Прометей

– Благодарю, – кивнул он и с тем же звоном колокольчика прикрыл за собой дверь.

Он с удовольствием вдохнул свежий воздух и улыбнулся в очередной раз отметив поразительное сходство бакалейщика с Марселем Прустом.

Излишки продуктов своего хозяйства Макс часто отдавал в магазин за скромное вознаграждение, будь то сыр, фрукты или мёд. Минимальная финансовая заинтересованность Макса делала его желанным поставщиком. Им двигало то же чувство, что и Хемингуэем, который оставлял щедрые чаевые в кафе и ресторанах, куда собирался вернуться, тем самым гарантируя себе самое чуткое обслуживание в будущем. В своём же случае Макс обеспечил себе благосклонность владельца магазина, привозящего ему из города тростниковый сахар, молотые какао-бобы и прочие мелочи, невостребованные местными жителями.

Макс смахнул серебро паутины, севшее на лицо и пошёл в направлении почты, находящейся в том же здании.

Работница почтового отделения измерила его презрительно-желчным взглядом, свойственным некоторым нервным работникам почты и провинциальных отделений банка.

– Вам бандероль, – гулким эхом разлетелся по стенам надменно-механический голос.

Созерцание столь высокомерного поведения вызвало у Макса насмешливую улыбку.

– А что это вы так улыбаетесь?! – с вызовом взвизгнула работница.

– Да так… своим мыслям. А почему нет?

– Ходют тут всякие идиоты… улыбаются, – причитая, она сняла с полки синюю коробку с бандеролью – а что улыбаться-то? А я скажу, что вы улыбаетесь!

Секундная пауза. Стало слышно её тяжёлое дыхание. Как у рассвирепевшего быка.

– Глаза позальют с утра пораньше и улыбаются, что с них взять-то? – голос набирал всё большую громкость. – Детей кормить им не надо, в школу сами авось дойдут, картошку копать не надо! Одна забота: бражку поставить да самогонки выгнать! – она угрожающе вышла из-за стойки, явив своё могучее тело, облачённое в цветастое платье, перехваченное широким поясом, врезавшимся в рыхлый живот.

– А я вот повыливаю всё ваше пойло и посмотрю, как вы поулыбаетесь, – и швырнула коробку на стол. – Забирайте!

Макс удивлённо посмотрел на неё, перевёл взгляд на коробку и подошёл к столу.

– Тут расписывайтесь, – работница ткнула в лицо Максу бланком и вернувшись за стойку принялась деловито ворошить кипу бумаг.

Он достал из рюкзака хозяйственную сумку и не распаковывая убрал в неё бандероль.

– Гражданин! – раскатом грома прозвучало обращение.

Макс вздрогнул и обернулся.

– Да?

– Возьмите, – она не поднимаясь протянула пухлую руку с конвертом, – вам ещё и письмо.

Он бросил взгляд на имя отправителя и убрал письмо во внутренний карман.

– Спасибо, – поблагодарил он и пошёл к выходу.

– Алкаш, – подытожила работница почты, когда захлопнулась дверь.

Закончив дела в деревне, Макс направился в сторону дома по гравийной обочине пустой дороги. По-осеннему прозрачный воздух был неподвижен и тих. Казалось, что кто-то поставил весь мир на паузу, чтобы насладиться умиротворением готовящейся ко сну природы.

Внезапно из-за горизонта показалось два автомобиля. Они приближались, поднимая пыль. Макс остановился.

Мимо него проехала черная тонированная иномарка без опознавательных знаков, а за ней минивэн с надписью «Следственный комитет» на борту. Они проехали с величием всадников апокалипсиса и скрылись за поворотом, ведущим к единственному в деревне административному зданию. Макс хоть и не видел пассажиров, но готов был побиться об заклад, что за ним наблюдали сквозь темные стекла – он почувствовал на себе пристальный взгляд. Липкая тревога тенью легла на душу. Он простоял несколько секунд, глядя как оседает пыль на опустевшую вновь дорогу и продолжил путь.

Придя домой, Макс сбросил пыльную обувь и одев старые джинсы и протертую на локтях рубашку, отправился заниматься хозяйственными делами, оставив на столе нераспечатанный конверт и бандероль.

Он понимал, что это уже последние дни бабьего лета и пока на улице комфортно, стремился всеми силами позаботиться о хозяйстве, покуда вновь не потянуло свежим ветром осени, мягко осыпающим листву с деревьев.

