Земля мечты. Последний сребреник

В четверть третьего они уже молотили в дверь доктора Дженсена колотушкой, а еще через десять минут стояли, дрожа, в комнате у его камина, смотрели, как миссис Дженсен включает духовку и вытаскивает из кладовки пирог. Слава богу, дрова в камине еще не догорели, потому что доктор ложился и топил камин поздно, и угли в нем так пылали жаром, что не стоило никакого труда растопить его заново, и через считаные секунды дрова в нем уже снова запылали.

Ботинок они перетащили в каретный сарай доктора, где хранились и несколько других сокровищ – округлый, выпуклый лист треснутого стекла, похожий на какое-то невероятное часовое стекло; медная пряжка от пояса размером с оконный переплет; и запонка, которая вполне могла сойти за серебряное блюдо. Но ботинок был лучшим из всех экспонатов, потому что, если часовое стекло, пряжка и запонка могли быть изготовлены изобретательным ремесленником с намерением подшутить над кем-нибудь, то ботинок – нет. Его явно носили. Каблук был сношен до такой степени, что под ним просматривалась подошва, носок был поцарапан и подран, а сбоку снаружи образовался выступ, словно ботинок был маловат великану-владельцу и его ступня боком все время давила на подъем ботинка изнутри и растянула кожу.

Доктор Дженсен от радости потерял дар речи. Казалось, этот ботинок доказывает ему что-то, как и невероятное появление поезда, которое к тому же встревожило его. Но он так и не сумел толком объяснить, что доказывает ботинок и чем тревожит поезд. Для Скизикса это не имело значения – его в этот момент не интересовали слова, – он ни на мгновение не отрывал глаз от окна освещенной кухни. А вот Джека это волновало.

Случилось что-то, затрагивавшее его лично. Он в этом не сомневался. Что-то пришло с этим дождем. Воздух, казалось, сместился, словно сменились сезоны. Утром он чуть ли не ощущал запах перемен через окно. Океан волновался. Ветер дул днем и ночью. Скот стал капризным и опасливым, коровы паслись и все время посматривали по сторонам, словно слышали чье-то приближение по открытым полям, хотя видно ничего не было, кроме высокой травы, колышущейся на ветру, или тени проплывающего по небу облака.

Двумя днями ранее Джек проснулся посреди ночи от звука коровьего мычания в сарае внизу. Он распахнул окно, решив, что кто-то бродит поблизости в темноте, но не увидел ничего, кроме ночных теней и залитого лунным светом лужка с лесом и холмами, поднимающимися вдалеке. Но низко над горизонтом за Мунвейлом в небе сверкали огни, словно в грозу, вот только у огней была окраска, хотя и слабая – голубая, лазурная и зеленая, и грома не было слышно пусть бы и далекого, в воздухе висела тишина, какая бывает перед грозой. Потом начался дождь. Он, казалось, омыл небеса, словно освободил от акварельной раскраски.

Позднее той ночью он услышал звуки голоса. Он проснулся, но никого рядом не увидел, только по стропилам под крышей пробежала мышь. Но вдруг остановилась, повернулась и с любопытством посмотрела на него, странно приподнявшись на задних лапках. А на следующее утро он сделал необычное открытие: вода из ванной, когда он вытащил заглушку, полилась в дренажное отверстие, но еще и через борт, и через мгновение ванна сделалась сухой, это напомнило ему картину, на которой океанская вода сливалась куда-то через край плоской земли. Здесь же вода должна была закрутиться вихрем вокруг дренажного отверстия, но ничего такого не случилось. Солнцеворот имел побочные эффекты такого рода, он изменял порядок вещей, иногда на срок в две-три недели, иногда – навсегда. Но Джек забыл об этом. Нужно было доить коров, сгребать траву в снопы, а он отсутствовал вторую половину дня, провел это время с Хелен и Скизиксом, они относили еду и одежду Ланцу, их рассеянному другу, который жил один в лачуге на лугу над морем.

Ланц мог бы жить у мисс Флис, если бы захотел, деревня платила бы за его пребывание там. Но ему больше нравилось одиночество. У него был зверинец из чучел, поеденных жуками и рассыпающихся на части, но он с ними разговаривал тихим голосом, а обзавелся ими, когда таксидермист Райли закрылся из-за отсутствия заказов. Ланц в некотором роде был похож на одно из своих чучел – высокий, ссутулившийся и драный, набивка из него словно высыпалась, а ходил он на расхлябанный дерганый манер – если бы его таким увидела мисс Флис, то завопила бы благим матом. Что касается разговоров, ему больше нравилось общаться со своими набитыми опилками существами, чем с любым из тех, кто мог ответить ему словом.

