Клинок трех царств

Пошарив под подушкой, Торлейв повесил на шею золотую цепочку с золотым же крестиком – он был крещен, – и ремешок с «молоточком Тора» – этот достался ему от отца, и он носил их оба сразу. Он перехватил взгляд Правены, и в его глазах загорелась искра. После неудачи двухлетней давности, когда он было нашел на Ярильских игрищах себе невесту, но получился из этого один срам и раздор, он с неохотой думал о необходимости новых поисков, но не мог остаться равнодушен к восхищению в глазах красивой девушки шестнадцати лет. Красота русоволосой, сероглазой и темнобровой Правены была неброской, но проникала глубоко в душу; Торлейв, хоть и сам был молод, угадывал, что сейчас она только почка, что со временем она расцветет по-настоящему, а эти нежные черты, в которых уже сейчас виден ум и твердый дух, приобретут величие и гордость. Правена была прямодушна и добросердечна, но улыбалась сдержанно, будто боялась самой улыбкой выдать какую-то тайну. Подходя к ней ближе, он каждый раз удивлялся, что она лишь среднего роста; красивая осанка и уверенная повадка делали ее как-то выше на вид. Приятно было, что именно эта девушка пришла тайком от прочих его уговаривать. То есть ее прислали…

Торлейв улыбнулся, потом опустил углы рта, что придавало его улыбке значительности, будто скрепляло печатью. Правена потупилась. Ее пробирал трепет, в крови растекалось томление и разом воодушевление, чувство весны – когда кажется, что все на свете тебе подвластно, но пользоваться этой властью надо спешить, ибо она не вечна. Она сейчас как тот удалец, что верхом на волшебном коне долетал до оконца Солнцевой Дочери в ее небесном доме и имел лишь миг, чтобы поцеловать ее и надеть кольцо на палец. Только весеннее игрище и могло свести ее с Торлейвом. Они неровня, он – племянник княгини, а она – дочь хирдмана и бывшей княжеской хоти[10].

Его улыбка Правену подбодрила: он знал себе цену, но в ней видел красивую девушку, желанную подругу для игрищ. И от его обещающего взгляда, от мысли, что хотя бы нынче вечером они могут быть вместе, Правена саму себя ощутила величавой и светлой, как та Солнцева Дочь.

– Пестряныч! – с искренней мольбой произнесла она и в порыве воодушевления сделала пару шагов к нему. – Ты ведь придешь?

– Залог требуется, – очень серьезно сказал Торлейв и наклонился к ней.

Будто бросаясь в воду, Правена поцеловала его в угол рта и отскочила. Торлейв подмигнул ей: дескать, принято.

Когда они с Витляной и наконец собравшейся Влаттой направлялись к воротам, Агнер, успевший надеть хорошую беленую рубаху и подпоясаться, вежливо поклонился им:

– Я тоже приду на ваши игры, банаат. Только вы меня не обижайте – я ведь паренек молодой и робкий, – сказал он без намека на шутку, отчего это стало особенно смешно. – Яльла[11].

Влатта обернулась и помахала ему. Витляна усмехнулась, а Правена кивнула, едва услышав. Перед взором ее стояли глаза Торлейва, тот светлый пристальный взгляд, что служит предвестником любви, а губы еще ощущали тепло его кожи.

Глава 2

– Йа алла! Кто это?

Выпучив единственный глаз, Агнер, наряженный в сарацинский кафтан полосатого шелка, уставился на опушку, где было пестро от богато одетого народа. В окружении зеленой листвы и белых березовых стволов разноцветные шелка боярских одежд, узорные и гладкие, сияли еще ярче.

– Это наша старшая княгиня, Эльга, – пояснил Торлейв. – Что тебя так поразило? Ты разве еще не видел ее?

– Нет, пока не приходилось. Разве что двадцать лет назад. Но это же не женщина, это… сама Фрейя, машалла! Она сидит на золотом троне на опушке леса, вся в золоте – точно так же, как сидела, когда ее увидел конунг Хёгни… Правда, она его отправила на не самые хорошие дела, но я… будь я на его месте, я бы тоже пошел и кого-нибудь убил, если бы она приказала, валлах!

– Да уж тебе убить кого-нибудь – что мне комара прихлопнуть! – усмехнулся Торлейв.

