самочувствие не позволяет ему вас принять».

«Он не хочет, чтобы вы видели его в таком состоянии».

«Вы не должны подвергать себя опасности заразиться недугом, которым он страдает».

– Я здесь, чтобы навестить моего старого друга, и готова кормить его с рук, если в том будет нужда, – объявила я.

В доме было совсем темно; лучи заходящего солнца практически не проникали в окна. Большая их часть смотрела на восток, на реку. В нос мне ударил запах тяжелой болезни, который ни с чем невозможно перепутать. Он стал еще сильнее, когда я поднялась по лестнице в его спальню.

Навстречу мне вышла его дочь Фрэнсис.

– Ваше величество, лучше вам туда не заходить, – сказала она. – Отец совсем плох.

– Разве не должны те, кому он дорог, быть подле него? – отвечала я. – Когда мы более всего в них нуждаемся?

Вид у нее сделался удивленный, как будто она ожидала, что я испугаюсь неприглядности болезни и немощи.

– Сейчас, – признала она, открывая передо мной дверь.

Внутри большим пятном белела постель. Одно из окон все-таки смотрело на запад, и сквозь него лился розоватый закатный свет. Уолсингем лежал неподвижно, еле различимый под грудой одеял. Он даже не проснулся при моем приближении.

Даже в этом розоватом свете лицо его пугало болезненной желтизной, а все черты как-то усохли и заострились, словно болезнь обглодала его до костей. С последнего заседания совета он чудовищно сдал. Недуг был стремительным и безжалостным.

– Фрэнсис, – прошептала я, отыскав среди одеял его руку и обхватив ее своими, – как вы себя чувствуете?

Дурацкий вопрос. Что он мог мне ответить? Я задала его, лишь чтобы привлечь к себе внимание.

– Неважно, – простонал он. – Скоро они явятся за мной.

Ангелы?

– Да, чтобы вознести вас на небеса, которые вы заслужили.

– Их никто не заслуживает, – прохрипел он.

Истый протестант до последнего вздоха.

– Фрэнсис, – сказала я, – вы оставляете после себя зияющую пустоту. Никто не сможет ее заполнить. Но я благодарю Господа за то, что вы были рядом со мной все эти годы. Вы не раз спасали меня и корону.

Ох, что же я буду делать без него, без его бдительного ока и его гения?

– Берегите ее хорошенько. Мое место займут другие. И не доверяйте французам. Эх, как бы я хотел сам дать им бой! – Он слабо кашлянул. – Но я не могу сомневаться в мудрости Господа, который пожелал призвать меня именно теперь.

И опять – истый протестант. А вот я сомневалась; я только и делала, что сомневалась.

– Вот, попробуйте выпить бульона.

У постели стояла еще теплая миска c ложкой. Я попыталась влить ему в рот немного бульона, но жидкость не проходила сквозь судорожно стиснутые зубы. Я поняла, что час его уже совсем близок.

«Когда человек перестает есть, это верный признак, – как-то раз сказал мне один врач. – Все начинает отказывать, и ему не нужна больше земная еда».

Не стану плакать. Не в его присутствии. От этого умирающим только тяжелее. Это мне сказал другой мудрый человек.

Я устроилась подле него. Я готова была ждать, ждать вместе с ним. Фрэнсис проскользнула в комнату и заняла место с противоположной стороны постели. Мы с ней были рядом с ним, как церковные свечи у алтаря.