Хотя он и мог прибиться к мисс Флис, сиротой в прямом смысле этого слова он не был, или по меньшей мере никто не был уверен, что он – сирота. Кто-то говорил, что он сын Макуилта, владельца таверны, и горбатой цыганки, которая держала птиц в чердачной комнате над таверной. Несколькими годами ранее теплыми летними вечерами можно было услышать ее пение канарейкам. Пела она трелевые песни, похожие каким-то образом на восточные и древние, их словно пели на языке самих птиц. В один прекрасный день жители деревни обнаружили, что среди птиц живет мальчик, считалось, что мальчик нем, хотя позднее выяснилось, что Ланца просто не научили говорить на каком-либо другом языке, кроме языка канареек. Макуилт настаивал, что ребенок этот – найденыш, которого он отдал цыганке с выплатой ежемесячно определенной суммы и все это чисто от доброты сердца. Последнее его заявление надолго превратилось в своего рода шутку, люди говорили, что все это выдумки, поскольку все знали, что такого органа, как сердце, у Макуилта нет.

Эта шутка в изрядной мере основывалась на скандальной действительности. Про Макуилта справедливо говорили, что вероятность принятия им найденыша или содержания цыганки не больше, чем вероятность подачи им золотой монетки в виде милостыни нищему, иными словами, такой вероятности не существует вообще. Женщина умерла, как говорили, во время родов, когда Ланцу было восемь, и некоторое время ходил лаконичный злой слух, что родила она какое-то чудовище, и Макуилт не поскупился взять в аренду лодчонку и в спокойную погоду отправился в море, отгреб от берега на три мили и выбросил выродка в океан на глубине. Некоторые даже шли еще дальше: говорили, что под воздействием чистого ужаса он убил и женщину, но доказано это так и не было.

Так или иначе, но Ланц убежал в лес и остался там, а деревенские ребята приносили ему все, что требовалось для выживания. В деревню он избегал заходить, хотя иногда и помогал Скизиксу вылавливать всякую живность из приливных заводей, а время от времени миссис Дженсен наведывалась в его хижину над отвесным берегом с корзинкой еды. Как-то раз Хелен принесла ему канарейку в клетке, но Ланц в ужасе убежал при виде птицы, и после того случая они не видели его несколько месяцев.

Все это было очень странно, и чем позднее ночью Джек задумывался об этом, тем все более странным оно ему казалось. Размышлять о подобных делах после полуночи – такое себе дело. Внутрь проникло немного тьмы, которая набрасывала тени на то, что было обыкновенными подробностями и событиями. Поздний час исподтишка и понемногу менял их облик, пока ты не начинал видеть закономерности в камнях, лежащих в истоптанных лугах твоего мозга, повторяющиеся детали, которые были приблизительными очертаниями почти узнаваемых форм.

Джек стряхнул с себя сон. Миссис Дженсен выкладывала на стол остатки яблочного пирога, рядом стоял кувшинчик со сметаной и лежал большой кусок мяса и крупный клинышек сыра. Скизикс кивнул Хелен из вежливости, потом сел и угостился говядиной и сыром. Вид Скизикса, поглощающего еду, рассеял все сомнения, подозрения и колебания в голове Джека. Садясь за стол, он подумал, что в яблочном пироге что-то есть, превращающее все его ночные страхи в насмешку. Но откусывая пирог раз за разом, он, сонный и сохнущий перед огнем, не мог прогнать мысли о звуке мечущегося ветра и барабанящего дождя.

Глава 3

Джек Портленд проснулся поздно утром с ощущением, что только что поел. У него ушло несколько мгновений на то, чтобы понять, что он два часа посреди ночи провел у доктора Дженсена, подражая Скизиксу, который непрерывно уминал еду.

Небо немного расчистилось. Оставшиеся облака неслись по небу, гонимые порывами ветра и иногда роняя на землю капли дождя, чтобы совсем не утратить навыка, но явно имея намерения обратиться наконец в бегство.