– А вон та красивая молодая женщина рядом с ней кто?

– Это Прияслава, Святославова княгиня. Я должен пойти ей поклониться. Чтобы она увидела, что я здесь.

– А зачем ей было так надо, чтобы ты пришел?

– Да знаешь, родня говорит, что я лучший жених в Киеве, и хочет меня извести, чтобы другим завидно не было…

– Извести? Я за двадцать лет забыл это слово? Раньше оно значило примерно как «убить».

– Ну то есть чтобы я перестал быть женихом.

– А, так тебе нужна невеста! Так вон их сколько! – Агнер широким взмахом обеих рук указал на девичьи круги, будто перед ним раскинулись все сокровища мира. – Пойдем украдем парочку – одну тебе, другую мне. Идет?

– Для тебя – конечно! – Торлейв хлопнул его по плечу. – А у меня еще есть время.

– Послушай, хабиби[12]! – Агнер встал перед ним и заглянул в глаза своим единственным глазом. – Наша пухляшка намекала, что у тебя была невеста, но конунг забрал ее себе. И ты так обиделся, что больше не хочешь выбирать невест. Я только не понял, которая это – та, что теперь с ним?

– Да нет! – Торлейв качнул головой. – Эта – Прияслава, его княгиня, он на ней уже лет пять женат. А то была… ну, неважно.

– Хабиби! – Агнер не дал Торлейву его обойти. – Расскажи аами[13] Агнеру! Я ведь помню тот день, когда ты родился! Если обида жжет твое сердце, пойдем и убьем его! Я с тобой, зу́ла[14]!

– Нет, хабиби! – Торлейв, успевший перенять кое-какие из любимых словечек Агнера, коснулся его плеча. – Это была бы для меня плохая женитьба, но девушка сама предпочла князя. Только это ей счастья не принесло. Он только опозорил ее, и княгиня Эльга увезла ее далеко на север. Не знаю, что с ней сейчас, и знать не хочу. Но мне нужна особенная невеста, чтобы не уронить нашего рода, а здесь таких нет. Когда найдется подходящая, я тут же скажу тебе и мы… что-нибудь предпримем.

– Обещаешь?

– Обещаю. Если хочешь, идем со мной к княгине. Думаю, ей будет любопытно на тебя взглянуть.

– Я не смею предстать… – Агнер с сомнением взглянул на себя, хотя его полосатый кафтан выглядел роскошно среди обычных беленых рубах. – Но отважный воин должен всегда следовать за своим вождем, хоть в пасть самой Хель, валлах!

Зеленую Пятницу отмечали под склоном Святой горы, поблизости от святилища и жальника, переходящего в луга и рощи. Сюда сошлись и кияне, и жители ближних сел; было людно и шумно, вразнобой гудели рожки. Для Эльги привезли деревянное резное сидение со спинкой – не такое роскошное, как беломраморный тронос, что подарил ей цесарь, Роман-младший, но, когда его покрыли золотистым шелком, оно и впрямь стало похоже на золотой престол. Сидя в нем, одетая в зеленое шелковое платье, расшитое золотом, с белым покрывалом, отделанном золотой тесьмой, с золотыми подвесками моравской работы на висках, Эльга была живым воплощением Вечерней Зари. В другом кресле сидела молодая княгиня Прияслава, в ярко-красном платье, будто Утренняя Заря. Третье, для князя, стояло пустым: Святослав чуть поодаль лежал прямо на траве. Его окружали те его гриди и приближенные, кто уже был в годах и женат, из-за чего не мог плясать в кругу с девушками. Возле князя стояла бочка пива, отрок с ковшом живо подливал в любую протянутую к нему чашу или рог.

Мужчины и старшие женщины вокруг двух княгинь следили за тем, как Витислава Мстиславна водит девичий круг – то петлями, то змейками, то вновь выстраивает его в кольцо и начинает песню с притопом. Она цепляла каждый взгляд, будто камень-самоцвет среди горошин, и ее лицо сияло уверенностью. Беленая сорочка была отделана красным шелком с золотым узором, на очелье блестели золотые моравские подвески чуть поменьше, чем у Эльги. Лишь одно лето назад Мистина привез подросшую дочь из Выбут, и она вошла в девичий круг уважаемых родов киевских, будто лебедь в утиную стаю – с шумом крыльев и бурлением волн, раздвигая все перед собой. Девичьими плясками она правила так же уверенно, как отец ее – полка́ми на поле брани и боярами в совете.

