Последнее лето в городе

В вечере было что-то безжалостное. На улицы хлынула толпа, из-за необычной для этого часа толкучки транспорт встал, в еще полном дождевых туч небе с шипением разлетались искры от трамваев. Газетные заголовки пугали оползнями, подтоплениями и опоздавшими поездами. К северу от города река вышла из берегов и залила поля; люди на автобусных остановках молча вглядывались в небо. Я понял с досадой, что ехать за старушкой–«альфой» поздно, пришлось сразу отправиться к Диаконо. Поплелся было пешком, но скоро пришлось спрятаться на входе еще открытого магазина. Транспорт, как по волшебству, исчез, улица опустела. Под шум дождя радио рассказывало вечерние новости. Обещали, что погода изменится, что в нашу часть земного шара скоро придет весна. Тут показалось такси. Я остановил его, объяснил водителю, в какую сторону ехать, и уселся, разглаживая отвороты брючин. Потом откинулся на сиденье и смотрел на город, пока таксометр не сообщил, что я потратил все свои деньги.

Я уже подходил к окруженному сырым, шуршащим садом дому, как поднялся ветер. Только тогда – наверное, услышав запах мокрой земли, – подумал, что следовало бы принести Виоле цветы, но было поздно, да и ноги от голода подкашивались. Поэтому я двинулся дальше и преодолел последнее испытание – лифт, который угрожающе урчал, пока я поднимался. Я вышел на третьем этаже, пригладил волосы и позвонил в звонок. Появилась удивленная Виола. Прежде чем я успел что-то сказать, она издала странный звук и расхохоталась. Наверное, я выглядел, как переживший всемирный потоп.

– Заходи, Лео, – сказала она, дотронувшись до моей руки. – Господи, я так рада тебя видеть! Как ты нас отыскал?

Так и сказала. А еще, войдя в гостиную, я заметил, что Ренцо вскочил – не иначе, он совершенно забыл о своем приглашении.

– Лео! – громко воскликнул он второй раз за день.

С десяток гостей повернулись к нам с невозмутимым любопытством. Они тонули в таком же количестве кресел, которыми были заставлены широкие ковры, у всех был довольный вид только что поевших людей. Нас представляли, я лишь кивал головой.

– Ты вымок, – сказал Ренцо, пытаясь загладить вину заботой, – садись поближе к огню. Чего тебе предложить?

– Каплю везения, – ответил я.

Но он уже отвернулся и подталкивал ко мне столик с бутылками. Я замер в нерешительности: давно не видел столько алкоголя дома, а не в баре. Выбрал скотч. Пока рука Ренцо пробиралась к цели, столик победно дребезжал. На какое-то время я оказался в центре внимания: Ренцо рассказывал, как здорово я помог ему в работе над книгой о буканьерах[5]. У меня всегда хорошо получалось помогать другим с их работой, но Ренцо хвалил меня с такой убежденностью, будто книгу написал я, а не он. Пришлось даже ответить на пару вопросов по теме, прежде чем спрятаться в ближайшем к камину кресле и предаться занятию, в котором я преуспел, – молчать и приспосабливаться к ситуации. Восстановление анонимности совпало с обнаружением вазочки с орешками. Подошла Виола.

– Эй, – сказала она, – ты как вцепившаяся в добычу обезьянка.

Я опустил вазочку на ковер, Виола присела на подлокотник моего кресла. Я взглянул на нее. За два года, что мы не виделись, нежное лицо почти расплылось, зато ноги остались прежними – красивее я не видел.

– Ты бы согласился на гибернацию[6]? – поинтересовалась она.

– Только если влюблюсь.

– Какой ты милый! – рассмеялась Виола. – Я провожу опрос, по результатам которого приму решение, – прибавила она сокрушенно, – и нечего надо мной потешаться. Лучше поговорим о нас. С кого начнем? – Она взмахнула руками, словно тасуя колоду карт.

– С тебя, – сказал я, чтобы выиграть время и прийти в себя, на время забыв об остальных. В этом я был настоящий ас: поддакивая и покачивая головой, я мог убедить любого, что слушаю крайне внимательно. Так я и поступил с Виолой, на самом деле воспользовавшись паузой, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся в голове с самого утра. Я бы отдал целую вазочку орешков, чтобы узнать, что же я забыл сделать в тот день, но так как ничего не выходило, пришлось довольствоваться долетавшим до мокрых туфель жаром камина, пока огонь и спиртное не произвели расслабляющее действие, делающее их присутствие обязательным в гостиных, где никому и в голову не придет, что огонь способен сжечь дом, а из-за спиртного можно дрожать от холода самым солнечным утром.

