скачать книгу бесплатно
Если бы я озарился в тот момент поучением Моти! Если бы! Время, возможно, не было бы упущено. Но не случилось того. В мире вещей ищи соответствия. А найдя, проводи параллели. Не нашел и не провел. Хотя все же меня кольнуло. Не в отношении юродствующего батюшки. Подумаешь, мнилось мне, за приличный куш решил поиграть в благолепие. Дескать, вы ко мне с богатым подношением, так не думайте, будто зазря. Вот, стремлюсь всей душой отработать черным трудом.
Батюшку я упустил. Но зато Мотин строгий наказ как раз вспомнил. Честно – в этот третий день только. А что поделаешь? Такова натура, не моя отдельно, но и любого живущего, как сказал бы отец Паисий, в суете пребывающего. Однако дело заключалось не в одной лишь суете. С каждым похожее приключалось. Сообщают вам, к примеру, новость из разряда необыкновенных, вы в первую минуту ох! и ах! а во вторую, да полно ли? Так ли это? И новость от долгого размусоливания сходит на нет, после и вовсе отброшена как несущественная. Если, само собой, вас краем этой новости по собственной башке не шандарахнет. И все равно, даже осада Белого Дома на тот же третий день выглядела представлением обыденным. А теперь вообразите, что от вас в придачу потребовали немедленных действий. Притом требование это вы выслушали глубокой ночью, при неадекватных обстоятельствах. Развернули в уме картинку? Значит, догадываетесь, что будет потом. Потом вы проснетесь поутру, и все случившееся в тенетах тьмы и оттого казавшееся вам непременно очевидным и бесспорным, умалится. Утро вечера мудренее. Если бы! Утро вечера тупее, так правильно. Я переспал с Мотиным пророчеством или с просьбой-приказом, а на следующий день, жаркий, ленивый и солнечный, махнул на все это рукой. Не в смысле, ну и хер с ним! А в том значении, что спешить некуда. Да и Мотя, все же, сами понимаете, постоялец известного заведения. Но хоть бы и нет, мало ли мы пропускаем мимо случаев из-за неумения вовремя прозреть истину? Да почти что всегда. Так вышло и со мной.
Я должен был пойти к Мао и все рассказать. Но с одной стороны, смог бы я убедить его в том, во что сам перестал верить поутру? С другой, – я подумал это украдкой, – не выпало бы и Моте ограничений? Ну-ка, если бы Мао приказал запирать нашего шатуна на ночь? И мне маята. Открой – закрой. А вдруг кому в четвертой мужской надо в туалет? Караулить мне было совсем неохота. И прочие дежурные сменщики помянули меня бы недобрым словом. Кудря или Лабудур, может, и нет. А вот Семеныч уж точно. Ему любая работа в маяту. Лишь до пенсии дотянуть, а там трава не расти.
И все равно я раздумывал, сказать – не сказать. Вообще-то, я был обязан это сделать. ЧП, конечно, не произошло, но главный должен находиться в курсе больничных дел. Особенно, когда происходит нечто не укладывающееся в обычные отмеренные рамки. Мотя прежде не бродил по ночам, и тем паче, не делал никаких предостережений. По его словам, Феномен находился в прямой опасности, но это только по его словам. И слова те исходили от…, вы сами понимаете, разве принял бы их Мао на веру? Я спросил себя, и себе же ответил. Может и принял бы. Надо все же знать Мао. И Моте он всегда симпатизировал, если не сказать больше. Не выражал открыто, любимчиков здесь иметь не положено, но что-то такое подспудное было. Я тогда же внезапно выразил это подспудное, оно несло на себе пусть неявную, но ощутимую шестым, интуитивным чувством печать страха. Чего мог бояться Мао в отношении Моти? Кроме его выкрутасов с залетными посетителями. Последние были лишь досадным обстоятельством, легко пресекаемым, кстати говоря, если бы Мао захотел принять превентивные меры. Но нет, попахивало страхом совсем иного рода. Здесь присутствовало то самое, что иначе выражается емкой поговоркой: «обезьяна с гранатой», а ты от нее в лучшем случае метрах в двух и бежать некуда. Рванет – не рванет. Рванет что? В Мотином случае граната та была незримая и вопросительная. Мао, скорее всего, сам не знал, но этим страхом умудрился заразить и меня. Я постановил для себя: рассказать непременно надо. Может, позже, когда отец Паисий уберется восвояси. Коли охота ему, пусть тащит свое напутственное слово в берлогу Феномена, ему же хуже, так я думал. Гению Власьевичу вреда не будет. А с главным я еще успею поговорить.
И, что естественно, скоро о своем намерении вновь забыл. Тут и Верочка, и Ольга Лазаревна, все сыграло свою плачевную роль. Верочка мучила мои «верхние мысли». Те, которые принято называть текущими проблемами. Я не сомневался, что смогу их разрешить, но это были лишние заботы, от которых всегда хочется подальше. Ольга Лазаревна представляла собой не то, чтобы проблему, скорее ее не канувший в прошлое отголосок. «Святую водицу» мне припомнили.
У нее тоже имелся свой кабинетик. Напротив мужнего. Льняные с самовязным кружевом салфеточки, горшочки с капризно щетинящейся бегонией и полудохлыми от солнечного зноя фиалками, даже лоскутный коврик на полу. Не хватало лишь плюшевых игрушек и отделанного атласом альбома стихотворных этюдов от поклонников. А так, ни дать ни взять, девичья светлица. И вот в этой самой светлице! Заманили, как мальчишку.
– Феля, у меня нет слов! – и ладошку к области сердца. – Я совершенно отказываюсь понимать! А вы меня не понимали никогда!
Что за тон! Этого еще не хватало. Не довольно ли мне было за один день и душевных драм, и стрессовых умопомрачений? Чтобы воскрешать то, чего и не cлучилось толком. Я чувствовал себя, будто гробокопатель-некрофил, у которого в объятиях ожила мумия.
– Ольга Лазаревна, как вы можете! Я всегда относился к вам с глубоким пониманием, – а что еще было сказать?
– Как ВЫ можете! А когда-то вы называли меня просто Ольга! – в том было великое счастье, что она перешла на заговорщицкий шепот. Услышь подобное Мао, вот тогда-то произошли бы громы с молниями. А может, не произошло бы ничего.
Просто Ольга! Как же, ищите дураков, прекрасная мадам. Все давно быльем поросло, и расчищать прежнее свято место я не собирался.
– Ольга Лазаревна, мы не вполне одни, – я красноречиво указал в сторону противоположного кабинета.
– Ах, оставьте! Будто вы школьник, – она сморщилась, и совсем сделалась похожей на пожухлую фотографию девочки-старушки из дореволюционного журнала, все же сильно за сорок, а это срок. – Вы пьете, и пьете не из-за меня. Так отчего же? Мухарев украдкой снабжает вас спиртом, старый интриган – я так вне себя на него! И ваш транспарант. Что и кому вы хотите доказать, Феля?