Из чердачного окна в ясный день Джек мог видеть полпути до Мунвейла. Разглядеть дальше мешали Мунвейлские холмы и окутывающий их низкий подвижный туман. Было бы, наверное, хорошо иметь возможность в весенние рассветы видеть далекий шпиль крытой гонтом церковной крыши или перья сонного дыма, витающего над далекими трубами, как туманное обещание волшебства за этими холмами. Но Мунвейл находился слишком далеко, а шпили его церквей были скрыты от глаз. Любой дымок из каминной трубы вполне мог оказаться плывущим облаком, а единственным свидетельством существования города было слабое мерцание по ночам на горизонте, тянущееся почти до самого моря.

Он никогда не был в Мунвейле, в отличие от Хелен. Будь жив его отец, они вдвоем побывали бы и в Мунвейле и дальше. Когда-нибудь… подумал Джек. Но мысль о том, чтобы покинуть Рио-Делл и отправиться в путь в одиночестве, лучше было оставить мечтой. Так было безопаснее. Как и большинство мечтаний, и это, сбывшись, могло немного потускнеть.

Ветер задувал в открытое окно, шелестел страницами его книги. Джек протянул руку и захлопнул один из двух ставней, зафиксировал его деревянным штифтом, и в этот момент ветер с грохотом захлопнул второй. Хотя слабый свет и пробивался внутрь через дырки от сучков и в щели между дубовыми досками стен, для чтения этого не хватало, а потому Джек зажег три свечи на столике рядом с кроватью, посмотрел на язычки пламени, которые плясали и подмигивали, когда ветер сквозь щели между досками добирался до них совсем уж слабыми дуновениями. Ему хотелось найти такую книгу, которой, казалось, не требуется ни начало, ни конец, которую можно читать с любой страницы и при этом ничего не упустить – этакое неторопливое чтение при свечах.

Он, конечно, мог бы спать и в доме. Мистер Уиллоуби вполне мог согласиться на это, такой вариант мог даже быть предпочтительнее для него. Иногда мистеру Уиллоуби хотелось пообщаться еще с кем-то, кроме котов. Джеку редко хотелось иной компании, кроме его друзей. Приблизительно через год после смерти отца Джека мистер Уиллоуби ни с того ни с сего попросил мальчика называть его «папа». Джек предпринял мучительные усилия, выполняя его пожелание, и они оба целый месяц с трудом пытались привыкнуть к этому обращению, но оно никогда не казалось естественным ни одному, ни другому, а потому Джек отказался от этой затеи. Спустя какое-то время он остановился на обращении «мистер Уиллоуби», а спустя несколько лет сократил его до «Уиллоуби».

Джек прожил с матерью несколько коротких лет и почти не помнил ее, только по печальным, обычно пьяным реминисценциям старика Уиллоуби. У Джека была фотография матери в бархатном платье – том самом платье, в котором она умерла. Уиллоуби приходился ей дядей, и теперь был единственной семьей, какая оставалась у Джека. Уиллоуби старался как мог, но не был создан для воспитания мальчиков-сирот. Уиллоуби вообще мало для чего был создан, но взгляд на вещи у него был правильный.

«Фермер из меня никудышный», – мог признаться Уиллоуби, покачивая головой, словно вспоминая что-то такое, говорить о чем не имел полномочий. Джек называл это откровением третьего стакана – сентиментальность и грусть, но без крайностей отчаяния, которое наступало после пятого стакана. И Уиллоуби был прав, хотя и не вполне. Его ферма представляла собой образец разора в виде запущенных, заросших сорняками пастбищ, сломанных заборов и с полдюжины коров, обо всем имеющих свое мнение, эти коровы, по мнению Джека, считали себя истинными хозяевами фермы. Как-то раз в солнечный день Джек увидел одну из коров скачущей по деревенской улице совсем рядом с муниципалитетом; у Джека не было ни малейших сомнений, что скачет она в муниципалитет, чтобы попытаться внести поправки в документы Уиллоуби на право владения землей в обмен, возможно, на шестьдесят тысяч кварт молока во временное пользование.

Но слова Уиллоуби «фермер из меня никудышный», казалось, намекали, что есть и другие области деятельности, к которым он приспособлен в гораздо большей степени. Его жизнь могла бы сложиться и по-другому, вытекало из его откровений. Он вспоминал мать Джека, покачивая головой. Тогда Джек менял тему разговора, радуясь, однако, тому, что хоть ненадолго, но мог заглянуть в прошлое. Доктор Дженсен как-то сказал Джеку, что настанет день, когда он ясно увидит все, что случилось, и Джек решил, что Уиллоуби прав. Он нередко был прав на свой манер.