– В общем, наши обшарпанные ванные мне надоели, – сказала Виола, словно ставя точку в разговоре, которого я не слышал.

– Наверняка здесь у тебя прекрасная ванная, – сказал я, вспоминая их красивую старую квартиру в районе Кампо-деи-Фьори.

– Настоящий дворец! Ты должен ее увидеть!

Я испугался, что сейчас она схватит меня за руку и потащит силой.

– А ты так и живешь в маленькой гостинице в центре?

Отвечать было необязательно: в эту минуту из кресел раздался голос, требовавший начать общую игру, Виоле пришлось удалиться. Оставшись один, я принялся разглядывать окружающих. Было сразу понятно, что для них дождь лишь предлог, чтобы одеться как положено. Вельветовые брюки, шерстяные рубашки, теплые ботинки. О, этим господам было прекрасно известно, что творилось снаружи, где непрерывно лило и непрерывно случались всякие гадости, но им также было известно, что благодаря стаканчику скотча и дружеской беседе можно не обращать внимания на осадившего крепость неприятеля.

«Нас взяли в осаду, и сами мы осаждаем других, – размышлял я, опустошая второй стакан, – даже изнемогая от голода и тоски по дому». Тем временем взгляд все охотнее скользил к огромному белому бархатному дивану, на котором с отсутствующим видом сидели мужчина и девушка – ни дать ни взять севшие отдохнуть птицы. Мужчина примостился на подлокотнике – скрючился, насколько позволял высокий рост, ладони напоминали два коротких и ненужных крыла: выглядел он как птица, утратившая благодаря долгой эволюции связь с небом. Девушка была настоящей красавицей. Она сидела на диване, как перелетная птичка, опустившаяся на корабельную палубу, чтобы переждать бурю. Отсутствующая, отстраненная, слегка нервничающая.

Стоило мне снова завладеть вазочкой с орешками, как Ренцо подхватил меня под руку, вынудив бросить добычу и проследовать за ним между креслами.

– Ну и куда теперь приглашают? – спросил он, имея в виду левые газеты, где он работал, прежде чем перейти на телевидение.

– Не знаю, я в приглашениях не разбираюсь, – ответил я многозначительно, но он был слишком поглощен собой, чтобы уловить намек.

– Нынче приглашают на телевидение, а не на баррикады. Что ж, я просто понял это раньше других.

Ренцо подождал, пока я согласно кивну. Я кивнул.

– Захочешь попасть на телевидение – дай знать, ты даже не представляешь, какие там работают дураки. Чтобы прослыть гением, достаточно не быть идиотом, – сказал он.

– Ну конечно! – внезапно выпалила свернувшаяся в бездонном кресле дама. С тех пор как я вошел, она слушала одну и ту же пластинку. – Этот твой приятель, – продолжила она, глядя на меня, – совсем не похож на пирата. Скорее уж, на загадочного пассажира Конрада. Из тех, кто запятнал себя страшным грехом и искупает его, странствуя из порта в порт. Боже, я его обожаю!

– Кого? Его? – Ренцо показал на меня.

– Конрада, – ответила она.

Пластинка доиграла, она завела ее с начала. Интересно, подумал я, кто из них доконает другую. Дама снова переключилась на нас. В ней не чувствовалось ни ранимости, ни особой страстности. Держалась она настолько независимо, будто появилась на свет не как остальные, в потугах и крови, а вышла из самой себя, словно бабочка.

– Послушай, Эва! Если будешь все время сидеть, у тебя случится приступ аппендицита! – сказала Виола, присоединившаяся к нам прежде, чем мое молчание стало красноречивым.

Ренцо воспользовался ее появлением, чтобы утащить меня, опять подхватив под руку, словно гостиная была размерами с площадь. Она была просторная, но все-таки не настолько. Сделав несколько шагов, мы почти налетели на спутника девушки. Он слонялся с таким видом, будто внезапно попытался взлететь, но наткнулся на шкаф. Теперь девушка сидела на белом бархатном диване в одиночестве. Пальцы, которые она то и дело запускала в длинные черные волосы, нервно раскладывали пасьянс, словно их обладательница надеялась получить спасительный ответ. Ренцо подкатил к ней столик с напитками. Он поймал мой взгляд и со свойственной ему деликатностью взялся за дело:

– Что будешь пить, Арианна?