– Ольга Лазаревна! – это был с моей стороны почти что крик отчаяния.
– Вы страшный человек, Феля! Да-да! Если бы я это знала тогда, ни за что с вами б не…, – она в притворном бессилии упала в шаткое креслице.
Мне полагалось предложить ей воды, и я предложил. В чисто протертом графине плескалась тепловатая, противная на вид, синеватая водичка. Я налил полстакана. Лишь бы все скорее закончилось! Я бы ей чего угодно налил. Ни за что бы с вами не… А что «не»?
Можно подумать, я крутил гусарский роман. Если бы! Когда бежишь не от чего-то, а к чему-то, как в моем случае, на кривой дорожке нет-нет, да и встречаются казусы. Потому что, то и дело мерещится, будто ты уже добежал. Не до конца, а так, до очередного межевого столба. Вот Ольга Лазаревна и оказалась одним из подобных встреченных столбов-указателей. «До Шмаковки еще десять верст». Шишек кровяных я не набил, не такая она женщина. Но представьте, вы в незнакомой местности, на ответственной работе, ни больше ни меньше как санитар в отчасти привилегированной «психушке». По табели вас величают штатный медбрат Коростоянов. Дома у вас сарай для жилья и в хозяйках горластая торговка Ульяниха. Местные парни пока что смотрят волками, да и девки не спешат виться вокруг. Хоть ты и вышел умом и телом, но жених не первый сорт. Потому, ум у тебя не тот. Не подходящий. Одиночество, вот что это было такое. Еще до Верочки. Иначе, кто его знает, вдруг бы и позарился на нее, но не успела и не поспела вовремя. А тут интеллигентная врачиха, даже дама. Дамочка. И порой скучает. В нашей дыре и святой Антоний бы заскучал, сюда не то, что бесовские рати, одинокие чертенята в целях совращения не забредают. С другой стороны, свободный молодой человек, до тридцати – имеется в виду, был тогда, – из столиц и с высшим образованием, которое само по себе никому не нужно. Философский факультет, диплом на тему диалектической логики Ильенкова, аналитическая заумь, реального применения не видно ни зги. Хотя я как раз держался противоположного мнения. Просто не ко времени. Не ко времени Дейла Карнеги со товарищи – как нажить миллион и при этом превратить обворованных тобой если не в друзей, то хотя бы в холуев.
Заведение у нас было маленькое. Четыре мужские палаты и четыре, неполные, женские. Все. Камерно в обоих смысловых подтекстах. Разгуляться особо молодцу негде. А хочется. То ли тепла, то ли рядовых приключений на свое седалище. Не с Тоней же Марковой крутить? Слезливая повариха, два раза по шестьдесят в обхвате, банально, аж жуть. Да и законный спутник у нее – местный кузнец-молотобоец в ремонтных мастерских. Себе дороже. Оставалась одна Ольга Лазаревна. Главного я, конечно, уважал. Не без меры, но достаточно, чтобы не наглеть. Но и не настолько, дабы откинуть заманчивую мысль напроказничать, наставив беззлобно прямому начальству рога. Стыдно, однако, охота пуще неволи. Только никаких настоящих рогов не вышло. Ольга Лазаревна лучше всего умела вздыхать при луне, морочить кавалеру голову лирикой Цветаевой, из коей знала наизусть ровно два коротких отрывка, да еще делать загадочные намеки на пустом месте. В ее представлении это было чуть ли не романтическим падением. Правда, падение тоже случилось. Вот уж действительно и смех и грех в одном флаконе. Если, само собой, мне взбрело на ум называть падением короткий перепихон на чердаке – леший ее понес наблюдать грозу, – а вам не тошно слушать мое беззастенчивое вранье. Грозы, Ольга Лазаревна, как водится, перепугалась. Очень чувствительная натура. А я не будь дурак. Хотя дурак и есть. На болоте в гамаке, стоя на одной ноге. Как-то так все и произошло. Будто мы на поезд опаздывали, который в жизни последний. Она, правда, сама назначила мне свидание. Не то, поперся бы я среди ночного дежурства на захламленный чердак, я все же санитар, а не пациент. Тоненькая-то она, тоненькая, но держать ее на весу было сущим мучением, обмякла вдруг, как Александр Матросов, уже закрывший грудью амбразуру, и все время испуганно хныкала, бедная, она ведь раньше никогда, приличная чужая жена. Еще и щеку мне расцарапала, словно защищалась в беспамятстве, как если бы я пытался утопить свою жертву в омуте с целью неокончательного убийства. Поделом. Но пошлости не было, то ли оттого, что вокруг гремело, рыскало и рыкало, то ли оттого, что спасала меня от меня самого.
Потом Ольга Лазаревна загордилась. Наверное, почувствовала себя настоящей роковой женщиной-вамп, соблазнительницей отроков. С нее было и короткого приключения довольно. Дальше пошли какие-то идиотские разговоры о непоправимо ущербной чести и супружеском долге на вынос. Я в виде покаяния терпел унылую словесную хрень сколько было нужно для будущего «мира в семье» и представлял о себе достаточно гнусно. Чтоб он сгорел, этот чердак! Ну, мелкий служебный романчик, а суматохи, словно я изнасиловал японскую принцессу на выданье. Визгу много, а шерсти мало – сказал черт, обстригая кошку. Со временем все успокоилось, хотя я шкурой чуял – в каком-то неявном отношении Ольга Лазаревна считает меня своей законной добычей, и ревность ее может дать о себе знать. Впрочем, в нашей богадельне ревновать было не к кому. Не к Зеркальной же Ксюше?
Но вот, Ольгу Лазаревну посетила лишняя мысль в кои-то веки устроить мне воспитательную сцену. Из-за чего? Из-за плаката и ста грамм? Только причем здесь, «когда-то вы называли меня просто Ольга!». Ну, называл, и что? Я, разумеется, не светский ловелас, и позавидовал бы при случае на султанский гарем, все же мало ли кого я называл просто? То, что для нее навеки сохранилось под розовыми венками, как чарующе-зловещее событие ее жизни, для меня даже не было частным эпизодом. А так, недоразумением в крапиве.
– Вы кокетничали с Верой! Я видела! – и строго посмотрела, пополам материнским и жеманно оскорбленным взглядом, который отчего-то придал приличнейшей Ольге Лазаревне откровенно блядский вид.
Ну, так я и знал! Ревность и к кому! К Верочке! Все равно, что приревновать зоотехника к дойной корове. Конечно, бывает всякое, но я вполне нормальной ориентации. Тем более, когда на туманном горизонте всплыла из пенных волн разящая стрела-бригантина. То есть, Лидка. Пусть бригантина не моя, но ведь всплыла же! Я снова вспомнил голые бритые ноги.