Лишь когда малиновый шар солнца наполовину скатился за линию горизонта, Макс снова вошёл в дом.

Освежившись в душе, он, накинув халат и мягкие домашние туфли, занялся ужином.

Пока варился какао, Макс подрумянил на сковородке ароматный белый хлеб и сварил «всмятку» несколько свежих яиц.

Налив в широкую чашку горячий какао, он остудил яйца в проточной воде и выложил в блюдце. Смазав хлеб сливочным маслом, он расположился в кресле и неторопливо принялся за еду.

Лишь покончив с изящным в своей скромности ужином, Макс надел на кончик носа очки, бережно вскрыл конверт и взялся за чтение, скользя взглядом по листу бумаги в руках:

«Здравствуй, братец! Ну как ты там в своих горах? Ещё не сошёл с ума от одиночества?

Я вот только что вернулась из Люцерна. Там всё так же красиво, как и раньше. Ехала чтобы не вернуться. Сняла милую квартирку, почти нашла работу, приглянулся один очаровательный мужчина (вылитый Том Хиддлстон!). Ах, прости! Ты же не любишь все эти подробности. В общем стоило только привыкнуть как меня стала одолевать беспричинная тоска. Спустя месяца я стала понимать, что это… тоска по Родине… кто бы мог подумать, да? Я и сама не знала, что памятник валенку станет мне ближе, чем «Умирающий лев»8. Столько усилий, а тут непреодолимое желание вернуться… я вернулась. Вернулась к прудам с чёрной водой в парках центра, к бесчисленным палаткам с шаурмой и вечно коптящим трубам электростанций. Бросила всё. Сорвалась. Аэропорт, самолёт и вот она… Родина. И что ты думаешь? Как она распростёрла свои объятия мне, строптивой беглянке?

Меня пригласили проверить «документики» и в итоге почти полтора часа ковырялись в моём нижнем белье! И что они рассчитывали там найти? Кто их поймёт…

Не думала, что столкнусь с таким унижением. Что это было? Демократия? Презумпция невиновности или… воля к власти?

Хотя, чего ожидать от этих юношей? Из покосившихся домов в армейские бараки, а потом собственная бесполезность указала путь.

Сижу я теперь дома, смотрю как за окном льёт дождь и думаю – зачем я вернулась? Да, конечно, когда я вошла в квартиру после всех этих путешествий, вдохнула знакомые запахи, то меня охватило непередаваемое чувство, но, увы, непродолжительное.

Давит одиночество, но и видеть никого не хочется. Часто, в перерывах между сериалами, я вспоминаю как мы с тобой колесили по миру. Ты ждал меня в бутиках, а я тебя – с работы…

Нашла твою старую джинсовку. Она до сих пор пахнет тобой…

Наверное, я никогда не смогу понять, как ты сумел взять и всё бросить. Вычеркнуть себя из общества. Некоторые думают, что ты умер.

Я знаю, что были веские причины, но, думаю, что всё уже позади. Пора домой. Тебя уже заждался водопровод, интернет и я.

Хватит уже питаться желудями и земляникой. Дикарь.

Твоя любимая сестрёнка Мари.

P.S. Я привезла тебе гостинцы. Со дня на день вышлю.

P.P.S. Очень хочу тебя увидеть. Как разберусь со всеми делами заскочу на недельку. Но, наверное, уже в следующем году.»

Макс тепло улыбнулся, вспомнив сестру. Через несколько минут он встал, бережно отложил письмо в сторону и бесцельно прошёлся по комнате.

После раздумий, он вновь сел в кресло и поставив бандероль на колени, вскрыл её. Из всего содержимого Макс вначале извлёк бумажный пакет с кофе. Он поднёс его к лицу и опустив веки понюхал – от зёрен исходил ненавязчивый аромат цитруса. Макс с удовлетворённым видом положил пакет на стол и достал из коробки маленькую ручную мельницу для кофе с латунными вставками. На дне коробки обнаружился продолговатый чехол из бархатистой ткани. Внутри оказалась чайная ложка из серебра витиеватого литья.

Макс поправил очки и внимательно изучил узор. На обратной стороне была гравировка «Максу от Мари».

В порыве благодарности он было собрался писать ответ, но усталость и лёгкая головная боль давали о себе знать, и он вздохнув вышел на веранду.

