История Греции. Том 5

История сна, как говорит нам Геродот, [17] зародилась в персидском воображении и в некотором роде служит утешением для национального тщеславия; но она переосмыслена и окрашена греческим историком, который упоминает [стр. 11] также третий сон, явившийся Ксерксу после того, как решение о походе было окончательно принято, и который ошибочное толкование магов ложно истолковало [18] как ободрение, хотя на самом деле он предвещал гибель. Насколько эта религиозная концепция последовательности событий принадлежит эпохе, видно из того, что она не только появляется у Пиндара и аттических трагиков вообще, но особенно пронизывает «Персов» Эсхила, поставленных через семь лет после битвы при Саламине, – где мы находим как предостерегающие сны, так и ревнивую враждебность богов к чрезмерной власти и высокомерным устремлениям человека, [19] хотя без того намерения, которое, как кажется, Геродот почерпнул у персидских информаторов, – оправдать Ксеркса, изображая его склонным к благоразумным советам, но увлекаемым в противоположном направлении неодолимым велением богов. [20]

[p. 12] Хотя мы принимаем во внимание те религиозные представления, которыми и поэт, и историк окружили это грандиозное противостояние [p. 13] греков и варваров, нам не нужно искать дальше честолюбия и мести, чтобы понять истинные мотивы вторжения: учитывая, что этот замысел был открыто вынашиваем Дарием в течение трех лет до его смерти, вряд ли его сын и преемник добровольно от него отказался бы. Вскоре после повторного завоевания Египта он начал готовиться, и масштаб этих приготовлений свидетельствовал как о силе его решимости, так и о размахе замыслов. Сатрапы и подчинённые чиновники по всей империи получили приказ предоставить максимальные квоты войск и военных припасов – конницу и пехоту, военные корабли, транспорты для лошадей, провизию и другие виды снабжения в зависимости от возможностей региона; при этом обещались награды тем, кто выполнит приказы наиболее эффективно. В течение четырёх полных лет шли приготовления, и, поскольку нам известно, что аналогичные меры предпринимались в течение трёх лет перед смертью Дария (хотя и не привели к какому-либо результату), мы не можем сомневаться, что теперь для осуществления планов Ксеркса была собрана максимальная сила, которую только могла предоставить империя [21].

На тот момент Персидская империя была обширнее, чем когда-либо впоследствии: она включала приморскую Фракию и Македонию вплоть до границ Фессалии, а также почти все острова Эгейского моря к северу от Крита и востоку от Эвбеи, в том числе [p. 14] Киклады. В Дориске, Эионе и других местах на фракийском побережье стояли персидские крепости и гарнизоны, тогда как Абдера и другие греческие поселения на том же берегу числились среди данников Суз [22].

Важно помнить эти границы империи во времена восшествия Ксеркса на престол, особенно в сравнении с её сократившимися пределами в более поздний период Пелопоннесской войны – отчасти чтобы понять кажущиеся шансы на успех его похода, какими они виделись и персам, и грекам-медистам, отчасти чтобы оценить последующие обстоятельства, связанные с формированием Афинской морской державы.

Осенью 481 года до н. э. огромная армия, собранная Ксерксом, прибыла со всех концов империи в Сарды или их окрестности; значительная её часть должна была собраться в Критале в Каппадокии, к востоку от Галиса, где к ней присоединился сам Ксеркс, двигавшийся из Суз [23]. Оттуда он пересёк Галис и прошёл через Фригию и Лидию, мимо фригийских городов Келены, Анауа и Колоссы, а также лидийского города Каллатеб, пока не достиг Сард, где для него были подготовлены зимние квартиры.