Когда Джек в двенадцать лет переехал из дома в сарай, Уиллоуби сказал, что Джек точная копия отца и когда-нибудь переедет в царства, гораздо более отдаленные, чем сеновал.

Но отец Джека был мертв – застрелен на лугу. Джек полагал, что у Уиллоуби это такой способ философствовать о смерти – называть смерть царством, будто она представляет собой нечто большее, чем ничто. Это называлось «оптимизм после двух стаканов», выпитых Уиллоуби, и этот оптимизм сопровождался прищуриваниями, кивками и немедленно третьим стаканом, который, будучи выпит залпом, прекращал подобные мистические разговоры и переводил голову Уиллоуби из режима кивков в режим отрицательного покачивания. Однако после семи стаканов его голова возвращалась к прежнему режиму кивков, сопровождаемых глубоким звучным храпом. Храп этот продолжался до утра и был одной из причин, по которым Джек переехал на чердак в сарае.

Другая причина восходила к одному вечеру, когда семь стаканов не усыпили Уиллоуби, и он на протяжении восьмого стакана бормотал что-то неразборчивое о том, как Ларс Портленд сделал сиротой своего сына. За этим последовала вообще какая-то полная чушь, перешедшая в сон, и, хотя бедняга Уиллоуби на следующее утро ничего не помнил об этом своем срыве, Джек выждал две недели, по окончании которых объявил, что ему нравится чердак сарая. Ему нужен вид из окна, сказал он, и так оно и было.

Ферма, пребывавшая в разоре, денег не приносила. В шесть лет Джек знал, что старик Уиллоуби где-то припрятал немного денег. Джека совершенно не интересовало, откуда эти деньги взялись. Он никогда не хотел ничего, кроме вида из окна. Да еще раскрытия нескольких запутанных тайн. А теперь у него появилось странное чувство, что со сменой погоды, светлым небом по ночам и странным поведением воды в ванне кто-то уже ухватил занавес рукой и готов в любую секунду отдернуть его в сторону.

Он вдруг понял, что думает о чем угодно, но только не о чтении. Две свечи задуло, а один из ставней погромыхивал об оконную раму. Ветер тихонько посвистывал в щелях. Внизу заскрипели ржавые петли, а потом дверь сарая хлопнула. Скользнул вверх по стене желтый луч фонаря, и появился Уиллоуби – пришел заняться своими сырами. Он запер дверь, чтобы ветер не распахивал ее, и стал потихоньку и фальшивя напевать что-то себе под нос. В доме сегодня будет кофе.

Джек натянул брюки, надел рубашку и свитер, подошел к перилам лестнички, ведущей на чердак. Половина пола, отделенная от скота невысокой, надежной панельной стенкой, содержалась в чистоте. Вдоль стен стояли столы и скамьи, заваленные лоханями, ведрами, сыродельной марлей. Сыры в сетках свисали с потолка, лежали в формах вдоль стен, лежали парами одна на другой и рядом с другими, как дома вдоль улицы.

Джеку и Уиллоуби в жизни было не съесть столько сыров, а на продажу Уиллоуби их не выставлял. Сыры были предлогом для содержания шести коров. Для того чтобы обеспечить их молоком и маслом, хватило бы и одной коровы. Несколько лет назад Джек думал, что сыры в один прекрасный день придут к чему-нибудь, что им так или иначе будет положен конец. «Есть вещи, которые не кончаются никогда, – загадочно проговорил Уиллоуби. – Не могут случиться. Окончание им не свойственно».

Многие из этих сыров давно уже превратились в прах, а остальные – в нечто вроде мышиного городка, в котором, размышлял Джек, есть старейшины и мышиный мэр. «Пусть мыши едят их», – снисходительно говорил Уиллоуби. В нем много что вызывало восхищение.

Джек видел, как мыши обрабатывали сыры. Они появлялись из маленьких прогрызенных улочек, потом снова исчезали, тащили кусочки из самых глубин к тайному месту назначения. Для чего они этим занимались – этого Джек знать не мог. Зачем перетаскивать сыр из домика в домик, когда весь этот город построен из сыров. Может быть, это объяснялось старением сыра; мыши были истинными ценителями сыров.

Уиллоуби несколько секунд медлил у сырной формы, выругался себе под нос и вышел из сарая, захлопнув за собой дверь. Луч фонаря рыскал по сырам, прорезая прохладный подвижный воздух сарая. Из темноты раздался шум – кошачье мяуканье и скрежет когтей по дощатой стене сарая. Кот неожиданно впрыгнул в круг желтого света, приземлился на все четыре лапы, пытаясь прижать что-то к полу. Это была мышка, беззаботно пробегавшая к трещине в напольной доске.

