скачать книгу бесплатно
А еще и такое: почему я вообще думал о них. Ни к одному я не был привязан, не был связан с судьбой ни одного из них, и, может, судьба шога[20 - Шога – на языке суахили означает (одно из значений) мужчину-гомосексуалиста или мужчину, у которого в характере, реакциях и суждениях много женского.] – это судьба одиночки без привязанности ни к кому вообще. Однажды ночью Кава сказал мне, что детей-минги они спасают уже десять и еще девять лун. Людей, кого боги сводят вместе таким горем, как варварское убийство младенцев, ждет близость, это даже я понимаю. Только я не знал, а не было рядом никого: ни отца, ни дяди, ни брата, ни сестры, не было никакого старшего или хотя бы колдуна, – кто мог бы рассказать мне, когда в походе меняют направление и двое людей ведут себя как любовники. Я смотрел на них и жалел, что не с кем мне обменяться взглядами в первый день, трахнуться во время следующей луны, а во все дни между этим сближать нас, разведенных богами. Ведь я не знаю, что происходит в такие дни. Я никогда и никому не становился близок.
Однажды сынок жившего напротив работорговца позвал меня к себе. Время около полудня, и оба наши дома пустовали. Торговца не было, и мы привели в дом шлюху. Вид у нее был, как у евнуха. Она задрала платье. Она не была евнухом. И девушкой тоже. Зато прелестна под девичью стать. И похоти у того оборотня было побольше, чем у того сынка. Он взял у сынка в рот, а мне велел вытащить мой. Два дня спустя отец сказал мне, что я вхожу в возраст и он повезет меня на южный конец города, где сделают операцию, что превратит меня в мужчину.
Мой дед. Он забыл на следующий день.
Ты нынче каким колдовством занимаешься, Инквизитор?
Шога? А то, знал, конечно. Разве такой мужчина не всегда знает? Я уже в третий раз произнес это слово, это именование, а ты все – известно ли оно мне? Как по мне, так мужчин-шога мы внутри самих себя находим, еще одна женщина, какую не вырезать. Нет, не женщина, а что-то такое, что боги сотворили и о том забыли или забыли рассказать мужчинам, может, и к лучшему. Ты станешь слушать меня, Инквизитор? Говорю, стоит шога тронуть его, потереть, жестко или мягко, или потрепать, когда мысленно он во мне, так я стоять буду тут, а семенем своим вон до той стены брызну. До крыши достану. До верхушки дерева, через реку добью до другого берега – прям какому-никакому гангатому в глаз.
Вот, в первый раз ведь слышу, как ты смеешься, Инквизитор.
Ты не впервые слышишь о мужчинах-шога. Говори о них на языке поэзии, как делаем мы на севере: мужчины, для кого первично желание. Подобно воинам Узунду, что безжалостны, потому как глаза им нужны, только чтобы видеть друг друга. Или говори о них так грубо, как делаете вы на юге, вроде мужчин мугауи, что носят женскую одежду, так, чтобы не было видно дырку, куда ты суешь. У тебя вид баша, покупателя мальчиков. А почему нет? Мальчики прелестные зверьки, боги дают нам соски и дырки, а решает все вовсе не член, или, по-нашему, коу, а золото в твоем кошельке.
Шога сражаются на ваших войнах, шога охраняют ваших невест до замужества. Мы учим их искусству быть женой и вести дом, учим красоте и тому, как доставлять удовольствие мужчине. Мы даже мужчину научим, как доставить удовольствие жене, так, чтобы она вынашивала ему детей, или так, чтоб он всю ее орошал своим молоком каждую ночь. Или чтоб она царапала ему спину и испытывала острейшие удовольствия, от каких поджимаюся пальчики на ногах.