Но и эти сухопутные силы, сколь бы огромны они ни были (об их численности мы поговорим позже), не исчерпывали требований империи. Ксеркс решил атаковать Грецию не через Эгейское море, как Датис шёл на Эретрию и Марафон, а одновременно сухопутной армией и флотом: первая должна была переправиться через Геллеспонт и идти через Фракию, Македонию и Фессалию, тогда как второй должен был сопровождать её и содействовать. На Геллеспонте и у берегов Фракии [p. 15] и Ионии собрали флот из 1207 военных кораблей, не считая множества вспомогательных и транспортных судов; более того, Ксеркс, проявив гораздо большую предусмотрительность, чем его отец Дарий во время скифского похода, приказал создать крупные склады провизии в подходящих пунктах вдоль маршрута – от Геллеспонта до Стримонского залива. За четыре года военных приготовлений удалось доставить туда огромные запасы муки и других необходимых товаров из Азии и Египта [24]. Если бы весь современный мир был поражен грандиозным скоплением людей и военных припасов, собранных Ксерксом, превосходящим все прошлые, можно даже сказать, все последующие примеры, – то не меньшее изумление вызвали два предприятия, входившие в его план: сооружение моста через Геллеспонт и прорытие судоходного канала через перешеек горы Афон.

Для первого из этих предприятий действительно существовал прецедент, поскольку Дарий примерно тридцать пять лет назад приказал построить мост через фракийский Боспор и перешел по нему во время похода на Скифию; но этот мост, хотя и построенный ионийцами и греком с Самоса, оставался малоизвестным или малоупоминаемым среди греков в целом, что можно заключить из того факта, что поэт Эсхил [25] говорит так, будто никогда о нем не слышал, тогда как мост Ксеркса навсегда остался в памяти как персов, так и греков как впечатляющее проявление азиатского всемогущества.

Мост из лодок – или, точнее, два отдельных моста, расположенных недалеко друг от друга, – которые Ксеркс приказал перекинуть через Геллеспонт, протянулся от окрестностей Абидоса на азиатской стороне до побережья между Сестом и Мадитом на европейской, где пролив имеет ширину около английской мили.

Исполнение работы первоначально было поручено не грекам, а финикийцам и египтянам, которые заранее получили приказ изготовить канаты необычайной прочности и толщины специально для этой цели; финикийцы использовали льняные волокна, а египтяне – волокна папируса.

Работа уже была завершена и доложена Ксерксу как готовая к использованию, когда разразилась буря, настолько сильная, что полностью разрушила сооружение [стр. 16].

Гнев монарха, узнавшего о катастрофе, не знал границ; он обрушился отчасти на главных инженеров, которым велел отрубить головы [26], но отчасти и на сам Геллеспонт. Он приказал высечь пролив тремястами ударами плетей и опустить в него оковы в качестве дополнительного наказания; более того, Геродот слышал (хотя и не верил этому), что Ксеркс даже послал раскаленные железные клейма, чтобы заклеймить воды.

«Ты, горькая вода (восклицали бичеватели, исполняя приказ), вот кара, которой наш господин наказывает тебя за то, что ты причинил ему зло, хотя он никогда не делал тебе ничего дурного. Царь Ксеркс перейдет через тебя, хочешь ты того или нет; но ты недостойна жертвоприношений от кого бы то ни было, ибо ты – коварная река (бесполезной) соленой воды» [27].

Таковы были оскорбительные слова, которыми по приказу Ксеркса осыпали мятежный Геллеспонт. Геродот называет их «неэллинскими и богохульными», и их краткость заставляет нас поверить, что он передает их так, как слышал, и что они не являются его вымыслом, в отличие от многих других речей в его труде, где он, так сказать, драматизирует ситуацию.

Однако в этом случае принято отвергать не только слова, но даже сам факт наказания Геллеспонта [28], считая его скорее греческим мифом, чем реальным событием: крайняя ребячливость и абсурдность этого поступка придают ему оттенок вражеской клеветы. Но эта причина не покажется [стр. 17] достаточной, если мы перенесемся в ту эпоху и в окружение заинтересованных лиц.

Переносить на неодушевленные предметы чувства, волю и замыслы, присущие людям, – одна из ранних и широко распространенных особенностей человеческого мышления, одна из примитивных форм религии. И хотя расширение разума и опыта постепенно вытесняет этот элементарный фетишизм, переводя его из области реальности в область условных вымыслов, сила мгновенной страсти часто оказывается достаточной, чтобы подавить приобретенную привычку, и даже разумный человек [29] в момент мучительной боли может пнуть или ударить безжизненный предмет, причинивший ему страдание.