– Помилуйте, Ольга! – как пошло с утра, так я и продолжал угождать самым разным женщинам. – Какая еще Вера? Для меня Вера Федоровна не более чем коллега.
– Я видела, как она на вас смотрела! – аж с креслица вскочила, затрясся бедный хлам!
Она видела. Будто я нет!
– Так это она смотрела, не я. Дело вот в чем…, – я решил не мутить и без того темные воды, оттого выложил всю истинную подоплеку произошедшего.
– В одном Вера права, – поведала мне Ольга Лазаревна, для порядку рассеяв вокруг несколько вздохов. – Вашим нравственным воспитанием давно пора кому-то заняться. Вот вы уже у Мухарева клянчить начали.
Этого мне не доставало. Одна баба с катехизисом вместо ореола святости – как плохо переносимое рвотное, а две – слуга покорный, тут уж топиться впору. Но я вел себя подчинительно скромно, и ничего против не сказал. Авось, забудет. Но тревога-то не делась никуда. Кто был хоть раз на моем месте, сочувственно поймет. Отчего в тот день мне и без Мотиных заморочек хватало.
А вечером случилась Лидка. Именно, случилась. Я не оговорился нисколько. Понятно, я думал о ней. Не все время, но урывками. Как голодный студент о колбасе. Не в колбасе счастье, а и без нее тоскливо. Я даже прикидывал, не пойти ли мне поискать. Вопрос, куда? Слоняться наобум по поселку предприятие дохлое. Это все же не деревня в одну улицу. Скажем, от фабрички до полустанка путь не ближний, из конца в конец изрядно, а если брать за точку отсчета наш стационар № 3,14… в периоде, и за пункт прибытия излучину речки Вражьей, то верных сорок минут пешим скорым ходом. Приставать к встречным-поперечным с праздным интересом: «Вы не видели часом полуголую приезжую по имени Лида?», возможно и не было безуспешным предприятием, но отчего-то мне не хотелось светиться. Хотя я вряд ли нарвался бы даже на элементарное зубоскальство, сам пришлый, в придачу ищет кого-то со стороны, вдруг и родственники-знакомые, мне бы помогли, даже с охотой.
Лидка нашла меня первой. Все на том же крылечке. Я сидел и дул молоко из пакета, порошковый суррогат, в Бурьяновске все одомашненные коровы еще при историческом материализме перевелись, а диких там отродясь не водилось. Дул я, в общем, молоко, и заедал его тоже покупным пирожком с ливером, готовкой я не утруждался. Оттого, что по месту работы мне полагался пансион, и оттого, что кулинарить мне попросту было негде. Ни электроплитки, ни даже кастрюли и сковородника обыкновенных я не имел, а в свою кухню Ульяниха меня не допускала. По правде признаться, особых неудобств я не испытывал, потому что окажись у меня во флигельке все выше обозначенное поварское оборудование, вряд ли бы я притронулся к оному. Привычка в вечной общажно-столовской житухе давала о себе знать.
Она окликнула меня неожиданно. Я чуть не подавился – как раз запрокинул голову, чтобы добрать молочные остатки со дна. Заперхал, заозирался, уже сумеречная пелена притушила дневной свет, и я сидел словно бы в надвигающейся обманчивой туманной дымке. Откуда, с какого края она появилась, я не заметил. Я вообще ее не заметил. Она, наверное, забыла мое имя, потому что окликнула меня:
– Эй! Да, да, вы! Там! – через косорылый забор. И ни с того, ни с сего сообщила: – А няню я все-таки нашла! – будто на олимпиаде стометровку выиграла. В чем-то похоже, пойди найди взаправдашнюю няню в Бурьяновске-то! Но, может, она для красоты словца так сказала, что няню.
– Поздравляю! То есть, рад за вас, – я торопливо упрятал пустую картонку в дыру между подгнившими досками, хорошо еще, что успел прожевать резиновые остатки пирожка. А на мне, вот блин горелый, снова вытянутые треники и поверх одно голое брюхо. Я резво поднялся и козлом поскакал через луковичные грядки к забору. – И кого же нашли, если не секрет?
– Ну, да, секрет! – ей отчего-то сделалось смешно. Будто в нашем поселке никаких тайн быть не может! Сколько угодно, особенно таких, которые никому не нужны. – У вашего дьяка старшая дочка Ира. Я плачу ей по часам. Все равно ведь каникулы.
Я сперва не врубился, хоть убей. Какой дьяк, какая Ира? Насилу сообразил. Не дьяк, дьякон, для нынешнего невежественного поколения что дьяк, что дьякон все едино, главное звучит похоже. А ведь это совершенно разные вещи, дьяк вообще не церковный человек, а служилый царского приказа в допетровские времена. Гражданское лицо, так сказать. Но Лидке объяснять не стал, видел уже, что это в данном случае лишние усилия. Хоть бы и дьяк, пес с ним, с такими ногами и волосами, и особенным лицом она имела полное право называть отца Паисия как угодно, пусть бы и главным опричником хоральной синагоги. Дочка Ира, лихо записавшаяся к ней в няньки, по всей очевидности была та самая сопливая Аришка, обкладывавшая своего почтенного батюшку прилюдно «гондоном». Прямо подарочек, если она не разворует у Лидки половину имущества, то это выйдут реально чудеса в решете.
– А вы отдыхаете? – задала она праздный вопрос.
Землю рою на предмет клада! Но какая разница, о чем говорить? Лишь бы не уходила подольше.
– Отдыхаю. От трудов праведных, – согласно ответил я. И подернул повыше сползающие треники.
– А я гуляю. Смотрю как тут чего.
– И как тут чего? – будто в Бурьяновске много можно высмотреть. Хотя на вкус и цвет…
– Скромно, – сообщила мне Лидка, и я словно бы уловил ее скрытые мысли – она хотела произнести словечко покрепче, но сдержалась, и на том спасибо.
– Скромно слабо сказано, – я произнес за нее. Дальше мне полагалось поинтересоваться, что такой ангелочек делает в наших краях и откуда ее к нам занесло на шальном облаке. Но Лидка и тут упредила меня.
– А я из Москвы, – будто похвасталась.
– И я из Москвы, – и почти не соврал. – Я одно время там жил, правда, родился совсем в другом месте.
– И что? Не сложилось? – она уловимо сочувственно спросила.
Оттого я ответил ей честно, как есть:
– Не сложилось, – но в подробности вдаваться не стал. Пусть пока думает, что хочет. Все равно, мне-то хвастать было нечем.
– А я держусь. Тут главное попасть в струю, – несколько свысока поделилась со мной житейской мудростью Лидка. Я так понял, что она-то свою струю нашла. Как и то, что она тоже отнюдь не была коренной москвичкой. Но и не лимита в старом понимании этого слова. Лимита по комсомольской путевке как раз был я.