Только я не знаю ничего про искусство ублажать женщин. Иногда мы станем играть музыку тарабу[21 - Тарабу (точнее – таараба) – самая популярная музыка на побережье Восточной Африки. Она широко известна как свадебная музыка суахили, поскольку музыканты таараба и музыка являются неотъемлемой частью брачных празднеств.] на коре, джембе и говорящем барабане[22 - Африканские музыкальные инструменты: кора – это 21-струнная лютня, на которой играют, как на арфе, джембе – ударный барабан в форме кубка; «говорящий» барабан используют и для передачи сообщений на расстояние.], и один из нас возляжет как женщина, а другой возляжет как мужчина, и мы покажем ему сто девять поз, от каких твой любовник получит удовольствие. У вас такой традиции нет? Может, потому-то вам и нравятся ваши жены молодыми, ведь откуда бы им узнать, что любовник вы тягостный? Мы с Кавой обходимся одними только руками. Не считая одного раза, может, двух, точно не помню. По-моему, тут нет ничего странного, может, потому что я все еще ношу женщину у себя на кончике.
Раз я попросил колдуна срезать его, потому как ему, как известно, можно делать такое, что другим запрещено. Он глянул на меня со всей своей ушедшей мудростью, на месте какой не осталось ничего, кроме замешательства, да складки между бровями, да подслеповато сощуренных век. Колдун сказал:
– Ты хочешь еще и один глаз или, может, одну ногу?
– Это вовсе не то же самое, – заметил я.
– Если бы бог Ома, создавший человека, желал, чтоб ты срезал и явил такую плоть, он явил бы ее сам. Может, что тебе и в самом деле нужно срезать, так это дурацкую умудренность мужчин, кто все еще лепит стены из коровьего навоза.
Вторая. На следующий день Леопард лягнул меня в лицо и разбудил. Я открыл глаза, глянул ему в лицо, на его буйные заросли волос, высокие и острые скулы, узкие губы, в глаза, какие в тот раз были все еще белыми с крохотной черной точкой в центре. Я больше боялся Леопарда-мужчину, чем Леопарда-зверя. Большая голова его и широкие плечи предупреждали: он и такой может подтащить обитающего на дереве зверя втрое тяжелее себя. Он улыбнулся, а я закрыл глаза, полагая, будто грежу наяву.
Он лягнул меня в лицо и вновь пробудил. Нежно лягнул: глаза мои скорее распахнул его запах, нежели нога. Я отвернулся от него, прежде чем открыть глаза, но они глянули прямо на солнце. Леопард ступил мне на грудь. Через правое плечо у него висел лук, в левой руке он держал колчан со стрелами.
– Просыпайся. Сегодня ты узнаешь, как пользоваться луком, – сказал.
Он вывел меня из дома, вниз по скрученным стволам провел на еще одно, видимо, дальнее поле. Мы прошли мимо деревца ироко, где он дал Каве поиметь себя. За этим и за журчаньем небольшой речки – еще на одно поле, поросшее деревьями, до того высокими, что они царапали небо, чьи ветви напоминали лапы паука, спутанные вместе. Сзади волосы у него спускались с головы по шее, тянулись по спине, сходясь в точку, и пропадали над ягодицами. Волосы вновь пробивались на бедрах и спускались до пальцев на ногах.
– Кава говорил, что, когда впервые увидел тебя, пытался убить тебя копьем.
– Тоже мне рассказчик, – буркнул Леопард, продолжая шагать.
Мы остановились на поляне, шагах в пятидесяти от нас стояло дерево. Леопард снял лук.
– Ты его или он твой? – спросил я.
– Правду эта старуха говорит про тебя, – покрутил он головой.
Леопард засмеялся.
– Следом ты станешь о любви выспрашивать, – хмыкнул он.
– Пусть эта баба катится зад лизать прокаженному. Ну так есть ли в тебе любовь к этому мужчине и любит ли этот мужчина тебя?
Он глянул на меня в упор. Либо он только-только отпустил усы, либо я только что увидел их.
– Никто не любит никого, – выговорил он.