По древнему афинскому обычаю, формально не отмененному, хотя и вышедшему из употребления, неодушевленный предмет, ставший причиной смерти человека, подвергался суду и изгонялся за пределы города; а аркадские юноши, возвращаясь с неудачной охоты голодными [30], бичевали и кололи статую бога Пана в отместку.

Тем более можно предположить, что молодой персидский монарх, развращенный всеобщей угодливостью, мог дать выход безумному гневу таким образом. Описанная Геродотом месть Кира реке Гиндес (которую он приказал разделить на триста шестьдесят рукавов за то, что в ней утонула одна из его священных лошадей), служит хорошей параллелью к бичеванию Геллеспонта Ксерксом.

Приносить жертвы рекам и таким образом выражать благодарность за их услуги было обычным религиозным обрядом в древности.

В то время как основания для недоверия к этому рассказу существенно ослабевают, прямые свидетельства оказываются весьма убедительными. Поход Ксеркса произошел, когда Геродоту было около четырех лет, так что впоследствии у него была возможность общаться с очевидцами и участниками событий; и весь его рассказ показывает, что он широко использовал такие источники информации.

Кроме того, строительство моста через Геллеспонт и все связанные с ним события были по своей природе публичными актами, известными многим свидетелям, а потому легко проверяемыми. Казнь несчастных инженеров произвела ужасающее впечатление, а бичевание Геллеспонта казалось Геродоту [31] (как и позднее Арриану) не ребячеством, а святотатством.

Чем внимательнее мы сопоставляем прямые свидетельства с внутренними негативными вероятностями в данном случае, тем больше склоняемся к тому, чтобы без сомнений принять рассказ первоисточника.

Новые инженеры – возможно, греки вместе с финикийцами и египтянами или вместо них – немедленно получили приказ возобновить работу, которую Геродот описывает подробно и которая, несомненно, была выполнена с большей тщательностью и прочностью.

Чтобы соорудить два моста, два ряда кораблей – триер и пентеконтер, соединенных вместе, – были поставлены на якорь поперек пролива, кормой к Понту (Черному морю) и носом к Эгейскому морю, поскольку течение всегда направлено к последнему [32]. Они удерживались якорями с носа и кормы, а также очень длинными канатами.

Количество кораблей, использованных для моста, ближайшего к Понту, составило триста шестьдесят; для другого – триста четырнадцать [стр. 21].

Через каждый из двух рядов кораблей, от берега до берега, были протянуты шесть огромных канатов, которые выполняли двойную функцию: скрепляли корабли и поддерживали настил моста. Они натягивались с помощью воротов на каждом берегу. В трех местах вдоль линии моста оставляли промежутки между кораблями, чтобы торговые суда, направлявшиеся в Понт или из него, могли проходить под канатами.

Из шести канатов, выделенных для каждого моста, два были из льна, а четыре – из папируса, соединённых вместе для увеличения прочности; ибо, по-видимому, в первых построенных мостах, оказавшихся слишком слабыми, чтобы противостоять ветрам, финикийцы использовали льняные канаты для одного моста, а египтяне – папирусные для другого. [33] Поверх них укладывались деревянные доски, распиленные до нужной ширины и закреплённые верёвками, чтобы они не смещались. Наконец, на этом основании формировалась сама насыпь из земли и дерева, с частоколом по обеим сторонам, достаточно высоким, чтобы скот, переходивший по мосту, не видел воду.

Другим великим сооружением, которое Ксеркс приказал возвести для облегчения своего похода, была прорубка перешейка, соединяющего бурный мыс горы Афон [стр. 22] с материком. [34] Этот перешеек, в месте его соединения с материком, имел около двенадцати стадий (или фурлонгов) в ширину, от Стримонского до Торонейского залива; а вырытый по приказу Ксеркса канал был достаточно широк и глубок, чтобы две триремы могли плыть бок о бок. В этой работе, как и в строительстве моста через Геллеспонт, финикийцы оказались самыми умелыми и эффективными среди всех подданных персидского царя; однако и другие подчинённые народы, особенно греки из соседнего города Аканфа, да и вообще все морские силы империи, [35] были собраны для помощи. Штаб флота сначала находился в Киме и Фокее, затем – в Элее, на южной оконечности Херсонеса Фракийского, откуда можно было одновременно защищать и поддерживать оба проекта – у Геллеспонта и у горы Афон. Работы по прорытию канала у последней находились под общим руководством двух знатных персов – Бубара и Артахея, а распределение задач между контингентами различных народов велось по их измерениям. В соседнюю равнину свозились обильные запасы муки и других припасов из разных частей Азии и Египта.