– Надолго к нам? – я перевел стрелки. Вдаваться в рассуждения о струе я не собирался. И без того известно наперед, какую конкретно нудьгу в наши времена можно развести на эту тему.
– Не знаю, – она передернула плечиком. Что именно на ней было надето, и на сей раз я не разглядел, как следует, если вообще что-то можно разглядеть в сгущающихся сумерках через волнообразные жерди забора. Над дрекольями торчала лишь ее голова, светлые волосы на безветрии поникли, будто корабельные вымпелы в мертвый штиль. Зато мне открылись ее глаза. Шоколадно-карие, словно дорогие конфеты в золотистых гнездах праздничной коробки. Которые очень хочется съесть. Лучше вместе с хозяйкой.
– По делу или так? – с надеждой спросил я. До конца не решив, на что, собственно хочу надеяться. Если по делу, то вдруг надолго. А если не по делу, то зачем?
– Вот еще! – хмыкнула Лидка. – Мне Глафиру надо подлечить. Она кашляла всю зиму и весну тоже.
– То есть, цель поездки – оздоровительная? – не поверил я. – Но здесь же нет ничего. Даже врачей путевых.
– Да ну их, врачей. Одни расходы. Мне бабка сказала, мол, вези в деревню.
– Ваша бабушка? – не въехал я поначалу, простодушный человек.
– Почему, моя? Бабка Степанида, она у могилы Матронушки гадает, – Лидка сказала с таким чувством, будто та была ей родная. Ох, двадцать первый век! – И потом, у вас же, наверное, докторов полно?
Я в недоумении обернулся на свою избушку. Тупить, так уж в полный рост. Лидка захохотала.
– У вас, в лечебнице! – она тыкала пальцем то в мою сторону, то по направлению к холмам, после покрутила значительно у виска. – У вас здесь все такие?
– Не знаю, – я тоже улыбнулся. – Только в стационаре настоящих врачей нет, тем более детских.
– А кто есть? – тут уж смутилась она.
– Психиатры, психотерапевты. Вам же это не нужно?
– Еще чего! – по-моему, она обиделась немного. Совсем чуть-чуть. – Зато природа и воздух.
Я спорить не стал. Воздух как воздух, категорически не Домбай. А природа? Пограничная полоса. Между Древней Русью и Великой Степью. Мелкое редколесье и еще не вполне черноземное поле. Одним словом, Бурьяновск.
– Я и квартиру сняла. Думала с удобствами, оказалось – так себе.
Это, смотря что подразумевать под удобствами, сказал я в уме, остерегаясь произнести вслух. Вдруг еще больше разобидится. Но Лидку я вычислил. Коли упомянула квартиру, то снять оную можно было только в гуляй-поле. Так местные называли небольшую окраинную площадку, застроенную по периметру казенными двухэтажными блочными домиками. Во времена, когда Бурьяновск еще претендовал перерасти из поселка в действительный городишко. Жить там сперва было престижно, потом скучно, а ныне для местных зазорно. Потому что удельной земли не полагалось никакой, а ведь земля кормит. На голом бетоне ни картошку, ни петрушку не посеешь. Уж подавно кур не разведешь. Квартирки на гуляй-поле были маломерные, гостиничного типа – коридорной системы. Кухня-чулан в два квадрата, комнаты-пеналы – все равно, что обитать в дренажной трубе. Разве в преимуществах сортир, втиснутый в каморке, вместе с душевым краном над дырой в полу. Вот и все удобства, при условии, когда есть вода. Не просто горячая, а вообще есть. Соседи тоже не подарок, насельные ларечники и сезонные торговцы с Кавказа, один корпус негласно сдавался под общежитие для дальнобойщиков. Правда, где-то там обитал разведенный старлей Кривошапка, не больше не меньше, как игумен-надзиратель здешнего опорного пункта милиции, кроме него числившего в своих рядах ровно двух человек, верховное начальство нашему участковому Пешеходникову. Да и старлей тот праведным образом жизни не отличался. По слухам, с пьяных глаз каждую выходную ночь буйствовал – вылезал на плоскую крышу и на всю округу орал песни, после чего матерно поносил бывшую жену и тещу. Вряд ли подходящая акустика для ребенка.
– Вам нужно было нанять дом, – как бы сочувственно прогудел я.
– Да, нет. Нормально, – она словно бы отмахнулась от моих слов, точно от доставучих мух. Сразу было видно – не из тех, кто любит поучения от посторонних. Я и не навязывался.
Мы поговорили еще о чем-то несущественном. Меня так и подмывало пригласить ее прогуляться вместе, но не в полуголом же состоянии. Вернуться в свою сараюшку и приодеться – эту мысль я откинул сразу. Отчаянно опасаясь, ну как она не дождется и сбежит? А так, хоть еще парой слов перекинуться. Впрочем, Лидка дала мне на будущее повод сама.
– А можно я к вам зайду? В вашу лечебницу? На всякий случай? – она чуть ли не стала оправдываться. – Чтоб знать. Это все равно, что у вас врачи не настоящие.
– Конечно, можно. С Глафирой вместе заходите-е! – я чуть не захлебнулся пенящейся надеждой счастья, будто подыхающий с голодухи кот над миской бесхозной сметаны. Откинув на потом соображение, как я объясню ее визит Мао и той же Ольге Лазаревне. Ведь наше учреждение в некотором роде было и режимным. А-а, после что-нибудь придумается, беспечно подставился я.
– Лучше без Глафиры, она может испугаться, – озабоченно покачала головой Лидка. – А вы когда работаете?
– Я завтра дежурю в ночь, – сказал, и сам до конца не осознал, что именно произнес.
– Подходящее время. Так я зайду?
Я не мог поверить, и я точно решил, что ослышался. Она что же? Назначала мне свидание? Я посмотрел ввысь – растущее в черноту небо было на месте. Я посмотрел вниз – нагретая, сочная земля уверенной опорой ложилась под ноги. Ничто не перевернулось вверх дном. Значит, это происходило на самом деле?
– Да-да, когда вам удобно. Я выхожу с восьми, после ужина. И до утра. Точнее до следующего вечера, – зачем я это-то сказал?
– Ну, я Глафиру уложу и приду. Она у меня соня, из пушки не поднять, – призналась Лидка. Что же, старлея Кривошапку вполне можно было приравнять и к пушке. – А как я вас найду?
