скачать книгу бесплатно
– Kuyi re nize sasayi.
– Я не сирота в мире этом.
– Но ты живешь жизнью мальчика, кого не признает ни один мужчина. Слышала, отец твой умер и твоя мать мертва для тебя. Кто же ты после этого? Для твоего деда, скажем.
– Я богами клянусь.
– Каким именно?
– Мне тошны словесные забавы.
– Ты забавляешься, как мальчишка. Ты тут уже больше одной луны. Чему ты научился?
Ответил я ей молчанием. Она все еще себя не показала. Она залезла мне в башку, я понимал. Все это время эта ведьма находилась далеко-далеко и швырялась в меня своим голосом. Может, Леопард наконец-то прогрызся к антилопьему сердцу и обещал ей его. А может, и печень тоже.
Что-то нежно стукнуло меня по голове, и кто-то хихикнул. Какой-то катышек ударился мне в руку и отскочил, но я не услышал, чтоб он об пол ударился. Еще один катышек ткнулся в руку и опять отскочил, высоко отскочил безо всякого звука. Слишком высоко. Пол, по виду, был чист. Третий я поймал, как только он мне в правую руку стукнул. Ребенок опять хихикнул. Я раскрыл ладонь и увидел, как маленький козий навозный шарик отскочил от нее, как отскакивают друг от друга две магические железки. Козий шарик подпрыгнул высоко и не упал, так что я поднял взгляд.
Кто-то, вроде девочка, наяривал глиняную крышу графитом. Она свисала с крыши. Нет, стояла на ней. Нет, прикрепилась к ней и смотрела вниз на меня. Только ее платье оставалось на месте, хотя легкий ветерок дул. Одежда ее скрывала грудь. По правде, она стояла на потолке так же, как я стоял на полу. А ребятишки, все ребятишки лежали на потолке. Стояли на потолке. Гонялись друг за другом вверх, и вниз, и кругами, фырча и крича, подпрыгивая и опускаясь опять на потолок.
И что за дети? Мальчишки-близнецы, каждый со своей головой, каждый со своей собственной рукой и ногой, но сросшиеся боками и с общим животом. Маленькая девочка металась туда-сюда, вся она была из голубой дымки, а за нею гонялся малый с руками и грудью под стать его большой голове, но совсем без ног. Пацан с маленькой блестящей головой и волосами, свернувшимися маленькими пятнышками, тельце у него маленькое, зато ноги длиннющие, как у жирафа. И еще один мальчик, белый, как вчерашняя девочка, только глаза у него большие и голубые, словно ягоды. Еще девочка с лицом мальчика у нее за левым ухом. И еще три-четыре ребенка, похожие на детей от любых обычных матерей, только вот стояли вниз головой на потолке, на меня смотрели.
Ведьма приблизилась ко мне. Я мог бы тронуть ее макушку.
– А ведь может так быть, что мы стоим на полу, а ты – на крыше, – сказала она.
И стоило ей это произнести, как я оторвался от пола и быстро руки выставил, прежде чем башкой в потолок врезаться. Голова у меня кругом шла. Дымчатое дитя появилось передо мной, только я не испугался и не удивился. Думать времени не было, но я все ж сообразил: даже призрак-дитя прежде всего – дитя. Рука моя прошла сквозь нее, всклубив часть ее дыма. Девчушка насупилась и бегом ринулась в воздух. Сросшиеся близнецы выросли из пола и наскочили на меня. «Поиграй с нами», – просили они, но я ничего не говорил. Они стояли, уставившись на меня, одна полосатая набедренная повязка покрывала их обоих. Правый малыш носил на шее голубое ожерелье, левый – зеленое.
Мальчик с длинными ногами склонился ко мне на прямых ногах, скрытых в свободных, колышущихся штанах вроде тех, что носил мой отец. Того цвета, какого я не знал. Как красный глубокой ночью. «Пурпурный», – подсказала ведьма. Длинноногий мальчик разговаривал с близнецами на языке, мне не известном. Все трое смеялись, пока ведьма не велела им отойти. Я знал, кем были эти дети, о чем и заявил ей. Они были минги в полном цвету их проклятия.