Всё уже погрузилось во мрак и лишь далёкие звёзды подмигивали с тёмного купола неба. Макс закурил трубку, облокотившись на перила и его обволокли звуки ночного леса. Прохлопала крыльями летучая мышь. Он проводил её взглядом, выпустил пару дымных колец и вытряхнув трубку отправился спать.

Ветер подхватывал и кружил опадавшие листья, нежно опуская их на холодную землю. Меланхоличная в своих ярких красках осень неумолимо занимала позиции, выпадая прозрачной росой на спелых яблоках. Блеклый диск солнца утопал в молоке тумана и глубине полновесных облаков, изредка выплескивая серебро своих лучей.

Наступила пора холодных рассветов.

В камине потрескивали дрова, обволакиваемые языками рваного пламени. В лампадке курилось эфирное масло бергамота, расплывалось в воздухе пряным ароматом.

Макс сидел, низко наклонившись над бумагами, разложенными на письменном столе и скрипя перьевой ручкой, изливал свои мысли, обращая их в искусство.

Его идеи ложились на бумагу ровными строками, а сам Макс был настолько увлечён работой, что даже не замечал остывший кофе, стоящий рядом и едва начатое письмо, лежащее в стороне.

Время для него перестало существовать, рассыпавшись бисером абстракций. Лишь с каждым часом стопка исписанных листов росла, возвышаясь над зелёным сукном стола.

Вдруг зазвенел колокольчик у калитки. Макс приподнялся, не переставая писать и буквы покосились.

Взывающий звук колокольчика раздался вновь. Макс поставил жирную точку и торопливо вышел на улицу.

– О, доброе утро! – удивлённо воскликнул он, увидев одиноко стоящую Анну, плечи которой покрывала вязаная пушистая шаль, а в руке свисал матовый дождевик.

– Добрый день, – поправила она Макса, – как ваше настроение в столь угрюмую погоду?

– Созерцательное, – ответил он, приглашая Анну войти в дом.

– Ух ты! – выдохнула она, обведя взглядом мягкий сумрак жилища Макса. – Каждый раз ваш дом удивляет меня всё больше! Ваше настроение в такой атмосфере предсказуемо. Я бы на вашем месте тоже сидела, любуясь игрой огня и потягивала искрящийся виски из тяжёлого рокса.

– Что же… – задумчиво произнёс Макс – … пользуйтесь случаем, – и придвинул два кресла к огню.

– Серьёзно? – удивлённо проронила гостья. —Я же так фигурально…

– А почему нет? Я не имею привычки пить крепкий алкоголь в такое время, но сейчас ваша идея кажется мне вполне разумной и было бы глупо от неё отказываться. Присаживайтесь.

Макс достал из кухонного шкафчика едва начатую бутылку и откупорив наполнил на треть два стеклянных бокала.

– Не зря я решила вас проведать. У меня дома как-то пусто. Особенно в такое промозглое утро. Слонялась бесцельно по комнатам, включила телевизор для фона, но он только усугубил это давящее чувство. Вам тут, – она на секунду замолкла, – разве не бывает одиноко?

– В моей жизни одиночество – величина постоянная, лишь проявляется она в разной степени. Думаю, для многих одиночество самый верный и преданный спутник от колыбели до могилы.

А люди, – он заглянул в бокал, искривший огненными бликами, – они не избавляют от одиночества своим обществом, а лишь помогают обрести забвение, искомое многими. Но мне кажется намного страшнее лишиться возможности быть одному. Это неотъемлемая часть прав человека, о которой все почему-то забыли, но это уже вопрос, имеющий социальную природу, а подлинное одиночество… оно внутри нас, – Макс одним глотком осушил бокал.

– То есть вы хотите сказать, что все люди обречены на одиночество? – Анна сделала маленький глоток.

– Так или иначе. Но моя точка зрения далека от объективности. Я сужу по себе: сейчас я одинок не больше, чем раньше. Тогда я был увлечён суетой, чтобы размышлять над этим. Я говорю об одиночестве в мрачных тонах, но не считаю его ни пороком, ни изъяном. Просто оно есть, а его осознание – плод глубинной рефлексии. Это болезненный процесс, но, безусловно полезный.

– … самокопание, – перебила она Макса, – полезно, но всё-таки, небольшими порциями. Тут можно провести параллель с алкоголем: в разумных пределах она даже полезен, но стоит проявить усердие и вас неизбежно ждёт похмелье, которое с годами лишь крепчает.

– Совершенно верно, – согласился Макс и встал, чтобы наполнить бокалы.