В рассказе Геродота об этой работе заслуживают внимания три обстоятельства. Во-первых, превосходство финикийцев в сообразительности: находясь в виду высокого острова Фасос, который три века назад был занят их свободными предками, они теперь трудились как орудия в руках чужеземного завоевателя. Среди всех народов, занятых на работах, только они приняли меры предосторожности, начав копать канал с ширины, значительно большей, чем требовалось в итоге, чтобы постепенно сужать его и оставить удобный уклон для стенок. Остальные копали прямо вниз, из-за чего их труд удваивался из-за постоянного обрушения стенок – яркая иллюстрация уровня практической смекалки в то время, учитывая, что собранные народы были многочисленны и разнородны. Во-вторых, Геродот замечает, что Ксеркс, вероятно, предпринял этот тяжёлый труд [стр. 23] из чистой показухи: «ведь не составило бы никакого труда, – пишет он, [36] – перетащить все корабли флота [стр. 24] через перешеек, так что канал вовсе не был нужен». Для грека V века до н. э. перетаскивание кораблей через перешеек с помощью механической силы было привычным делом; по-видимому, для этого даже готовились специальные желоба или полозья – как, например, на Диолке через Коринфский перешеек. В-третьих, следует отметить, что люди, копавшие канал у горы Афон, работали под ударами кнута; и это, заметьте, были не купленные рабы, а свободные люди, если не считать того, что они являлись подданными персидского царя. Возможно, среди них был и отец Геродота, уроженец Галикарнаса и подданный храброй царицы Артемисии. В дальнейшем мы встретим и другие примеры такого беспорядочного применения кнута и полной уверенности персов [37] в его абсолютной необходимости – даже для того, чтобы гнать в бой войска своих подчинённых контингентов. Использование бича в отношении свободных людей, особенно воинов, было совершенно чуждо как эллинской практике, так и эллинским чувствам. Малоазийские и островные греки избавились от этого, как и от других тягот, когда вышли из-под власти Персии, став сначала союзниками, а затем подданными Афин. И нам ещё предстоит отметить этот факт, когда мы будем оценивать жалобы, высказанные против гегемонии Афин.

В то же время, когда подчинённые контингенты Ксеркса рыли этот канал (укреплённый на обоих концах плотными земляными валами или дамбами против моря), они также навели понтонные мосты через реку Стримон. Обе эти работы, вместе с обновлённым двойным мостом через Геллеспонт, были объявлены завершёнными и готовыми к переходу по прибытии Ксеркса в Сарды в начале зимы 481–480 гг. до н. э. Вполне можно усомниться, что вся его огромная армия прибыла в Сарды одновременно с ним и зимовала там; однако к началу весны 480 г. до н. э. все силы собрались в Сардах и были готовы к походу на Грецию.

Зимуя в Сардах, персидский монарх отправил вестников во все города Греции, кроме Спарты и Афин, потребовав от них традиционные знаки покорности – землю и воду, ибо вести о его несметном войске были способны вселить ужас даже в самых стойких. Одновременно он приказал приморским городам Фракии и Македонии приготовить «обед» для него и его огромной свиты, когда он будет проходить через их земли. Этот поход начался с первыми признаками весны и продолжался, несмотря на несколько зловещих предзнаменований, встретившихся на пути. Одно из них Ксеркс, по невежеству, не сумел разгадать, хотя, согласно Геродоту, его значение было более чем очевидно [38], – тогда как [стр. 26] другое было ловко истолковано магами как благоприятное знамение.

Покидая Сарды, огромное войско разделилось на две почти равные колонны, между которыми оставался широкий промежуток для самого царя, его охраны и отборных персов. Впереди [39] шёл обоз, везомый вьючными животными, за которым следовала половина всей пехоты, без разделения по народам. Затем двигались элитные отряды: тысяча персидских всадников и тысяча копейщиков, отличавшиеся тем, что несли свои копья остриём вниз, а на другом конце древка у них вместо обычного шипа для втыкания в землю был золотой гранат.