– Ты ходил когда-нибудь во дворец мудрости? – говорила она, прижав одну руку к боку, а второю обвив младенца, которому больше не хотелось сосать ее сосок. Я каждый день проходил мимо этого дворца и не раз заходил туда. Двери его были всегда открыты, как бы заявляя: мудрость открыта всем, – но для уроков ее я был слишком молод.
– Где этот дворец?
– Где этот дворец? В городе, из какого ты убежал, мальчик. Ученики постигают подлинную природу мира, а не глупости стариков. Дворец, где они возводят лестницы, чтобы добраться до звезд, и создают искусства, какие ничего общего не имеют с добродетелью или грехом.
– Такого дворца нет.
– Даже женщины ходят учиться мудрости учителей.
– Значит, если боги есть, то такого места нет.
– Жаль. Один день мудрости научил бы тебя, что ребенок не несет проклятие, даже тот, даже те, рожденные духом, чтобы умереть и родиться вновь. Проклятие посылается изо рта ведьмы.
– Какой ведьмы?
– Ты боишься ведьм?
– Нет.
– Бойся своей большой лжи. Каких же это женщин ты собираешься раздевать с таким-то распутным ртом? – Одна долго-долго смотрела на меня. – Как это раньше я это упустила? Мои глаза слепнут от вида женоподобных мальчишек.
– Мои уши вянут от слов ведьм.
– Им следовало бы увянуть оттого, что ты ведешь себя как дурак.
Я сделал один шаг к ней, и вся ребятня замерла, глядя на меня во все глаза. Пропали все улыбки.
– Дети ничего не могут поделать с тем, как они рождаются, в этом у них нет никакого выбора. А вот быть дураком – это выбор.
Дети опять повели себя как дети, но сквозь шум их игр я слышал ее:
– Будь я ведьма, подобралась бы к тебе приятным мальчиком, ведь такого нутру твоему подавай, скажешь, не так? Будь я ведьма, я бы призвала толокошу[17 - В мифологии зулу толокоша не столько злой, сколько озорной, живущий в воде дух-карлик, которого злые люди призывают чинить неприятности другим.] какого, обдурила бы его, что ты девчушка, и убедила бы насиловать тебя каждую ночь, пока он невидим. Будь я ведьма, всех этих детей до единого поубивала бы, порезала да продала бы на Малангике[18 - Возможно, «прототипом» послужил рынок ведьм в боливийском городище (на кладбище) Серро-Кумбре в Ла-Пасе. На нем знахарки-ведьмы торгуют зельями, сушеными лягушками, лекарственными растениями, используемыми в ритуалах.], на рынке ведьм. Я не ведьма, дурак. Я убиваю ведьм.
Через три ночи после первой луны я проснулся от бури в хижине. Но дождя не было, а ветер носился из одной части домика в другую, опрокидывая кувшины и ведра для воды, дребезжа полками, взметая сорговую муку и будя кого-то из ребят.
– Бесы тревожат ее сон, – с этими словами Сангома побежала к Дымчушке.
На шкуре Дымчушка растрясала форму своего же тела. Ее стонущее личико было твердым, как кожа, а остальное пропадало в дымке, готовой вот-вот исчезнуть. Из ее личика пробивалось другое лицо, сплошь дымчатое, с ужасом в глазах и кричащим ротиком, оно дрожало и гримасничало, будто доходило до пределов терпения. Трижды Сангома хватала ее за щеки, но кожа тут же обращалась в дым. Она опять кричала, только на этот раз мы ее слышали. Проснулось еще больше ребят.
Сангома по-прежнему старалась схватить ее за щеку, орала девочке, чтоб та просыпалась. Стала шлепать ее, надеясь, что обращение из дымки в кожу будет проходить достаточно долго. Ладонью шлепнула она по левой щечке, и девочка, проснувшись, ударилась в рев. Она бросилась прямо ко мне и прыгнула мне на грудь, отчего я бы с катушек слетел, не будь девочка весом воздуху под стать. Я потрепал ее по спинке, и рука прошла всю ее насквозь, так что я погладил опять, уже нежнее. Порой она становилась вполне твердой, чтоб это почувствовать.
Порой я ощущал ее ручонки вокруг своей шеи.
Сангома кивнула Жирафленку, который тоже пробудился, и тот пошел через спящих ребят, добрался до стены, где дымчатая спрятала что-то под белым листом. Он схватил это, Сангома вручила мне факел, и все мы вышли из хижины. Девчушка спала, по-прежнему обнимая меня за шею. Снаружи все еще стоял глубокий мрак. Жирафленок поставил фигурку на землю и снял листок.