С девушками ходила и юная княжна Бранислава, единственная дочь Эльги. С раннего детства ее наряжали не хуже взрослой княгини – в платья цветной шерсти, узорного шелка, с золотым и серебряным позументом, с драгоценной тесьмой. Чуть ли не впервые в жизни она сегодня надела праздничный наряд полянских дев: сорочку из беленого плотного льна, красно-синюю плахту, белую шушку. Тонкий красный поясок был не соткан из шерстяной пряжи, как у всех, а сшит из красного узорного шелка, таким же было очелье, а кольца на нем – узорные, серебряные, моравской работы. В этом наряде тринадцатилетняя Браня казалась совсем взрослой, таких уже замуж выдают, но у этой взрослости был пронзительный оттенок юности: как первая земляника с белым бочком, в которой нетерпеливая рука жаждет обрести еще только грядущую сладость лета. У Эльги щемило сердце от радости и тревоги: что-то ждет ее дочь? Пока она ни с кем не сговаривалась насчет сватовства, но знала, что замужем дочь будет жить, скорее всего, очень далеко от матери. Дочь стала взрослой – не оглянешься, как объявится тот молодец, что увезет ее. И не самой Бране выбирать его в кругу: княжеская дочь увидит мужа впервые уже на свадьбе.

Стараясь отвлечься от этих мыслей, Эльга огляделась и заметила поблизости Торлейва. Племянников у нее была целая стая, но единственному сыну Хельги Красного, своего сводного брата, она отвела особое место в сердце. Правду сказать, Торлейв это заслужил – и не только красотой. В двадцать один год он знал четыре языка, умел читать и писать по-гречески и по-моравски. Благодаря знаниям и высокому роду уже приобвык знаться с большими людьми – греческими послами и немецкими царедворцами, но охотно брался и за такие поручения, которые требовали несколько дней подряд проводить в седле.

Сейчас его взгляд с явным удовольствием покоился на лице Прияславы, молодой княгини; Торлейв ждал, пока она его заметит. Прияславе было двадцать два года. Красота ее находилась в расцвете, лицо с крупными чертами и бровями-стрелами, приподнятыми к вискам, дышало уверенностью и силой духа. Всякий, кто видел ее, понимал: не только ради наследства отца ее, смолянского князя Сверкера, Святослав избрал ее в водимые жены. О ней рассказывали, что в детстве она побывала на том свете и что ее давно покойная бабка, колдунья Рагнора, порой приходит к ней во сне и делает предсказания. Из-за этого ее немного опасались, как всякого, кто слишком близок с Темным Светом. Однако сейчас, радостная и оживленная, в красном греческом платье с широкими рукавами и золотисто-желтыми узорами, она казалась воплощением самой земли-матери в ее летнем расцвете. На коленях у нее сидел ее сын, пятилетний Ярополк.

– Тови! – окликнула Эльга племянника. – Вот и ты! Что стоишь, иди туда скорее!

Услышав это имя, Прияслава тоже обернулась, хотела поздороваться, но воскликнула:

– Кого это ты привел с собой?

В шаге позади Торлейв стояли еще трое. На двоих из них, хоть они и выглядели весьма своеобычно, Прияслава не обратила внимания – их она знала. А при виде третьего даже княгиня могла бы вытаращить глаза.

Агнер почтительно поклонился и стянул с головы потертую шапочку красного шелка, но промолчал – к нему пока не обращались.

– Я подумал, вам будет любопытно на него взглянуть. – Торлейв знаком предложил спутнику подойти еще ближе. – Его зовут Агнер, и он из тех хирдманов, которых мой отец когда-то привел с собой из Хедебю. Он был с ним во всех походах – и в последнем тоже. Но с Перезваном он из Бердаа не вернулся, его все считали погибшим. Он объявился совсем недавно – с печенежскими торговцами.

– Где же он был все эти двадцать лет?

Торлейв движением руки предложил Агнеру отвечать самому.