Она оторвала взгляд от своей судьбы.

– Все что угодно не слабее сорока градусов.

Потом улыбнулась мне так, будто весь вечер только меня и ждала. Ее улыбка выделяла из общего ряда человека, к которому была обращена, поднимала на высоту, которую тот и не мечтал завоевать. Такая улыбка ошарашивает, сразу становится ясно: этой девушке нет до тебя ни малейшего дела.

– Ну что, мы играем? – спросила она, будто я определял ход вечера.

Я жестом дал понять, что ни при чем.

– Вот он где! – воскликнула Виола, приближаясь с бумагой и карандашом. – Ну-ка, пошли. – Она взяла меня за руку. – Ты же не собираешься изменить мне с какой-то нимфеткой!

Пришлось вернуться в кресло, усевшись в которое я обнаружил пропажу вазочки с орехами. Спустя десять минут воцарилась тишина, слышно было только шуршание карандашей по бумаге, смешки и, как я и боялся, бурчание в моем животе. Вдруг по гостиной разнесся еще один негромкий шум. Та девушка, Арианна, поднялась с дивана и теперь чудом пробиралась между креслами. Она выглядела настолько хрупкой, что всякое ее действие казалось подвигом, даже если она просто пересекала комнату, где было полно друзей. При каждом шаге блестящие резиновые сапоги негромко чмокали у коленок. Она приземлилась на подлокотник кресла Виолы, склонилась и что-то зашептала. Эва не выдержала:

– Ну хватит, Арианна, прекрати! Разве можно быть такой дурочкой? – обратилась она к Виоле. – Утром, надевая блузку, она поцарапала темное пятнышко на коже и из-за этого весь день пытается дозвониться в Венецию своему врачу.

Девушка едва взглянула на нее и объяснила, что слышала о людях, которые умерли из-за того, что поцарапали родинку.

– Да ты что, Арианна… – сказала Виола. – У тебя есть знакомый опытный врач?

Девушка отправилась звонить, а я придумывал отговорку, чтобы удалиться и наконец-то поесть, когда Виола, заметив, что я никак не решусь написать на листочке анонимное послание, задумчиво взглянула на меня и сказала:

– Слушай, не сходишь на кухню за льдом? Прости, сегодня у Эрнесто выходной.

Ага, теперь у них была прислуга. Виола объяснила, как пройти на кухню, предупредила, что там все новое, только холодильник старый. Во мне вспыхнула надежда: два года назад у них в холодильнике еды было больше, чем во всем Риме.

– Старый товарищ! – воскликнул я. – Как поживает?

– Ой, знаешь, – ответила Виола, – он у нас парень холодный, вечно всем недоволен. Эстет.

Но я уже вскочил. В коридоре девушка сидела прямо на полу, поджав ноги, и в темноте разговаривала по телефону. Я перелез через нее и прошел дальше, ощупывая стену в поисках выключателя, чувствуя на себе ее взгляд. Вспыхнул свет, залив ослепительно белую, словно операционная, кухню. Холодильник стоял в углу и выглядел рядом с остальной мебелью слегка пожелтевшим. Дверца в одном месте облупилась, но это походило на узор, в остальном он держался строго, как и подобает важному господину. Впрочем, я не стушевался и, порывшись в буфете в поисках хлеба, решительно направился к нему. Дверца открылась с тихим скрипом.

Внутри было много холодного воздуха и много французских сыров. Придерживая дверцу коленом, я без зазрения совести проглотил половинку камамбера, потом, поддев ножом, принялся выковыривать форму со льдом – холодное алюминиевое сердце поддалось с таким трагическим воплем, что я испугался было, что угробил не только холодильник, но и всю кухню. Не прекращая жевать, сунул форму под горячую воду, потряс, высыпал кубики в ведерко и вернулся к холодильнику. С распахнутой дверцей он выглядел как жертва надругательства. Я покопался в ящике с овощами и обнаружил нежный зеленый цукини. Прикрыл им оставшуюся после изъятия льда рану и захлопнул дверцу с подобающей обстоятельствам физиономией. Наверняка я был не первым любителем прекрасного, заменившим сердце на цукини, и в любом случае из того, что имелось под рукой, цукини вполне заменял морковь, если рассматривать сердце как синоним слова «любовь».