За ними шли десять священных коней невероятной силы и в великолепной сбруе, выращенных на Нисейских равнинах в Мидии. Затем следовала священная колесница Зевса, запряжённая восьмёркой белых лошадей – в неё не смел садиться ни один человек, даже возница, который шёл пешком сзади, держа поводья. После колесницы Зевса ехала колесница самого Ксеркса, запряжённая нисейскими конями; возничий, знатный перс по имени Патирамф, сидел рядом с царём, который часто пересаживался в паланкин.

В непосредственной близости от Ксеркса находился отборный отряд из тысячи всадников-телохранителей – лучших воинов и знатнейших персов, чьи копья украшались золотыми яблоками. За ними следовали другие отряды: тысяча всадников, десять тысяч пехотинцев и десять тысяч конников, все – чистокровные персы. Из этих десяти тысяч пехотинцев, называемых «Бессмертными» (поскольку их число всегда оставалось неизменным), у девяти тысяч на копьях были серебряные гранаты, а у оставшейся тысячи, рассредоточенных впереди, сзади и по бокам отряда, – золотые.

На этом заканчивалась свита, которую можно назвать царской гвардией [стр. 27]. После неё, с промежутком в два стадия, беспорядочной толпой двигалась остальная армия [40]. О её численности и составе я расскажу позже, когда речь пойдёт о великом смотре в Дориске.

Когда войско выходило из Сард, по обеим сторонам дороги были подвешены половины расчленённого тела – нарочно, чтобы преподать урок подданным Персии. Это было тело старшего сына богача Пифия, фригийского старца, жившего в Келенах. Он принимал Ксеркса во время его похода из Каппадокии в Сарды и прежде заслужил расположение предыдущего царя Дария щедрыми дарами. Его гостеприимство было столь обильным, а предложения денежной помощи для похода на Грецию столь настойчивыми, что царь спросил его: «Как велико твоё состояние?»

«Кроме земель и рабов, – ответил Пифий, – у меня есть две тысячи талантов серебра и три миллиона девятьсот девяносто три тысячи золотых дариков, не хватает лишь семи тысяч до четырёх миллионов. Всё это золото и серебро я дарю тебе, оставляя себе только земли и рабов, которых мне вполне хватит».

Ксеркс восхвалил его щедрость, но отказался от дара и даже подарил Пифию из собственной казны недостающие семь тысяч дариков, чтобы довести сумму до ровных четырёх миллионов. Обрадованный такой милостью, Пифий, когда войско уже готовилось выступить из Сард, осмелился – под влиянием страха от дурных предзнаменований – обратиться к царю с просьбой. Все его пятеро сыновей должны были отправиться в поход на Грецию, и он умолял Ксеркса оставить старшего, чтобы тот был опорой ему в старости, а остальные четверо по-прежнему служили бы в армии.

Но несчастный отец не понимал, о чём просит.

«Негодяй! – воскликнул Ксеркс. – Ты смеешь говорить мне о своём сыне, когда я сам иду на Грецию с моими сыновьями, братьями, родственниками и друзьями? Ты, мой раб, обязан следовать за мной вместе с женой и всей семьёй! Знай: душа человека живёт в его ушах. Услышав доброе, она наполняет тело радостью, но вскипает гневом, когда слышит дурное. Если прежде, творя добро и делая щедрые предложения, ты не мог похвастаться, что превзошёл царя в великодушии, то теперь, проявив наглость, ты будешь наказан – хотя и не в полной мере.

Ты и твои четверо сыновей спасены благодаря гостеприимству, которое я получил от тебя. Но за того сына, которого ты так хотел уберечь, ты заплатишь его жизнью».

Тотчас он приказал казнить сына Пифия, рассечь его тело пополам и выставить обе половины по сторонам дороги, по которой должно было пройти войско [41].