Он отвернулся от меня и кивнул на дерево. Дерево широко распахнуло объятья, приветствуя его, и открыло дупло совсем близко от места, где было бы сердце, дупло, через какое я видел насквозь. Леопард уже держал лук в левой руке, тетиву – в правой и стрелу меж пальцев. Не успел я заметить, как он поднял лук, натянул тетиву и пустил стрелу, а та беззвучно прошла сквозь дупло, Леопард же меж тем успел вынуть и выпустить другую. Вынул и выпустил еще одну, после чего протянул лук мне. Мне казалось, что тот легкий, но он оказался так же тяжел, как ребенок в лесу.
– Следи за моей рукой, – велел он и протянул ее прямо к моему носу.
Двинул влево, и глаза следили за ним. Рука его тянулась очень далеко, и я вертел шеей, чтобы увидеть, не собирается ли он шлепнуть меня или другую какую мелкую пакость учинить. Потом он повел рукой вправо, и я следил за ним глазами, пока не потерял руку из виду.
– Держи в левой руке, – сказал он.
– Твоя стрела, – произнес я.
– Что с ней?
– Она блестит, как железная.
– Она и есть железная. Ты такую никогда не видел?
– Все стрелы у ку из кости и кварца.
– Ку до сих пор убивают детей с верхними передними зубами.
Вот так Леопард учил меня убивать луком и стрелами. Держать лук со стороны того глаза, что меньше в ходу. Натягивать лук со стороны того глаза, что больше в ходу. Ноги расставлять так, чтоб они на ширине плеч были. Тремя пальцами держать стрелу на тетиве. Поднимать и натягивать лук, тянуть тетиву до подбородка – и все это махом. Целься в мишень и пускай стрелу. Первая стрела взлетела в небо и едва не попала в сову. Вторая ударилась в ветку над дуплом. Третья… не знаю, во что она попала, но что-то взвизгнуло. Четвертая попала в ствол около земли.
– Оно на тебя сердится, – заметил Леопард. И показал на дерево. Велел мне собрать стрелы. Я выдернул первую из ветки, и маленькая ранка затянулась. Извлекать вторую мне было страшно, но Леопард рыкнул – и я мигом вырвал ее. Повернулся бежать, но тут какая-то ветка хлестнула меня прямо по лицу. Ветка, какой раньше не было. Теперь уж Леопард хохотал.
– Я не умею целиться, – понурился я.
– Ты не умеешь смотреть, – поправил он.
Я не умел смотреть не мигая, не умел натягивать тетиву без дрожи, не умел выбрать позицию, опирался не на ту ногу. Стрелу выпустить я мог, только никак не по его команде, и стрелы всегда попадали не туда, куда я целился. Я думал, уж не целиться ли в небо, чтоб попасть в землю. По правде, не думал, что Леопард способен так долго хохотать. Однако он не ушел, пока я не послал стрелу сквозь дупло на дереве, и всякий раз, как я попадал в дерево, дерево хлестало меня веткой, какая либо всегда была там, либо ее там никогда не было. Ночное небо насупилось, прежде чем я пронзил стрелой мишень. Мы пошли обратно в хижину по тропе, какую я не узнавал: скала, песок и камень, покрытые мокрым мхом.
– Когда-то это было речкой, – сказал Леопард.
– И что с ней стало?
– Ей ненавистен запах человека, и она течет под землей, стоит нам приблизиться.
– Правда?
– Нет. Сейчас конец сезона дождей.
Я собрался уж было сказать, что он слишком долго живет с Сангомой, но сдержался. Вместо этого сказал:
– А ты – Леопард, что обращается в человека, или человек, что обращается в леопарда?
Он пошел дальше, ступая по грязи, перебираясь через валуны там, где когда-то была река. Ветки и листья скрывали звезды.
– Иногда я забываю вновь обратиться.
– В человека.
– В леопарда.
– И что случается, когда забываешь?
Он обернулся и посмотрел на меня:
– В таком обличье, как у тебя, нет никакого будущего. Меньше. Медлительней, слабее.
Я не знал, что сказать, а потому делал вид, будто я вопрос задал. Потом выговорил:
– По мне, ты выглядишь быстрее, сильнее и умнее.
– В сравнении с кем? Знаешь, что бы сделал настоящий леопард? Он бы тебя уже слопал.