Девушка по-прежнему сидела на полу в темном коридоре, и я уже собрался опять перелезть через нее, когда меня схватили за пиджак. Да так решительно, что внезапно я обнаружил, что стою на коленях рядом с ней, держа ведерко в руке. С изумлением увидел, что она плачет. Надо было что-то сказать, но в голову ничего не лезло, так что я просто оставался рядом, пока чуть насмешливый, пытающийся утешить мужской голос в трубке повторял, что она не умрет. Девушка ничего не говорила. Только плакала и слушала, а когда голос умолк, поднялась, вытерла нос тыльной стороной ладони и исчезла в направлении ванной Виолы, вручив трубку мне. Я не обиделся. Я встречал похожих людей – тех, что просят помощи с таким видом, будто делают одолжение. Повесил трубку и вернулся в гостиную с ведерком льда. Меня сразу пробрал озноб. Я знал, в чем дело: нарушение терморегуляции – одно из неприятных последствий потребления алкоголя. Вернувшись к погасшему камину, я закурил, вскоре вернулась и девушка. Перемена была разительной: никто бы не догадался, что еще минуту назад по гордому лицу ручьями текли слезы. Она взглянула на меня так, что я почувствовал себя чем-то вроде носового платка.

Ближе к трем посиделки закончились. Гости встали из кресел и ушли, словно повинуясь далекому зову. Все произошло настолько быстро, будто мне показали фильм, последние метры которого прогнали на удвоенной скорости. Хотя это тоже могло быть следствием возлияний – не знаю, знаю только, что за четверть часа в гостиной стало тихо-тихо, перед раскрытым окном подрагивала занавеска, среди груды пустых стаканов и полных пепельниц впустую жужжал проигрыватель.

Виола с девушкой шушукались на диване, занятый своими мыслями Ренцо посасывал погасшую трубку, я изучал корешки книжек в шкафу. Потом переключился на развешанные на стенах картины – одна из них, на которой был нарисован стоящий на заброшенных путях товарный вагон, напомнила мне о старушке–«альфе», которую я бросил на другом конце города, о чем и сообщил.

– Сиди, – сказала Виола Ренцо, который уже поднимался, – Арианна его проводит. Весь вечер толкаю их в объятия друг друга, а ты решил все испортить?

Не сказав ни слова, девушка собрала со стола карты и направилась в прихожую. Воспользовавшись этим, Виола выразительно взглянула на меня. Спустя мгновение девушка появилась снова. На ней был красный синтетический плащ, который громко шуршал. Колоду она засунула в карман.

– Я готова, – объявила она, будто шла на казнь.

Наше прощание с Виолой в дверях, как обычно, сопровождалось обещаниями звонить друг другу, а также официальным приглашением на ужин. Главное – прийти вовремя, можно и без предупреждения.

– Придется спуститься пешком, – сказала Виола, – Арианна ненавидит лифты.

Та не проронила ни слова. Мы молча спустились по лестнице, у выхода она остановилась и подождала меня.

На улице то пронизывал холод, то долетали порывы теплого воздуха. Зима и весна обменивались последними ударами. Время года менялось ночью, пока никто не видел, мы стали свидетелями зрелища, которое по масштабу было сравнимо лишь с тишиной, в которой оно разворачивалось. В такую ночь могло произойти что угодно. Стоявшая рядом со мной девушка казалась совсем далекой – стиснутые руки прижаты к плащу, глаза прикрыты, – она жадно вдыхала аромат платанов с довольным видом человека, который находится в своем саду, рядом – случайный гость. Чтобы не выглядеть дураком, я взглянул на небо.

Небо было черное, высокое-превысокое, по нему плыли гигантские облака.

3

Когда мы сели в машину, часы на углах улиц показывали три часа ночи. Город постепенно просыхал на ночном ветру, хотя кое-где еще встречались огромные, словно озера, лужи – маленький английский автомобиль шелестел по их краям. Девушка вела молча, явно гордясь своим профилем, и я уже подумал, что скоро исчезну из ее жизни, как исчезаешь из жизни водителя автобуса – хлопну дверцей, она бросит взгляд в зеркало заднего вида, – как вдруг она тряхнула волосами и спросила:

– Ну и как там тебя зовут?

– Не знаю, как там, а здесь – Лео Гадзарра[7].

– Тоскливое имя, – сказала она немного спустя, – будит воспоминания о проигранных битвах.