– Приветствую тебя, госпожа, да пошлют тебе боги здоровья и процветания! – Агнер еще раз поклонился. – И тебя тоже, госпожа. Я отвечу на все вопросы, но сначала хочу заверить: нет моей вины в том бесчестье, что я остался жив, когда господин мой, Хельги конунг, пал в сражении. Я даже не видел его гибели – еще до того я получил стрелу в грудь и концом сабли по лицу, и больше я о той битве ничего не помню. Я смутно видел, как белые девы в кольчужных платьях ходят среди мертвых, поднимают тех, на кого указал Один, и уносят ввысь. Я ждал, что они возьмут и меня, поскольку считал себя мертвым. Но подняли меня сарацины, жители города. Они пришли обирать трупы, но заметили, что я жив. Могли бы добить – но не сделали этого, не из милосердия, а из корысти. Я тогда был в тех же годах, – Агнер показал на Торлейва, – а рана в груди оказалась неглубокая, и они решили выходить меня и продать. Так и сделали.

– Ты был продан в рабство?

– Да, госпожа, но от первого хозяина я ушел, едва окреп. Надеюсь, тем людям принесли счастье деньги, вырученные за меня, все-таки без них я бы умер среди трупов. Дальше я свои силы продавал уже сам. И бросало меня по свету белому – от Кордовы до Страны Сина. Я поменял несколько хозяев, сам под конец занялся торговлей… Потом в Дамаск пришла черная хворь, перемерло много народа, и моя жена с двумя детьми… Я имею в виду последнюю жену – до того была еще одна, а сын от нее погиб, когда на Сулеймана под Саркелом напали какие-то утырки… то есть вошееды… И решил я, что пока меня самого не зарыли в чужой земле, стоит попробовать вернуться домой. А уже в Киеве я узнал, что здесь живут вдова и сын моего прежнего вождя, Хельги конунга. Вот и решил побыть пока с ними, а потом будет видно, пробираться мне на север или остаться здесь.

– Ты, видно хорошо знаешь наречия и обычаи разных народов? – спросила Эльга, слушавшая с искренним вниманием. – Все южные страны и пути между ними?

– Могу говорить и на сарацинских наречиях, и на хазарском, и на булгарском, и с рахдонитами малость могу объясниться.

– Ты принял там бохмитскую веру?

– Нет, госпожа. Ни угрозы, ни посулы не побудили меня отказаться от богов моего отца. – Агнер указал себе в грудь, на «молот Тора». – Я слишком многим обязан Одину, чтобы его предать, и он всегда может на меня рассчитывать.

И это заявление, сделанное со сдержанным достоинством, никому не показалось смешным.

– Память моего брата Хельги мы чтим до сих пор. – Эльга участливо наклонила голову. – Он не дожил и до тридцати, но приобрел славу, богатство и почет… Я надеюсь, сын унаследовал его удачу.

– Почту за честь служить ему, если будет твоя и его воля. – Агнер снова поклонился.

– Такой человек может быть нам очень полезен, да, Тови?

– Не сомневаюсь. Хоть я уже не отрок, а могу у него научиться многим полезным вещам.

– Но не сейчас. Иди, а то тебе ни одного яичка не достанется.

Отданный с улыбкой, это тем не менее был приказ; поклонившись, Торлейв направился в сторону девичьего круга.

На полпути на него наскочила Правена – так, будто бежала от кого-то. От неожиданности схватив ее за плечи – иначе она боднула бы его в грудь, – Торлейв ощутил, что шушка ее мокрая сверху. Бросил взгляд поверх ее головы и встретился глазами с Гримом – средним сыном покойного Гримкеля Секиры. Тот смотрел на него с вызовом и досадой. Сообразив, к чему это, Торлейв выпустил Правену и взглянул ей в лицо.

– О, это ты! – Из ее глаз ему навстречу ударили лучи света, и одновременно в этих глазах заблестели слезы. – Я уже думала… ты не придешь.

За время беседы Торлейва с княгинями прочие парни устали ждать, пока девушки перепоют все песни, и принесли из речки Киянки несколько ведер воды. Ковшом каждый запасся из дома. Унегость, младший Вуефастов сын, громко заливисто свистнул – и девы, знавшие, что это значит, с визгом бросились врассыпную. Парни, зачерпнув ковшами воду из ведра, погнались за ними; одни норовили облить ту, какая подвернется, а другие выцеливали единственную, от которой хотели получить красное яичко, а в придачу поцелуй.