– Я вас сам найду. В одиннадцать у ворот, – шарики и ролики бешено крутились в моем очумелом мозгу. Так. Кудря свой человек. Если надо, прикроет. В игровой есть диван – жесткий колченогий монстр времен мещанского домостроя, однако сойдет. На столько я не рассчитывал, но не вести же ее в процедурную! Опять придется кланяться Мухареву насчет «святой воды» или это мимо? Пьют ли барышни спирт? Сие всецело зависит от их темного прошлого. У Тони Марковой разжиться насчет огурцов и печенья. Ох, только бы Ольга не прознала! Ну и белуга с ней! Ради Лидки я был готов и на публичный скандал.
– В одиннадцать у ворот, – она повторила за мной, без всякой «нарочной» интонации, словно речь шла о свидании налогового инспектора с кассовым аппаратом рядовой шашлычной. И ускользнула вдоль забора, так же незаметно, как и появилась.
А я остался в обалдении чесать голое пузо.
Не стоит так уж преувеличивать мою наивность. Или житейскую неопытность. Со всяким может приключиться внезапная дурь. Или любовная лихорадка. Или незапланированный взрыв на гормональной фабрике. Я много чего знал, и много чего повидал. Для своих лет, конечно. Врать не стану, дворец Амина не брал, на чеченских высотах не загорал, на больших дорогах не грабил. Но и себя в обиду не давал. По крайней мере, старался. Наверное, настала очередь рассказать кое-какие начальные «повести временных лет» из следующей персональной истории. На сей раз из моей собственной. Слушайте, если есть охота.
БРОНЕТЁМКИН ПОНОСЕЦ
Южным людям вообще на севере плохо. Не из-за погоды, хотя, конечно, и она тоже. Под южными людьми я разумею отнюдь не лиц кавказских или среднеазиатских национальностей. А просто людей, по воле случая родившихся или с малолетства проживавших в южных областях, по новомодному выражению, губернаторствах советской империи. Русским в этом смысле приходится особенно хреново. Потому что, как правило, в северные пределы они отправляются в единственном числе, отнюдь не сплоченными родственными кланами. На учебу, на работу, или в поисках лучшей доли. Им кажется, нет у северных людей привычной душевной открытости и теплоты, будто мелочные скопидомы: скудные столы, негостеприимные углы, пришел и ладно, ушел – никто удерживать не станет, пропадешь пропадом, не заметят даже соседи. Иной быт определяет иное сознание. Южанину скорбно от неуюта до морозных мурашек. Но все равно едут. Это отчасти миф, будто природный русак исключительно общинно-колхозный человек. Я бы сказал – коллективный одиночка, так вернее. По моим личным наблюдениям и некоторым непрямым историческим изысканиям скорее бунтарь-бродяга, вынужденный в силу необходимости плотно кооперироваться с соседом. Иначе не прожить. Но все равно лучше сбежать на простор при первой удобной возможности. Мужик умен, да мир дурак – это про нас. В толпе мы попросту теряем личность, а не сливаемся в единое целое, в противоположность как западному, так и восточному складу. Делаем, что прикажут, и шествуем, куда поведут. Точнее плывем, куда вынесет, будто щепки на стремительной воде. Но оказавшись наедине с собой, всякий раз задаемся мудрым вопросом – а нафига вообще оно было надо? По преимуществу, когда думать уже относительно поздно.
Теперь посмотрите, какими стройными рядами наступают и выступают наши заграничные, давно и кругом цивилизованные порицатели. «Все культурненько, все пристойненько», что ни селение, то цитадель, для анархистов неподатливая. Что ни средне классный многоквартирный дом, то строго расписанный с умом порядок: кто, когда и где, и никаких шагов вправо, влево, на месте без провокаций. Сколько положено на семью детей, авто и собак, столько и заведено, и нет возражений. Чья очередь мести дорожку, тому и метла в руки без освобождения, да это и не приходит в голову. Чуть кто на подозрении в неблагопристойности, ба, откройте, полиция! А затем по-прежнему мир, дружба, жвачка. Потому что, обижаться не принято, закон, этикет и устои – святое семейство! У нас, заметьте, наоборот, совместное обитание – весело проведенное время. В судах, распрях, мелких подлянках и в купеческих заскоках «ндраву моему не препятствуй». В общем, радужная воронья слободка. Русского человека сели хоть как. Хоть в коммуналках «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная», хоть в элитных барвихах и жуковках, с тремя золотыми унитазами на каждом этаже. Все равно в итоге одна несытая, нескончаемая подковерная грызня, порой переходящая в открытую драку, но главное – в удовольствие. Сегодняшние недруги, вволю налаявшись меж собой «чей дверной половичок на валюту стоит круче» – а ну, гони, сука, назад, это мой с полоской впоперек, у твоего уголок гнутый, – завтра кооперируются совместно, дабы притопить третьего – ему, ишь ты! Мешает дрессировка слона в три часа ночи! А тот в отместку на началах взаимопомощи привлекает вчерашнего врага, клятвенно обещая, что послезавтра, непременно! поможет оттягать кус соседской канавы – для разведения головастиков на продажу, да, да, какой шут сказал нельзя? Еще как можно! И карусель разбегается на следующий круг.
А почему? Потому что быть одинаковыми нам скучно. В отличие от любого нормального иноземного сапиенса, которому неодинаковым быть страшно. При крайней степени индивидуализма крайняя же степень жесткой социальной зависимости. Каждый должен быть встроен на свое место, как транзистор в схему, и каждый должен обитать в своей ячейке, как примерная пчелка-хлопотунья. И никого не надо насильно загонять кайлом в светлое будущее. Будто патроны в пулеметной ленте, четко друг за дружкой, но у всякого своя смерть. Напротив, излюбленный русский национальный вопрос-подвох: «Если все с крыши прыгать начнут, ты тоже станешь?». И любимый ответ: «Еще чего!». В смысле, я сам по себе, отдельно от других, живу своим умом, и никто мне не указ, кроме разве идейных абстракций, которые издревле обожали брать к руководству на Руси. Чем чуднее, тем уважительней, вплоть до откровенного кликушества – с партийных трибун или с церковных папертей, разницы нет. Тем более со спонтанной юродивостью борись не борись, прорастет, как сорная трава, иначе откуда бы наш мирный блаженный стационар № 3,14… в периоде. У западных и сильно восточных «культурных» народов не то. С вопросами там туго, зато есть оглядка. «Чой-то я сегодня не в форме. Не вполне с общепринятым. Надо срочно бежать за помощью к психологу (к далай-ламе, к папе римскому, к лицензированному гуру, на массаж, на тренинг, на гильотину, лишь бы деньги-товар)!». Чтоб подсказал, как правильно завести семью, друзей, начальство, любовницу и чирей на заднице. Потому что, чирей тоже «должон быть как у всех». Гвардейский швейцарец должен быть швейцарцем, а не бабником, монахом, святым или пьяницей. Бомж должен быть бомжом, а не диссидентом Бродским. Если ты мужик, паши землю, а не лукавь на манер Гришки Распутина перед самодержцами. Если вор, сиди в тюрьме, а не в Государственной Думе. Так-то.