Прожитый день не оставил мне сил на то, чтобы парировать подобные выпады, поэтому я молча рылся в карманах в поисках сигарет. Как всегда в этот час ночи, бензиновая зажигалка подвела. Я без толку щелкал ею, пока девушка не велела поискать спички на заднем сиденье, где валялись початая пачка сигарет, «По направлению к Свану» и флакончик французских духов.

– Coeur joiyeux[8], – прочел я на этикетке. – Значит, у тебя есть сердце и оно способно радоваться?

Девушка как будто с облегчением рассмеялась.

– Это мое противоядие, – объяснила она. – Ты живешь один или как?

– Или как.

– Ты всегда так разговариваешь? – поинтересовалась она.

Я не ответил – мы как раз добрались до аллеи, где я бросил старушку–«альфу». Ее не украли, она мирно паслась в одиночестве.

– Вот эта, – сказал я. – Спасибо, что подвезла.

– Не за что. Прости за сцену в коридоре. У меня сегодня истеричное настроение.

Все-таки призналась.

– А почему?

– Так, ерунда, – сказала она и заглушила мотор.

На аллее воцарилась прозрачная тишина. Здания рядом с нами словно пытались раствориться в тротуаре, и хотя небо было по-прежнему черным, без всяких оттенков, чувствовалось, что приближался рассвет: после трех ночь возвращается в свои бездонные глубины и с нее каплями стекают сны. Вам расскажет об этом всякий ночной сторож.

– Будешь? – спросила она, протягивая свои крепкие французские сигареты. – Эти свалят быка.

– Нет, – сказал я, – денек и так выдался не ахти.

– Тогда выкинь его из головы, – сказала она. – Спать хочешь?

Я был уже на пределе, если что, но ответил:

– Не очень.

– А я совсем не хочу. – Она помолчала, потом неуверенно взглянула на меня. – Ты никогда не боишься, что забудешь дышать во сне? – Так и сказала, а когда я рассмеялся, заметно смутилась.

– Ладно, для страхов есть отличное место – бар. Я знаю бар, который открыт всю ночь, хотя туда почти никто не ходит.

– Ой, знаешь, – сказала она так, будто и не ожидала другого ответа, – ночью с определенного часа мои требования становятся очень и очень скромными!

– Это ты про меня?

– Нет, – ответила она, улыбнувшись, – ты милый. Откуда ты? Здесь, в Риме, все откуда-то приехали, ты не замечал?

Удивительно, как быстро у нее менялось настроение. Теперь Арианна вела себя почти несдержанно.

– Жуткий город! – отозвалась она, когда я назвал Милан. Потом, испугавшись, что задела меня, прибавила, что зато в Милане красивые трамваи и, приезжая в Милан, она всякий раз на них катается. Как я уже знал, сама она была из Венеции, точнее с Кампо Сан-Рокко, – я тут же подумал о «Распятии» Тинторетто и о том, чего стоило художнику с уменьшительным именем добиться права написать такую большую картину[9]. Поинтересовался, почему она уехала.

– Почему? Ты что, не читаешь газеты?

– Ты хочешь сказать, что в них написали о твоем отъезде?

– О, только в местных! – засмеялась она. – Все первые страницы в траурной рамке! Из-за моря, – прибавила она чуть погодя, – страшно осознавать, что ты постепенно тонешь в море.

Я взглянул на нее. Мне нравилось ее рассматривать. Глаза были даже чересчур большими, рот – резко очерченным, но вместе они, глаза и рот, как будто говорили: храбрость – последнее, что остается у человека.

– Да она желтая! – воскликнула Арианна, увидев проехавшую мимо машину.

Она знала одну игру, что-то вроде пасьянса без карт, которая начиналась, если мимо проедет желтый автомобиль. Надо загадать желание, сжать кулак и не разжимать его, пока не увидишь белье на веревке, бородатого молодого мужчину, собаку с коротким хвостом и старика с палочкой. В общем, дело небыстрое.

– Слушай, – сказал я. – Это дело небыстрое. Может, лучше выпьем и по домам?

– Ясно, – сказала она, – ты такой же, как все. О господи! Ну почему люди живут так, будто все можно начать сначала?

Если я не хотел выглядеть конторской крысой, ничего не оставалось, как заткнуться. Поэтому, пока мы направлялись к заправке на виа Фламиния, я держал рот на замке. Мимо нас на север неспешно проезжали мощные грузовики, сотрясая землю, прежде чем исчезнуть во тьме.