– Нкиси[19 - Нкиси – в африканских верованиях это духи или объекты, в которых селятся духи.]? – спросил я.
– Кто показал тебе его, – произнесла Сангома, и это прозвучало не как вопрос.
– В дереве колдуна. Он рассказал мне, кто они такие.
Она стояла себе, глядя на нас, как дитя. Фигурка, вырезанная из самого твердого дерева и убранная в бронзу и ткань, с раковиной каури на месте третьего глаза, с торчащими из спины перьями и десятками десятков колючек, вбитых ей в шею, плечи и грудь.
– Он не носил никакого шлема, – сказал я.
– Это нкиси Нконди. Я же говорила тебе, что я не ведьма. Силы потустороннего мира влекутся к этому вопреки мне, иначе я бы сошла с ума и вступила бы в сговор с бесами. Как ведьма. В голове и животе есть снадобье, но это Нконди, охотник. Он охотится за злом и карает его.
– Девчушка? Ей просто тревожно спалось. Как и всякому ребенку.
– Да. И мне есть что передать тому, кто тревожил.
Она кивнула Жирафленку, тот вытащил колючку, вбитую в землю. Взял колотушку и забил колючку в грудь нкиси.
– Mimi waomba nguvu. Mimi waomba nguvu. Mimi waomba nguvu. Mimi waomba nguvu. Kurudi zawadi mari kumi.
– Ты что сделал?
Жирафленок укрыл нкиси, но мы оставили его снаружи. Я взял девчушку, чтобы уложить ее, и она была твердой на ощупь. Сангома взглянула на меня:
– Знаешь, почему никто не нападает на это место? Потому что его никто не видит. Оно – как ядовитое испарение. Увы, это не значит, что сюда нельзя насылать всякие чародейства по воздуху.
– Что ты делала?
– Я возвращала дар дарителю. Десятикратно.
С тех пор, просыпаясь, я обнаруживал на себе голубенький дымок, в глазах в нос забиравшийся. Я просыпался и видел ее лежащей у меня на груди, сползающей с колена до пальцев ног, сидящей у меня на голове. Она обожала сидеть у меня на голове, делала это много раз, когда я старательно шагал.
– Я из-за тебя как слепой, – говорил я ей.
А она только посмеивалась, и это звучало дуновением ветерка меж листьев. Я раздражался, потом перестал, а потом принимал как должное то, что на голове у меня или на плечах сидело голубое дымчатое облачко. Мы с облачной девчушкой ходили с Жирафленком гулять в лес. Гуляли дотого долго, что я и не заметил, что мы уже не на дереве. По правде, я шел следом за мальчишкой.
– Куда ты идешь? – спрашивал я.
– Найти цветок, – отвечал он.
– Вон они, цветы, повсюду.
– Я иду отыскать свой цветок, – говорил он и пускался вприпрыжку.
– Тебе припрыжка, а нам скакать приходится. Помедли, дитя.
Парень принимался волочить ноги, только мне все равно приходилось шагать быстро.
– Давно вы живете с Сангомой? – спросил я.
– Не думаю, что давно. Раньше я считал дни, но их так много, – ответил он.
– А то. Большинство минги убивают прямо в первые дни после рождения или сразу, как только первые зубы прорежутся.
– Она говорила, что ты захочешь узнать.
– Кто? Что говорила?
– Сангома. Она говорила, что ты захочешь узнать, как это я минги, а такой большой.
– И каков же твой ответ?
Он уселся в траву. Я склонился, и Дымчушка мышкой скатилась с моей головы.
– Вот он. Вот мой цветок.
Жирафленок сорвал что-то маленькое, желтое, размером с его глаз.
– Сангома спасла меня от ведьмы.
– Ведьмы? Почему это ведьма не убила тебя младенцем?
– Сангома говорит, что многие купили бы мои ноги для плетеных поделок. И мальчишеская нога больше младенческой.
– А то.
– Тебя твой отец продал? – спросил он.
– Продал? Что? Нет. Он меня не продавал. Он умер.
– Ох. Если бы мой отец умер, он не продал бы меня той ведьме.