Вернувшись к своему креслу, он положил руку на спинку и поднял рокс.

– За одиночество! – и они чокнулись.

– Расскажите мне о себе, – попросил Макс после небольшой паузы, – а то я ничего не знаю о вас кроме вашего имени и специальности.

– Обычно подобные вопросы ставят в ступор, – заметила Анна. – Но мне и рассказать особо нечего: моя жизнь скупа на яркие события. Окончив школу, я поступила на филфак, но не потому что душа лежала к литературе. Я выбирала специальность методом исключения, откидывала то, что наименее интересно.

Случается, что люди, окончив школу, ещё не знают, чего хотят от жизни и выбор пути в таком случае особенно труден.

Но выбора не было – учись или работай, но убить своё будущее на бессмысленной работе – странно, и я решилась. Я училась не хуже и не лучше других, но интерес к филологии всё же проявился в процессе обучения и получив диплом я отправилась прямиком в школу. Вначале было тяжело перебороть природную стеснительность, но ещё тяжелее оказалось заинтересовать предметом школьников: общая школьная программа не так продуктивна, как хотелось бы, ведь подбор литературы – процесс очень индивидуальный. Я была вынуждена несколько изменить программу. Согласитесь, разве обычный подросток сможет самостоятельно понять, чем был «базаровский нигилизм»9? Возможно ли школьнику увидеть в работах Достоевского хоть что-то кроме сложности их восприятия? Перед знакомством с программой я предлагала ребятам альтернативу. В «Отцах и детях» извечно ищут «проблему поколений», которая там едва ли затронута —я предлагала им «Отца Горио»10, где эта проблема предстаёт во всём своём ужасе; «Преступление и наказание» внушало юному читателю страх перед всей классикой, я же заинтриговывала их преступным мышлением Гумберта, к тому же эпатаж «Лолиты» вызывал у них бурный восторг, ведь раньше они не представляли литературу такой…

Собственно, именно «Лолита» меня и сгубила… одна, полная предрассудков, ханжа-мать одного из учеников – устроила скандал, что я «развращаю неокрепшие умы порнографией». Она утверждала, что у её сына по моей вине вырабатывается чуть ли не Эдипов комплекс10, и не смотря на абсурдность этих обвинений, этих плодов пуританской мнительности, весь коллектив страстно кивал ей в ответ, когда она выплёскивала свою «обличительную» речь. А оставшись со мной наедине, коллеги, виновато потупив взор, говорили, что моя методика очень хороша, но… лучше будет уволиться по собственному желанию.

И таким образом попытки пробудить в людях интерес к книгам обратились в публичную анафему и констатацию моей безнравственности. Я оказалась молодым педагогом с испорченной репутацией. Попытки устроиться на другое место были безнадёжны – молва разнеслась слишком быстро, обрастая неизвестными мне самой «фактами» как снежный ком.

Поиски новой работы оказались сложнее, чем я мола подумать. Оставалось идти либо кассиром, либо продавцом-консультантом. Образование стало бы рудиментом, если бы не репетиторство. Жизнь вроде бы стала возвращаться в привычную колею, но тут пришло сообщение с просьбой заняться похоронами.

Сначала я не хотела ехать, но потом поняла, что намного хуже не будет и почему бы не сменить обстановку?

Я плюнула на всё, сорвавшись с насиженного места, отправилась хоронить родственницу, которую никогда не знала.

Жажда перемен ощутилась, когда я вошла в здание вокзала, а потом тесный плацкарт, курица в фольге, варёная картошка и не один час по бездорожью в такси… Войдя в старый дом, неожиданно ставший моим, я испугалась – согласитесь, человеку из города тяжело сталкиваться с необходимостью колоть дрова и топить печь лишь для того чтобы поесть… Эти скрипучие половицы, выцветшие иконы в закопчённом углу, облинявшие ковры с бурой основой, – Анна брезгливо передёрнулась, – а ночью дом будто дышит… первая ночь обернулась для меня кошмаром. На следующий день, после генеральной уборки, под вечер я затопила печь, приготовила ужин и вдруг начался сильный ливень… В этих сумерках и контрасте дом неожиданно обрёл уют. Я всю ночь пролежала на перине, слушая его. Дождь здесь не такой как в городе. Там он какой-то серый, безликий… в ту ночь я поняла, что мне надо остаться тут хотя бы ненадолго – отдохнуть от мирской суеты, согнать жир с души…

Теперь же мне не хочется, уезжать. Страшно представить своё возвращение в рутину этого грязного муравейника.