– Эй, – закричал на кота Джек, решив принять сторону мышки. Он наклонился, чтобы взять свой ботинок и швырнуть им в кота через перила, но потом увидел, что его крика оказалось достаточно. Кот остановился там, куда прыгнул – в круге света, отбрасываемого фонарем. Он стоял, широко раскрыв глаза, словно увидел что-то, чего никак не ожидал увидеть. Джек тоже широко раскрыл глаза и медленно выпрямился. Никакой мыши на полу сарая не было; на полу стоял крохотный человечек размером с большой палец. В руках он сжимал мышиную голову, точнее сказать, маску. Джек таращился не более доли секунды; прежде чем он обрел дар речи, прежде чем успел крикнуть человечку, чтобы тот оставался на месте, на человечка прыгнул кот, и тот метнулся к щели в стене сарая и исчез.

Джек чуть ли не слетел вниз по лестнице. Крохотный человечек исчез, потерялся в высокой траве. Джек хотел было броситься за ним, но сразу же отказался от этой затеи из страха растоптать его ненароком. Он вернулся в сарай, сорвал фонарь с крюка, поднес к щели в сайдинге сарая, попытался осветить таким образом, чтобы увидеть, что находится по другую сторону, снаружи. Но не увидел ничего, кроме утренних сумерек и, как он и предполагал, стеблей травы.

Дверь открылась, и в сарай вернулся Уиллоуби, вид у него был раздраженный и усталый. Он выгнал из сарая кота и спросил у Джека, что он искал, стоя вот так на коленях на полу сарая. Джек пожал плечами. Ответить на этот вопрос было невозможно.

– Увидел что-то? – спросил Уиллоуби, скосив на него глаза.

– Да, я так думаю. Наверно, это была мышь.

– Ты не уверен, что это была мышь?

– Слишком темно. Не разглядишь толком. Оно было похоже на…

– Что-то, что не было мышью?

– Именно, – сказал Джек. Ему вдруг пришло в голову, что Уиллоуби ничуть не удивится, услышав, что в сарае появился крошечный человечек в костюме, а потом исчез в темноте. – И что это было?

Уиллоуби неожиданно пожал плечами, словно устал от этого разговора.

– Ничего такого, во что тебе следует совать нос, – ответил он, взял фонарь и вернул на крюк. – Я все же думаю, что это была мышь. А что еще? В общем, не суйся в эти дела, только время даром потеряешь. Когда начинают подглядывать во всякие щелочки, это плохо кончается, запомни мои слова. Твой отец нашел, что искал… ты это уже знаешь. Так что забудь. У тебя есть занятия поинтереснее. Если хочешь знать, погода переменилась к лучшему, а когда я сегодня утром возвращался из города, на Коттонвуд, у развилки, нашел вот это.

Он протянул Джеку листок зернистой бумаги с кричащей расцветкой, бросающейся в глаза даже в полутьме сарая. «ЛУНА-ПАРК!» – было написано наверху. Под этим словом какими-то усталыми, нечеткими буквами было напечатано «Всемирная знаменитость доктор Браун»; эта подпись могла бы показаться таинственной и экзотичной, если бы не дешевый и безвкусный рисунок с цветной заливкой: вид на луна-парк с высоты птичьего полета: американские горки и карусели, колесо обозрения с радугой крашеных кабинок, висящих под разными душераздирающими углами, широколицые люди, с широко раскрытыми глазами выходящие из комнаты смеха через окно, из которого выглядывает скелет с наклоненной головой в фетровой шляпе и с драгоценными камнями в глазницах.

Джек разглядывал рисунок несколько секунд, потом поднялся к себе на чердак и натянул на ноги ботинки. Он сместил задвижки, чтобы распахнуть ставни, спугнул ворона, который явно перед этим сидел на наружном подоконнике. Птица имела громадные размеры; она размахивала крыльями перед открытым окном и, казалось, смотрела на него. В одной лапе ворон сжимал когтями маленькую палочку. Эта идея нашла отклик в душе Джека – ворон с тросточкой. Ворон описал широкий круг над лугом, после чего направился в сторону моря. Летел ворон удивительно быстро, Джеку показалось, что он слышит удары его крыльев по воздуху, даже когда птица превратилась в черную точку, едва различимую на фоне зеленоватой голубизны моря за Плато Крутобережья.