Иначе говоря, у нас человек с человеком действием вместе, а сознанием врозь. Коллективизация тел, и только потом, через силу, – индивидуальных умов, так, чтобы хребет об колено, и всегда неудачно. Оттого присуща русаку внезапная созерцательная задумчивость, особенно при разверзающемся звездном небе, – нахлынет, будто оползень сносит задремавшую деревню. И как следствие, тяга к перемене мест, отдельному странствию, именно, что хождение за чудом. Подумаешь, за три моря, а слабо на дно «окияна» с гуслями от зеленой тоски? За три моря тоже, не Марко Поло ходил с четкой деловитостью, где, сколько и почем? Но сладкоголосых птиц повидать, а коммерция вроде как уважительная причина. Соседи же наши напротив, думают по трафарету, только живут врозь. И все равно гладко-похоже, хоть бы и в раздельном быту.
Витает еще кухонно-кулуарное мнение, будто Россия вечная прослойка между востоком и западом. Как забористая начинка между двумя половинами слоеного пирога. И не прослойка, и не начинка. Но только природа не терпит пустоты. Это ее закон, а против закона, – природного, разумеется, – не попрешь. И не обманешь. Если есть народ-домосед, народ-кочевник, народ-воитель, народ-труженик, народ-дармоед, народ-расист, народ-бестолочь, народ-избранник, то почему же не быть народу-бродяге? Необходимо даже. Я порой в шутку придумывал, что и крепостное право задержалось на Руси столь долгим гостем вовсе не из-за державной отсталости. А попросту иначе разбежались бы все, кто куда. От земли, от сохи, от жены – за вольным ветром, за синей птицей, за моровой язвой и холерой. Ладно бы и впрямь, уподобились американским рейнджерам ради отвоевания новых халявных пространств и хозяйственного усердного роста. Куда там! Освоение Сибири! Ермак Тимофеевич! Ерофей Хабаров! Кончено, было и освоение. Признаться, на мой взгляд, попутное. И столь удачное, что по сю пору добрая часть той Сибири стоит необжитая и нехоженая. А сам народ шляется туда-сюда. С запада на восток трамбовать БАМ, смущать плотиной Саяны, окучивать тихоокеанского краба, кто поумнее, непременно посреди тайги заселять академгородок. Как будто в своей родной земле прямого дела не хватает. С востока на запад, с севера на юг и обратно, та же история. Учиться в Москву – обучать на Ледовитый океан, хоть бы и тюленя. За флотскими погонами в Питер – служить на Кушку, плевать, что моря нет и в помине. А после трудов тяжких на тюменской буровой – непременно особнячок с клубничной грядкой под Туапсе, пропади он пропадом все равно тоска, и снова на сургутские месторождения – вербовка по вахтовому методу. Нет, чтобы все как у людей в граждански-сознательных палестинах. Мир посмотрел, себя показал, лишнего ума набрался, и айда домой. Для всемерного благоустройства оного.
Потому что дома никакого нет. Где ты сейчас, там дом. Который легко махануть, не глядя, на любой другой. Ради престижа, ради пожалования с царского плеча, ради переменчивой удачи, ради голого любопытства. Вот и пошла молва, будто российский человек, он неприкаянный, а это всего лишь естественный отечественный образ бытия и связанного с ним самосознания. Ни плохо, ни хорошо, но так есть.
Я тоже был из своего рода шатунов. Вольных или невольных, не мне о том судить. Как раз домик наш, именно что с клубничной грядкой, стоял у самого синего моря. Точнее, у Черного. Земля обетованная, курортный Синеморск, Геленджикский район, лафа и пляжный уют. В хвойно-лиственном парке по ночам противно кричат павлины. Пансионаты полны круглый год, это вам не нынешнее Мутное время, это старорежимное партийно-барское. Отпуск по графику, отгулы по расписанию. Кто не попал в лето, до уссачки рад профсоюзной путевке и зимой, а ранняя осень вообще бархатный сезон. Не искупаться, так поглядеть на воду и на акацию, и даже залезть можно на последнюю, если не видит никто. Не загоришь под лютым солнышком, но и не замерзнешь, опять же, нос не облезет. Потому советского народу, привыкшего во всем искать положительную сторону, всегда хватало в избытке.
Мама моя, Любовь Пантелеевна, в нашем курортном раю считалась, как принято говорить нынче, в авторитете. Служила не за страх, а за совесть санитарным инспектором, в подчинении два дома отдыха, полдюжины общественных столовых и еще отчего-то за ней был закреплен магазин спорттоваров. Брала, конечно, не без этого. Но борзыми щенками, наличными никогда. А что делать? Зарплата сто десять рэ. Я малолеток и дедуля на копеечной пенсии, пойди, покрутись. Ребенка подними, старика-отца достойно обиходь. Краснела, но брала. За то и уважали, что краснела. Люди всегда чуют, когда не от наглости, а по нужде. И то, закрывала глаза на упущения мелкие, из устаревшего регламента, но случись серьезная промашка, тут уж спуску не давала. «Я вам не позволю каменный век разводить!», любимая ее была присказка. И все знали, если так сказала, с концами! Сливай свет и туши воду!
Отец у меня тоже существовал где-то. Вот уж кто из бродяг бродяга, да простится ему все, если помер, и да припомнится на этом свете, если жив. Мне годика четыре было от роду, когда подался он в Мурманские края на добычу никеля, дескать, за «блинным» рублем, это он хохмил так. Какой там длинный рубль, длинный язык у него точно имелся при короткой мозге, это вернее. Устроился учетчиком, а куда еще! Здоровенный мужик, но пусторукий, что твой полтергейст. Короче, Емеля, только без щуки. Мать рассказывала, не то, что гвоздь забить, стакан налить не мог, не разбив. И профессия какая-то дурацкая: специалист по городскому озеленению. Самое востребованное ремесло на цветущих берегах Баренцева моря. На что мать позарилась, она и сама не знала. То ли на телесную стать, то ли на умение развешивать ушную лапшу – на это батя был мастак. Но всегда говорила об отце следующее: «обманка, не человек, как тот котел, в котором все кипит и ничего не варится».