Анна замолчала. Её печальный взгляд утопал в напитке тёмно-табачного цвета, плескавшемся по стенкам бокала.

– Оставайтесь, – предложил Макс.

Она посмотрела на него, приподняв одну бровь.

– Вы бы хотели этого?

Макс кивнул и поднялся из кресла.

– Вам определённо пойдёт это на пользу. Там…

Макс остановился у окна, – там жизнь стоком, сносящим всё на своём пути. Уносящим в небытие людей, печаль и радость, мысли и планы. Иногда нужно суметь остановиться. Осознать себя во времени и пространстве, понять, что ты хочешь найти и лишь тогда можно с головой окунуться в бурлящий поток жизни навстречу искомому.

Макс выпил.

– Поэтому вы уехали?

Он вздрогнул.

– нет, у меня были другие причины. Я ещё там знал, что мне нужно, но обрёл это уже здесь.

Анна подошла к Максу, смотревшему в окно.

– За одиночество? – робко предложила она, заглянув ему в глаза.

Раздался тонкий звон бокалов в повисшей тишине.

Сизая дымка тумана опускалась на чадящие трубы деревенских домов.

В желтоватом окне одиноко стоящего дома виднелись два неподвижных силуэта.

Снова заморосил косой дождь и две фигуры слились в одну.

Макс стоял отрешённо, всматриваясь в даль, а Анна, склонив голову ему на плечо, слушала дождь, опустив веки.

За окном послышались приглушенные голоса, в луже на земле промелькнуло отражение двоих людей.

В дверь требовательно постучали.

– Ты кого-то ждешь? – встрепенулась Анна.

– Нет.

Макс открыл дверь. На пороге стояли два вымокших до нитки человека.

Внешность каждого являлась противоположностью другого: приземистый толстяк с румяными щеками и тяжелой одышкой и высокий бледный юноша с непропорционально длинными руками и осанкой гробовщика. Один смотрел на Макса с вызовом, а другой был настолько равнодушен, что скорее напоминал восковую фигуру, чем живого человека.

Максу показалось, что он уже где-то видел эту пару.

Толстяк попытался войти, но Макс перекрыл ему путь:

– Это мой дом, а не ваш, вы, видимо не в себе.

– Самардак, – так и не отдышавшись крякнул толстяк.

– Что? – нахмурился Макс. – Это какой-то столярный инструмент?

– Самардак. Борис Викторович. Участковый, – представился человек, оставив тщетные попытки войти, – а это мой помощник – Степан.

Юноша чуть заметно кивнул. Повисла пауза. Дождь усиливался.

– Ну что я могу сказать, – сдерживая улыбку сказал Макс. – Кажется, вы отличная команда.

– Мы к вам по делу, – придал своему голосу твердость Самардак.

– Прекрасно. И в чем оно заключается?

– Может мы войдем? На улице дождь.

– Нет. Вы стоите под крышей веранды.

Степан поднял голову, будто желая убедиться в правдивости этих слов.

– Что ж… раз так… – замялся участковый, явно не ожидая столь решительного отказа. – У нас к вам несколько вопросов, – он достал блокнот. – Где вы были 20 июля 2016 года?

– Здесь.

– Уверены? – пристально посмотрел Максу в глаза Самардак.

– Я всегда здесь, за теми исключениями, когда выхожу в магазин, на почту или гуляю в лесу.

– И часто вы гуляете в лесу?

– Я обязан отвечать на это?

– Сейчас – нет, – неожиданно подал голос Степан. – Мы здесь как частные лица. Даже форму сегодня не надевали… – Самардак грубо толкнул его локтем, заставив замолчать.

– Пока мы здесь как друзья, – театрально понизил голос участковый, – и можем вам помочь, но также мы можем оказаться врагами и тогда вы пожалеете…

– Мм-м… понятно, – пожал плечами Макс. – А в чем, собственно дело?

– Не надо делать вид, что вы не знаете, – не мог выйти из роли нуарного детектива Самардак.

– Убийство, – не смог больше молчать Степан. – В лесу нашли труп неизвестного. Приезжал Следственный комитет с экспертами и нам оставили задание поговорить с населением…

– Заткнись, Степан!

– Ну а что я не так сказал, Борис Викторович? – обиделся помощник участкового.