На самом крутом берегу, или на плато за утесом берега, стояло еще недостроенное основание для колеса обозрения, а на краю луга валялись всякие металлические штуки – угловатые разобранные скелеты из забавных аттракционов, изображенных на рекламной листовке, все еще остававшейся в руке Джека. Он схватил свою шапку и бросился прочь. Кофе мог подождать.

* * *

В то утро состоялась громадная миграция крабов-отшельников, все они двигались вдоль берега на юг, по камням, вокруг мыса, потом снова по мелководью, затем вверх и по длинной полосе, которая тянулась почти до самого городка под названием Скотия. К полудню образовалась более или менее непрерывная линия этих существ, все они несли на себе шляпки-раковины и направлялись к какому-то неведомому пункту назначения. Скизикс провел на берегу все утро, вылавливая этих существ и бросая в брезентовые мешки для доктора Дженсена. Сам доктор и приостановил эту охоту в полдень, когда стало ясно, что эти существа просто намерены добраться до города и все усилия Скизикса собрать целый воз этих крабов лишены смысла. Крабы явно направлялись в Ньюкасл. Доктору Дженсену казалось, что рынок крабов-отшельников невелик.

А еще, по мере того как день шел к зениту, крабы вроде бы стали увеличиваться в размерах. Первый ручеек крабов, казалось, состоял из существ размером с большой палец, обитающих в улиточных домах. К десяти раковины значительно увеличились в размерах, некоторые из них вполне могли вместить кролика, и перемещались они по песку на удивление быстро. Около полудня из зеленого океана появился краб размером со взрослую свинью, обвешанную морскими водорослями, он издавал звуки, похожие на щелканье, словно кто-то постукивал друг о друга высушенными бамбуковыми палочками.

Этот поход продолжался много часов. Все прибывающие крабы прогнали с берега Скизикса и доктора Дженсена и разорвали в клочья один из брезентовых мешков, откуда выскочили сотни крабов поменьше и примкнули к общей колонне, спешащей на юг. Доктор Дженсен отправился домой за своей латунной подзорной трубой, а потом вернулся наблюдать, прячась на берегу в кустах рядом с разрушенными временем железнодорожными путями. Когда он приложил ухо к горячей, ржавой стали рельса, ему показалось, что он слышит отдаленный рев старого «Летающего волшебника», врезающегося в северное побережье. Но то, что он слышал, явно было больше сродни звуку океана в морской раковине. На фоне этого звука он слышал слабое металлическое щелк-щелк-щелк мигрирующих крабов, передающееся по железнодорожным путям.

* * *

Небо в это самое утро было синеватым, как по вечерам, и Джек видел звезды, хотя их мерцание было едва заметно днем, но в целом весь небосвод напоминал зев перевернутого ведра, наполненного водой и отраженными звездами. Джек, сунув руки в карманы, двинулся в направлении отвесного берега в надежде увидеть Хелен, которой не нашел, зайдя к мисс Флис. В деревне он слышал разговоры про мигрирующих крабов, а потому знал, где ему искать Скизикса. А еще он слышал, что какого-то человека убили после восхода, а его обескровленное тело сбросили с отвесного берега в приливную заводь. Нашел его там доктор Дженсен.

Джек прошел по лугу в сторону луна-парка, пиная на ходу высокую траву и прислушиваясь к молчанию океана и раздававшемуся время от времени стуку молотков. Воздух почти не двигался. Джек жалел, что поленился пойти вслед за Скизиксом и не предпринял бóльших усилий, чтобы найти Хелен. Даже Ланц был бы неплохой компанией. Он вдруг почувствовал груз одиночества – никого, кроме него самого, да травы с дикими цветами и далекого луна-парка, из-за расстояния казавшегося крохотным, на лугу не было.

Он понятия не имел, куда идет. На самом деле никакого луна-парка еще не было – не было ничего, кроме недостроенных скелетов каких-то сооружений. Но они странным образом влекли его, словно куча мусора была в некотором роде волшебной, может быть, неким порождением колдовства, а потому и притягивала его. Он мог бы развернуться и пойти назад, а мог свернуть к Прибрежной дороге и пойти на юг, где почти наверняка найдет шляющегося по берегу Скизикса. Но ему казалось, что луна-парк появился совсем не случайно, что его навеяли погода, странные приливы, цвета, раскрасившие горизонт, а теперь еще и небо с поволокой.