Я посмотрел на него. Чувствовал, что надо улыбнуться ему, но еще чувствовал, каким враньем стала бы та улыбка.
– Все отцы должны умирать сразу после нашего рождения, – сказал я.
Жирафленок как-то странно глянул на меня, глазами, когда дети слышат слова, какие их родители не должны бы говорить.
– Давай назовем его именем камень, проклянем его и похороним, – предложил я. Жирафленок улыбнулся.
Скажи такое о ребенке. Дети, они всегда в тебе какой-никакой толк, а найдут. И вот еще что скажи. Дети не в силах представить себе мир, в каком их не любят, ведь что же еще человеку делать, как не любить их? Мальчик-колобок вызнал, что у меня есть нюх. То и дело подкатывает ко мне, едва с ног не сшибая, кричит: «Найди меня!» – и сразу укатывает прочь.
– Держи глаза за… – кричит он, перекатываясь через рот, прежде чем докончить: – …закрытыми.
Нюх мой был мне ни к чему. Колобок оставил за собой пыльный след на тропинке из сухой грязи и примял траву в буше. К тому же спрятался он за деревцем, какое было слишком узким для его широкого круглого живота. Когда я прыгнул сзади со словами: «Я тебя вижу!» – он глянул мне в открытый глаз и ударился в слезы, закричал, завизжал. И завыл, правда, вой издавал. Я подумал, мол, Сангома сейчас примчится с заклятьем или Леопард прибежит готовый разорвать меня в клочки. Тронул лицо малыша, погладил по лбу.
– Нет, да нет же… я обязательно… прячься снова… Я дам тебе… фруктов, нет, птичку… кончай плакать… или я…
Он уловил в моем голосе это, что-то вроде угрозы – и заревел еще громче. До того громко, что напугал меня больше демонов. Я было собирался оплеухой выбить у него плач изо рта, но тогда я стал бы моим дедом.
– Прошу тебя, – молил я. – Пожалуйста. Я тебе всю свою кашу отдам.
Колобок враз прекратил плакать.
– Всю?
– Даже на палец не возьму, чтоб попробовать.
– Всю? – снова спросил он.
– Давай прячься снова. Клянусь, на этот раз я буду только носом пользоваться.
Колобок принялся хохотать так же быстро, как прежде – плакать. Он потерся лбом о мой живот, потом укатился быстро-быстро, как ящерка по горячей глине. Закрыв глаза, я ловил его запах, но пять раз прошел мимо него, громко ворча: «Куда подевался этот постреленок?» А он хохотал все время, пока я ворчал и кричал, что я его чую.
Еще семь дней, и мы проживем у Сангомы две луны. Я спросил у Кавы, не придет ли кто из Ку разыскивать нас. Он глянул на меня так, словно его взгляд был ответом.
А вот расскажу я тебе три истории про Леопарда.
Одна. Ночь ожирела жарой. Порой я просыпался, когда запах мужчин делался сильнее, и я знал, что они приближаются – на лошади, на своих двоих или в стае шакалов. Порой я просыпался от того, что запах ослабевал, и я знал, что они уходят, ища пристанища, уходят либо ищут, где укрыться. Запах Кавы слабел, и Леопардов тоже. Луны ночью не было, но какие-то травки высвечивали во тьме тропу. Я побежал вниз по дереву и оступился на ветке. Ударился задницей, ударился головой, закувыркался, как сброшенная с обрыва глыба. Двадцать шагов в кустах, и вот они, под молодым деревом ироко. Леопард раскинулся пузом кверху, подняв лапы. Он не был человеком: шкура его была черной, как волосы, хвост хлестал по воздуху. Не был он и Леопардом: руки его хватались за ветку, толстые ягодицы шлепались по Каве, который неистово его имел.
Как сильно ненавидел я Каву, и была ли то женская прореха на кончике моего мужского достоинства, что заставляла меня ненавидеть, даже если б меж ног у меня ветка дерева была и ненависть никак не вязалась с женщиной, потому как кончик мой не был женщиной, как в той старой мудрости, какую даже колдун называл прихотью.
Мне хотелось сделать больно Леопарду – и быть Леопардом. Как почуял я животное, как запах этот становился сильнее, как люди меняют запах, когда ненавидят, имеют друг друга, потеют или убегают от страха, как я учуял это, хотя они и старались это скрыть.