Не разжимая кулак, Арианна нажала на клаксон. Через несколько минут из павильона появился человек в желтом и направился к нам, потирая рукой лицо.

– Вы отдыхали? – спросила Арианна с наигранным сочувствием.

– Нет, мы пахали, – ответил тот, но Арианна ничуть не смутилась и обратила к нему сияющую улыбку, словно говоря: «Я вне себя от счастья, что именно вы нас обслуживаете». Его это настолько взбодрило, что он по собственной инициативе протер нам стекла.

– Отлично, – сказала она, трогаясь, – но сперва надо поесть. Хочешь горячую бриошь?

– Одну? Да я съем десяток.

Ночной город она знала как свои пять пальцев. Спустя четверть часа мы толкнули дверь пекарни, спрятавшейся во дворе неподалеку от Дворца правосудия, и оказались в белоснежном мучном аду, где трудилась куча народу. Одни брали в руки мягкое тесто и лупили им по столу, словно наказывая за покорность, другие разрезали его на порции, прежде чем отправить в печь. Еще там были женщины в белых платках, мешавшие в больших посудинах крем.

– А вот и наша принцесса, – сказала одна из них. – Чего желаешь сегодня?

Под добродушным взглядом женщины Арианна показала пальцем на разные булочки и печенье, в итоге набрался целый пакет. Арианна взяла его обеими руками – пакет был теплый, держать его было приятно, – но умудрилась вытащить оттуда мадленку и пихнуть меня локтем, когда я пожелал пекарям спокойной ночи.

– Какой еще спокойной ночи! – возмутилась она, когда мы вышли во двор. – Они давно за работой! – И прибавила со вздохом: – Когда я сюда прихожу, мне всегда очень стыдно, но в такой час я за горячую булочку душу отдам. А ты нет?

Булочки были теплые, душистые, совсем не похожие на печальную выпечку, которую через несколько часов остальной город будет макать в положенный служащим капучино.

– Отсутствие социального страхования имеет свои преимущества, – заявил я, но Арианна меня не слушала, она жевала мадленку, водя в такт туфелькой по брусчатке двора. – Что, неровная? – поинтересовался я.

Она не ожидала, что я окажусь глубоким знатоком Пруста[10].

– Не поможет, – ответила она, глядя на меня с любопытством, – нынче мадленки уже не те.

– Нынче все не то.

– Отличное начало, – сказала она, – продолжай.

– Ну да, так и есть. Мы живем в печальное время, но что поделать? У нас не было выбора.

– Точно, не было, – согласилась, она, стараясь не улыбаться. – Ты когда-нибудь задумывался о том, скольких удовольствий лишил нас прогресс?

– А как же. Например, пить молоко из стеклянных бутылок.

– Что ж, – согласилась она, – неплохо. А еще?

Я упомянул об удовольствии перелистывать книжку, с которой перед этим не пришлось сдирать целлофан. Арианна отбила подачу, напомнив, до чего весело взрывать бумажные пакеты, я – о том, до чего здорово нарезать ветчину вручную, она – о том, как прекрасно ходить на резиновой подошве и разбивать елочные украшения. Когда я загнал ее в угол, воспев аромат старых кожаных кресел, она сменила тему.

– Ты бы когда хотел родиться?

– В Вене до заката империи?

– Неплохо, – ответила она, садясь в машину, – а я в Комбре. Давай ты поведешь? Хочу полюбоваться Римом с Капитолия.

Мы доехали за пять минут, прошли и встали у парапета, прямо над Форумом. Перед нами расстилались пустынные площади, отлитые в мраморе базилики грезили об оттепели.

– Как глупо, – тихо проговорила она.

– Что?

– Скучать по тому, чего у тебя никогда не было.

Она обернулась взглянуть на спавших на лавочках бомжей, найти молодого и бородатого, как требовалось по правилам игры, оказалось совсем не трудно.

– На самом деле я им завидую, – призналась она, – они – часть природы. А кем ты работаешь?

Объяснять было долго, поэтому я сказал, что никем.

– Как так – никем? – удивилась она. – Все чем-то занимаются. Даже я, хотя по моему виду не скажешь. Учусь на архитектора, правда, отстала от своего курса. Что же ты делаешь целыми днями?

– Читаю.

– А что читаешь?