– А то! Нам надо найти убийцу, а не сплетничать с…

Макс кашлянул, привлекая внимание:

– Так что?

– Я вызову вас на допрос, – огрызнулся участковый.

– А это правомерно?

– В данном случае – да. Это по назначению следователя, – сказал Степан.

– В таком случае это все?

– Пока да, – процедил Самардак и ушел в дождь, громко отчитывая своего помощника.

«Мария… Мариэтт… Мари…

Здравствуй, сестрёнка! Каждый раз твои письма для меня неожиданны словно луч света в царстве Аида. Дрогнувшая небесная хлябь низвергает дуновение забытой жизни в застоявшийся воздух покоя.

Читая твоё письмо, я видел между строк зыбкую надежду на моё возвращение в Большой мир. Я вынужден рассеять её: если я и вернусь, то лишь для того, чтобы вновь понять, что решение покинуть его было верным. Большой мир – лишь фарс и моя враждебность к нему обоюдна.

А вот твой приезд я не могу не одобрить – как давно я не видел мою маленькую Мари, неустанно щебечущую о пустяках с важным видом.

Как давно мы не виделись!

Ты меня посетила лишь раз, когда я только начинал обустраиваться; в доме ещё не было всех тех милых мелочей, что ты мне постоянно высылаешь… в нём не было души, да и я сам метался в попытках ассимилироваться, выкорчёвывая из себя потребительский апломб.

Я помню, ты спрашивала, чего больнее всего было лишиться из прошлой жизни. Тогда я не смог ответить, сейчас же, думаю, мне удастся нарисовать тебе целую антологию чувств. Вначале меня тяготила потеря влияния на любого, кого я знал – моя существенность рассыпалась пылью по километрам, протянувшимся между нами – это билось в агонии самолюбие. Порой разуму сложно принять то, что и без тебя жизнь будет богата красками и колесница мироздания не остановится. Эта эмоция претерпевала различные метаморфозы, но её стержень оставался одним и тем же. Позже эта черта растворилась во времени, но не думаю, что до конца; боюсь, если я увижу кого-нибудь из призраков прошлого, счастливых и независимых – внутри бессознательно рванётся спящий спрут.

С годами шум городов затихал в памяти и прошлое вышло за рамки реальности, став раскадровкой далёких образов, будто однажды увиденных мною во сне.

Мысли о пережитых днях лишь иногда спускались на меня с холмистых лесов этого края, но ударяясь о стены будничных забот, ускользали от восприятия.

Прошлое вылилось в опыт, тщеславие – в равнодушие.

«А что осталось?» – спросишь ты.

Счастье в созерцании вечности, мудрость, черпаемая из пыльных страниц, радость начинающего дня и мой литературный труд, ставший нравственным императивом.

Приезжай весной, родная! Тебя будут ждать сочные своей зеленью луга, облака, зацепившиеся за вершины гор, мягкий слой лесного мха, в прохладе которого утопают босые ноги… и твой любящий брат Макс.

P.S. Спасибо за подарки. Я нашёл им отличное применение. Приятно осознавать, что они впитывали тепло твоих рук; таких близких и в то же время таких далёких.»

Макс, не перечитывая, сложил письмо и запечатал конверт. Положив очки на сукно стола, он поднялся, сбросил с себя халат и залез в плотные джинсы, следом он надел байковую рубашку в крупную клетку и накинув куртку, подошёл к зеркалу, всматриваясь в отражение оценивающим взглядом. Удовлетворившись своим внешним видом, он положил письмо в карман, обулся и погасив свет, вышел из дома.

Дождя не было, но небосвод был затянут сталью облаков. Макс прикрыл калитку и выйдя на извилистую тропинку, обрывавшуюся у его дома, направился вниз в деревню. Свежий ветер откидывал лёгкими порывами его волосы. Временами на тропинку падали тени раскинувших ветви дубов.

У деревни тропинка упиралась в пару покосившихся брошенных домов. Деревянные стены от разрушающей силы дождя ветра и солнца приобрели серый цвет, утратив былую яркость. Крыша на одном доме провалилась, а чёрные глазницы окон второго дома тоскливо смотрели на безмолвно покачивающиеся плакучие ивы.

Следующие дома хранили в себе частицы жизни, выплёскивающиеся наружу светом раскалённого вольфрама, протянувшись прямоугольными пятнами вдоль грунтовки со шрамами тракторных шин и свежим лошадиным навозом, возвышавшимся над влажной землёй.