Первые несколько лет отец присылал нам некоторые деньги. Не щедро, но и не по-нищенски скудно. Видно, отдавал большую долю из того, что имел сам. А имел немного, хотя бы и на северной жиле, которая настоящих-то работяг от пуза кормила. Это тоже проясняло для понимания его человеческую сущность, никакой иной характеристики не надо. Потом что-то произошло. То ли покрыл чужой грех, приписал где, не следовало, – под бутылку и «ты меня уважаешь» вполне мог. То ли наоборот недоучел и обидел сильного недоброжелателя, а вдруг и подставили его. Отец мой, судя по всему, был, что называется, лучистый лох, – его только ленивый бы не облапошил, – из тех «сладких» бедолаг, что в наперстки продуваются до трусов и после ставят на кон золотой зуб, а назавтра еще плетутся с казенной деньгой отыгрываться, и ничему их горе не учит. В общем, завели на батю уголовное дело. О том и сообщало его последнее письмо. А дальше – сгинул неизвестно куда. Народного суда дожидаться не стал, усвистел в неизвестном направлении. И правильно сделал, с его «сиротским» везением непременно закатали бы на полный срок. Милиция приходила, спрашивала мать, больше для проформы. А что ответить-то? Не был, не знаю, вестей не получали. Пытали натихушку и у меня, мол, не приходил ли какой дядя? Думали, по возрасту я не мог хорошо запомнить отцово лицо. Я и ляпнул, что приходил. За матерью как раз увивался здешний ответственный секретарь горсовета, женатый бодрячок, но не противный. Он и заглянул накануне под вечер с визитом, принес арбуз размером с батискаф и банку дефицитного балыка. Мать, что делать, подтвердила. Служители щита и меча на слово не поверили, что закономерно, но проверить, проверили. Шуму вышло! Нептун, наверное, пробудился с криками ужаса в своей пучине. Короче, государственным людям по шапке, визитера-бодрячка сослали в окрестности Темрюка руководить сельсоветом, а матери ничего не было. Оставили в покое. А что до отца, в нашей жизни он далее никак не присутствовал. Взял, что называется, самоотвод.
Я с детства рос не то, чтобы независимым, но самостоятельным, отнюдь все же не как сорная трава. Это была особенность моего характера, тогда уже проявившаяся, хотя еще не осознаваемая разумно. Я вечно считал себя в долгу. А уж перед кем или чем, всегда сыскивалось. Матери и на ум не приходило попрекать меня, не дай бог, куском хлеба, поломанным велосипедом, испорченной одёжкой, а ведь на пацанах все горит. Я как-то сам. Себя попрекал. Охает хворый дедушка, а рядом мама считает и прикидывает, на то, на се. Совестно. Инициативы особой я не проявлял, я и сейчас больше отзываюсь на события, чем вызываю их – словно крепкая ходовая часть машины, но без двигателя. Все порученное выполнял с усердием. В школе без двоек, на улицах без драк, да и некогда было куролесить. На мне сезонной барщиной лежали мелкие домашние работы и огород. На юге огород знаете что такое? Ни черта вы не знаете, если сами не впрягались. Это вам не среднерусские дачки с картофельной делянкой и грядкой петрушки. Это настоящий подсобный доход на шести сотках, и ни единая пядь земли не расходуется напрасно. Рассады клубничная, помидорная, огуречная, а там кабачки, баклажаны, болгарский перец, всё в свою очередь. Груша, яблоня, неуемное абрикосовое дерево, едва лето на излете – под ним оранжевый ковер из падалицы, не зевай, подбирай на варенье. Еще вдоль забора колючая, с прелым душком малина, едучий хрен в полсажени, свекольные корнеплоды, которые в наших краях прозывают буряками, кислятина-щавель и лоза несортовой «изабеллы». Все это надо полоть, окучивать, прореживать, обрезать, удобрять, поливать, собирать и перерабатывать на зиму. Одних ведер воды перетаскал несчитано. Из шланга, говорите? Так то не лимузины мыть. Своя мера под каждый кусток отдельно назначена. Если на клубничную, нежную посадку хлестать струей, знаете, что будет? Каша из ботвы, а не ягодный урожай. На свиноферму, с мешками и тележкой на колесиках тоже я. Зачем? А за тем самым, за навозом, то бишь. На руку перчатку, нос попервой взажимку, и пошел сеятель доброго и вечного, с мудростью здесь не определено пока. Нитраты пусть в совхозах сыплют, у них богато.
В школе я тоже попадал из огня да в полымя. По общественной нагрузке. Подобных мне вообще зело любили завучи по воспитательной работе и ответственные «комсюки». Я и сам к году выпуска стал таким «комсюком». И карьеру свою начал прямо с самого верха, не классным старостой, туда призывали первые несколько лет одних девчонок, но был назначен «станционным смотрителем» за всеми октябрятскими звездочками 1 «В». Лихо горланил по красным дням календаря свою стихотворную часть монтажа об обоих Ильичах, и их присных, примерно отбывал дежурства и даже ходил в кружок выжигания по дереву. Понятно, к пионерскому возрасту меня без меня женили – околачивать груши в совет дружины имени пионера-героя Вити Черевичкина, может, слыхали? «Жил в Ростове Витя Черевичкин, в школе он отлично успевал…», или как-то так. Поскольку груши я околачивал исправно – доклады о Малой Земле, сам после ездил туда почтенным председателем совета уже другим неофитам повязывать красный галстук на фоне мемориала Цемесской бухты, – в комсомол вступил одним из первых. Замечу, жизнь в качестве школьного активиста мне вовсе не казалось омерзительной. А как бы сама собой разумеющейся. Здесь можно было сполна раздавать долги, какие еще остались. Особенно после смерти деда и моей неудачи с инопланетянами. Я ни в коей мере не считал, будто бы усердные труды на ниве общественно-идеологической пользы должны быть хотя бы отчасти приятны. Напротив, чем муторней, тем лучше, ибо…, ибо… Ибо так я искупал если не грех, то собственное пребывание в мире, в котором подле меня никто не существовал легко. Значит, и я не имел такого права.
Я вышел покладистым комсоргом, потом секретарем школьной первички, по совместительству членом учкома. Меня избирали безоговорочно, оттого что больше некого было, и оттого, что весьма всех устраивал. Делал, что велели. А что не велели, не делал. Сказано, провести субботник – будет исполнено. Сказано, осудить и исключить – хоть вчерашним днем! Я думаю, что, если бы в ту пору мне отдали приказ расстрелять, я бы не ответил возмущенной отповедью, а стал проводить добротную организацию казни врагов народа с последующей агитацией. Солдат не виноват, служба такая.
Знал ли я, что творил? Еще как, не обольщайтесь. И мне это казалось нормальным. Потому что норма – всегда то, что общепринято, общеодобрено и общеутверждено. Неважно хорошо или плохо. У любых норм, правовых, гражданских, политических, совсем иные критерии оценки. Даже не полезно-вредно. Подобные категории тут вообще не применимы. Потому что, их не к чему применять. Если большая часть общества договорилась – будет так, а не иначе, то смешно словесно оспаривать договор. Тут возможны лишь две линии поведения, или-или. Или подчинение, или война не на живот, на смерть. Что бы мы ни сказали, это будет всего только слово, а когда начинается «борьба за правое дело», начинается кровь. Единственное, чего реально боится сытое меньшинство. Однако коммунистическая идея была хороша. Я так полагал, если исполнение поначалу из рук вон, то не бросать же на полдороге? На ошибках учатся. Особенно на тех, за которые плачено невинно загубленными судьбами. Иначе, неуважение как раз к этим самым загубленным, и в итоге всегда крах.