Повесть, по сути схожая, хотя и менее отталкивающая, уже была рассказана о Дарии, когда он предпринимал поход против Скифии. Оба рассказа иллюстрируют ту мощную силу чувства, с которой персидские цари относились к обязательству всеобщей личной службы, когда сами находились в поле. Они, казалось, измеряли свою силу количеством людей, собранных вокруг них, с малым вниманием или вовсе без него к качеству: и само упоминание об освобождении – мысль о том, что подданный и раб мог стремиться уклониться от риска, который собирался принять на себя монарх, – было преступлением, не подлежащим прощению. В этом, как и в других действиях восточных царей – будь то благодарность, щедрость или жестокость, – мы видим лишь деспотическую силу личной воли, воплощающейся в действие без какой-либо мысли о последствиях и обращающейся с подданными с меньшим вниманием, чем обычный греческий господин проявлял бы к своим рабам.

Из Сард войско Ксеркса направилось к Абидосу, сначала через Мисию и реку Каик, затем через Атарней, Карину и равнину Фивы; они миновали Адра [стр. 29] миттий и Антандр и пересекли хребет Иды, большая часть которого осталась слева от них, не без некоторых потерь из-за штормовой погоды и грозы. [42] Оттуда они достигли Илиона и реки Скамандр, воды которой были выпиты или, вероятно, частично затоптаны и сделаны непригодными для питья огромным скоплением людей и животных; несмотря на бессмертный интерес, которым Скамандр обязан гомеровским поэмам, его размеры не таковы, чтобы этот факт казался удивительным. К самим поэмам даже Ксеркс не пренебрег воздать должное: он взошел на священный холм Илиона, осмотрел Пергам, где, как говорили, жил и правил Приам, принес в жертву тысячу быков богине-покровительнице Афине и велел магам совершить возлияния в честь героев, павших на этом почитаемом месте. Он даже снизошел до того, чтобы расспросить о местных деталях, [43] обильно предоставляемых жителями Илиона посетителям, той великой реальной или мифической войны, к которой греческие хронологи еще не научились привязывать точную дату. И, без сомнения, когда он созерцал узкие пределы той Трои, которую все греки, объединившиеся под началом Агамемнона, не смогли взять за десять лет, он не мог не вообразить, что эти самые греки станут легкой добычей для его бесчисленного войска. Еще один день марша между Ройтием, Офринием и Дарданом слева и тевкрами Гергиса справа привел его к Абидосу, где его ждали два недавно построенных моста через Геллеспонт.

На этом переходе из Азии в Европу Геродот останавливается с особым вниманием – и неудивительно, ведь если учесть мосты, число захватчиков, безмерные надежды, сменившиеся столь же безмерными бедствиями, это событие представляется не только самым впечатляющим в его веке, но и одним из самых грандиозных во всей истории. Он окружает его множеством драматических деталей, не только упоминая мраморный трон, воздвигнутый для Ксеркса на холме близ Абидоса, откуда тот наблюдал за своими сухопутными силами, покрывавшими берег, и кораблями, плывущими и соревнующимися в проливе (состязание, в котором [стр. 30] сидонские финикийцы превзошли греков и все остальные контингенты), но и добавляя к этому реальному факту диалог с Артабаном, призванный раскрыть внутренние мысли Ксеркса. Далее он приводит предполагаемые восклицания абидосцев при виде его сверхчеловеческой мощи.

«Зачем (сказал один из этих пораженных ужасом зрителей [44]), зачем ты, о Зевс, в облике перса и под именем Ксеркса, собираешь весь человеческий род для гибели Греции? Ты мог бы достичь этого и без стольких усилий».

Такие выразительные восклицания демонстрируют сильные чувства, которые Геродот или его информаторы вкладывают в сцену, хотя мы не можем подвергнуть их строгому историческому анализу.

В первый момент восхода солнца, столь священного для восточного сознания, [45] был дан приказ начать переправу: мосты благоухали ладаном и были усыпаны миртовыми ветвями, в то время как сам Ксеркс совершал возлияния в море золотой чашей и возносил молитвы Гелиосу, дабы тот позволил ему беспрепятственно осуществить свой замысел покорения Европы вплоть до ее дальних пределов. Вместе с возлиянием он бросил в Геллеспонт саму чашу, золотой кубок и персидский меч.

«Я не знаю точно [46] (добавляет историк), бросил ли он их как дар Гелиосу или как знак раскаяния и искупления перед Геллеспонтом за удары, которые нанес ему».