Он меня не испугал, да и не хотел этого. Все, что у меня защемило, находилось ниже пояса.
– Ведьма рассказывает сказки получше, – сказал я.
– Она тебе сказала, что она ведьма?
– Нет.
– Ты знаешь повадки ведьм?
– Нет.
– Значит, ты либо говоришь через зад, либо бздишь через рот. Берегись, мальчик. Тебе уготовано жуткое кушанье. Мой отец раз обратился и забыл, как обратно обратиться. Остаток жизни провел в страданиях от этого тела.
– Где он теперь?
– Его упекли в камеру умалишенных: охотник подстерег его, когда он в образе человеческом имел гепарда. Он удрал, сел на корабль и уплыл на восток. Так я слышал, во всяком случае.
– Слышал?
– Леопарды слишком хитры, мальчик. Мы способны жить лишь в одиночку, предоставь нам таскать друг у друга добычу. Мать свою я не видел с тех пор, как сам сумел завалить антилопу.
– И ты не убиваешь детей. Это удивительно.
– Такое делает меня одним из вас. Я знаю, где находит пропитание моя мать. Видел братцев своих, только куда им бежать – это их дело, а куда я бегу – мое.
– У меня нет братьев. Потом, придя в селение, я услышал, что брат у меня был, но его убили гангатомы.
– И твой отец стал твоим дедом, Асани мне рассказывал. А твоя мать?
– Моя мать сорго варила да ноги не забывала разваливать.
– Ты мог бы жить в единой семье, а все равно разметать ее.
– К матери у меня ненависти не было. У меня к ней ничего не было. Когда она умерла, я ее не оплакивал, но и не смеялся.
– Моя мать давала мне сосать молоко три месяца, а потом кормила мясом. Этого хватило. Впрочем, я же зверь.
– Дед мой был трус.
– Если бы не твой дед, тебе бы не жить.
– Уж лучше б он дал, чем можно было б гордиться.
– Гордости-то в тебе и без того через край. Что боги-то скажут?
Он подошел ко мне так близко, что я у себя на лице его дыхание чувствовал.
– Рожа у тебя кислой стала, – сказал он.
Он впился взглядом в меня так, словно хотел добраться до пропавшего лица.
– Ты ушел, потому что твой дед трус.
– Ушел я по другим причинам.
Он отвернулся, широко раскинул руки на ходу, будто говорил с деревьями, а не со мною.
– Как же! Ты ушел цель отыскивать. Потому как просыпаться, жрать, срать и сношаться – это здорово, только ничто из этого не цель. Вот ты и искал ее, а цель привела тебя в Ку. Только твоя Ку-цель состояла в том, чтобы убить человека, какого ты даже не знаешь. Подтверждаются мои слова. В твоем обличье, каков ты есть, нет никакого будущего. Вот мы и дошли. Вот, пожалуйста, и женщины Гангатома моют своих детей прямо по ту сторону реки. Можешь пойти убить нескольких. Выправить неправедное. Даже ублажить богов с их мерзким чувством равновесия, – выговорил Леопард.
– Ты богохульствуешь?
– Богохульствовать – значит верить.
– Ты не веришь в богов?
– Я не верю в верованье. Не потому, что оно ошибочно. Я твердо верю, что в лесах будут антилопы, а в реке – рыба, что мужчинам всегда будет хотеться поиметь кого-то, и это единственная из их целей, какая мне приятна. Однако мы говорим про твою. Твоя цель – убить гангатома. Вместо этого ты бежишь к дому гангатомки и играеть с детишками-минги. Асани, как открытую книгу, я смог прочесть в один день, а вот тебя? Ты для меня загадка.
– Что ты вычитал про Асани?
– Ты можешь пройти мимо этого.
– Я уже прошел мимо этого.
– Но это все равно сидит в твоем сердце. Люди убили твоего отца и брата, и все ж гнев ты держишь на свою же собственную семью.
– Я здорово устал от людей, пытающихся прочитать меня.
– Тогда перестань разматываться перед ними, словно свиток.
– Я один.