Еще я стремился дружить с девушками. Со многими и разными. Но безобразий не допускал. Да и не прошло бы даром в нашем солнечном Синеморске, где всё у всех на виду, даже тайный стыд. Это тоже одна из особенностей южной жизни. Смотреть смотри, но трогать не смей. Кумушки у каждой калитки, строгие матери – чуть что, сразу за косу и за скалку. А если уж потрогал, женись непременно. Молодежь собиралась стайками больше по территориальной принадлежности, галдела, сплетничала, мальчишки покуривали, девчонки старались, «чтоб на них не тянуло», пропахнет хлопчатая ткань, не выветришь, и дома непременно заругают. Иногда украдкой давились рублевым, якобы грузинским, винишком, хвала абхазским сопредельным территориям, что не портвейном «три топора». Прекрасно помню, как хлебнул впервые в двенадцать лет – старшая сестра тогдашней подружки, года два разницы, вместе с кавалером-восьмиклассником угощали. Блевали всей компанией, но мне казалось, что я претерпел больше остальных, оттого еще, что зачем-то запивал «сухарь» хлебным квасом. Отшибло надолго, но, конечно, не навсегда. Навсегда можно позабыть только первородную трезвость, но не краткосрочное веселье, испробованное на вкус.
Влюблялся в подружек я через раз на третий. То есть, в каждую мало-мальски симпатичную мордашку и с благоговением. Но везло в ответ мне редко. Вроде и светлый чубчик кучерявый, и фигура, и крепкое плечо – опирайся, сколько влезет, и даже романтически ухаживать умел, никогда не забывал тиснуть с чужого надела пук георгин или пионов, смотря по сезону, или пару-тройку ватрушек из школьной столовки. Считалось, что подобное внимание девчонкам приятно. Уверен в этом по сей день, хотя у меня нечасто срабатывало. Но вовсе не потому, что ухаживать красиво – выброшенное на ветер время, а потому, что я был, как бы это выразиться поточнее? Я был слишком хорошим, что ли? Учком, комячейка, выглаженная бумажная речь, примерное поведение. Все это при влюбленности противопоказано, как сахароза диабетику. Со мной, наверное, находиться было скучно. А скука убивает даже те ростки взаимности, которые еще не проросли. Мне вежливо отвечали сначала колебанием, потом решительным отказом. И женский юный пол устремлялся дальше по предустановленному гармонией течению, которое и прибивало его непоседливых представительниц к тем пацанам, кто похулиганистей меня. Обидно, но ничего не поделаешь. В глаз я, понятно, легко мог засветить кому угодно, комплекция позволяла, но это если разногласия по принципиальному вопросу, не ради ухарского выпендрежа. Тем паче, не станет правоверный комсорг из-за загорелых пухлых коленок и укороченных тишком юбок публично сквернословить, бузить на уроках или на спор малевать вождям пролетариата усы. О-о, голые загорелые коленки! Уже тогда были моей страстью. Правда, временно бесплодной.
Зато из-за чрезмерной влюбчивости я сильно никогда не страдал разочарованием, да и вообще сильно не переживал. Когда-нибудь, когда-нибудь! Найдется та единственная, которая поймет и оценит. Она будет пылкая комсомолка, круглая отличница и белокурая красавица. Качества, между собой органически не совместимые. Но я, жаждавший идеала подросток, не знал об этом, и любимая кинолента уверяла в обратном. За тем исключением, что блистательная Наталья Варлей была подчеркнутой брюнеткой, а не крашенной платиновой блондинкой.
Вы, наверное, в глубинах неосознанных, ожидали детального рассказа о первом падении и непотребстве на задворках в тиши сонных улочек. Должен вас разочаровать, до армии я остался таким же нетронутым девственником, как Христос на своем последнем кресте. Да если бы даже и не остался. Терпеть не могу. Терпеть не могу грязных, пространных повестей-помоев со смачными масляными подробностями. Ни в литературе, ни в жизни. И ни капельки не уважаю ни тех, кто их пишет, ни тех, кто говорит. Потому что, это похвальба собственной пустотой, и глумление над тем, кто слабее. Над женщиной, девушкой, ребенком. И взаимообразно рикошетом над собой. Тем более, ради копеечного успеха. О романе или случайном перепихоне все равно не получится умолчать в сочувственно дружеской или даже в приблудной компании, никто не святой. Но должна быть мера. Пограничные столбы которой – отвечай за себя, и не вали на другого. То есть, на другую. Не под пистолетом ведь! Не понравилось или потом стало тошно, так и скажи, ошибся в своих желаниях, это нормальная вещь, биологически оправданный отбор. Но зачем же грязнить? Что и каково устроено пониже пояса, и кто чего кричал, и как у нее все противно. Будто у тебя самого райские яблоки вместо яиц. Как мы дышим, так и слышим. И также пишем. Перефразировал, но все равно, спасибо, Булат Шалвович. Вот кто бы ни единой, смрадной строчкой не осквернил земной воздух – неземной человек. И я не стану. Эстетика последняя заповедь, доставшаяся нам от древних, и единственно истинная. Все на белом свете прекрасно, даже то, что безобразно совсем.
Худо, однако, лишь, что куда ни плюнь, попадешь в писчебумажное или подвякивающее в такт звуковое непотребство. Не лицо, морда. Крашенная стерва, без штукатурки просто дрянь. Не тело, кладбище жира, целлюлит, обвисшее желе. Скелет, напичканный силиконом. В голове куриный помет, достала, тварь. Умничает много, лучше бы шла на кухню. Вместо сердца корыстная жаба. Такая дура, последнее отдаст, лишь бы заманить, тьфу! Это мы о них. Не все, но многие, прирабатывающие пером, обиженные на недостачу в жизни. А я воздержусь, кто хочет похабщины, пусть читает надписи в туалетах. Мне порой было интересно, если бы наши дамы также решились на искренность, без вечной жалости к нам, малоумным дохлякам? Чтобы написали? Пивное пузо, отрыжка и пердеж, вонючие бесконечные носки, волосатые, никогда неухоженные ноги, пробивающаяся лысина в липкой перхоти, грошовая жадность, жестокость без повода и до одурения бахвальство, нежелание слышать никого, кроме себя? Трусость второе имя? Что угодно, лишь бы поменьше работать? Мама делала не так? Нюхать пеленки, ну нет, это без меня, я разве просил? (Вырастет, так и быть поиграем немного, раз в году проверить дневник). Да кучу еще всего, не хватит места. Хорошо, что молчат.