Унегость с ковшом кинулся к Правене, но она увернулась и побежала прочь. Гонясь за ней, на бегу Унегость столкнулся с Гримом, и от толчка оба разлили воду друг на друга. Вокруг хохотали над их незадачей, советовали им поцеловаться между собой. Оба наперегонки бросились к ближайшему ведру. Воды там оставалось на самом дне; толкаясь, они кое-как набрали по полковша и устремились на поиски той же добычи. Правена бегала среди толпы, хоронясь за других девушек. Унегость первым ее заметил, бросился туда, поднял ковш, замахнулся… Но, когда из ковша уже вылетел длинный водяной язык, между Унегостем и Правеной пробежала Явислава – внучка боярина Острогляда, и весь запас достался ей.

Явислава взвизгнула и обернулась к Унегостю, стряхивая воду с рук. В свои пятнадцать лет она была очень худа, и все усилия матери раскормить девицу на выданье ни к чему не приводили. Черты лица у нее были миловидные, хоть и жестковатые; при очень светлых волосах она обладала карими глазами – единственное наследство от моравского прадеда, князя Предслава. Сейчас она выразительно вытаращилась на Унегостя, в мнимом возмущении показывая ему свои мокрые рукава – вот что ты натворил! Потом, с таким видом, будто неохотно исполняет обязанность, добыла из-за пазухи красно-бурое яичко и подала Унегостю. Хмыкнув: дескать, не того я искал, ну да ладно! – он подошел и поцеловал ее. Явислава вздернула нос и отвернулась.

Унегость огляделся и встретил насмешливый взгляд Витляны. Пока парни обливали девок водой, как Перун-батюшка будет наступающим летом поливать землю-матушку дождями, а те в ответ дарили красные яйца, как земля будет дарить плоды, Витляна стояла среди этой бури, невозмутимая, как вечно юная Заря, равнодушная к дождевым брызгам и недоступная. За кем бы молодой Перун ни бегал, его судьба уже почти решена.

Унегость отвернулся в досаде и как раз заметил Правену, застывшую перед Торлейвом.

– Ты все-таки пришел! – выдохнула Правена.

– Я же обещал.

Торлейв и забыл об этом обещании, но при виде Правены снова вспомнил. А она вспомнила про желтенькое яичко, расписанное красными узорами, – она берегла для него, уклоняясь от попыток Унегостя и Грима им завладеть. Но нельзя же просто вынуть такой дар и сунуть в руки! В глазах Торлейва при виде Правены отразилась радость, но она понимала: он вспомнил о ней только тогда, когда увидел.

– Ну, пойдем же.

Она робко потянулась к его руке, и Торлейв подал ей свою крупную кисть. Правена повела его в круг, необычайно гордая своей добычей.

Унегость молча проводил их взглядом.

Глава 3

Королевство Восточная Франкия, аббатство Кведлинбурггод 961-й от Воплощения Господня

– Настало время нам проститься с тобою, возлюбленная во Христе дочь моя.

– Как, уже? Ты покидаешь меня, господин, отец мой?

– Пора мне, по воле архиепископа Вильгельма, вернуться в Трир, в мой прежний монастырь Святого Максимина. Я вижу слезы на твоих глазах, сколь позволяют мне собственные, и Господь простит нам эту слабость после того, что мы пережили вместе – после твоих забот обо мне, после ужасной дороги, опасности для жизни и крови из ран, кою мы пролили с тобой в один и тот же страшный день. Но все позади, и я рад оставить тебя в таких добрых и надежных руках. Ты будешь жить счастливо с чистыми благородными девами, соединенная с ними чашей любви. Преподобная матушка, госпожа наша Матильда, станет заботиться о твоем спасении и дарить тебе радость духовную, как если бы ты была ей истинной дочерью.

– Но я когда-нибудь еще увижу тебя, отец мой?

– Если даст милость Божия и обстоятельства жизни, ты еще увидишь мое лицо. Но ты не должна печалиться по причине дальнего расстояния, когда моя любовь верно пребывает с тобой в утешении Святого Духа. И то лучшее, что во мне есть, сиречь вера неложная и любовь неубывающая, пребудут с тобою всегда. Преподобная мать, госпожа Матильда, подберет сестер, чтобы обучили тебя тевтонской нашей речи, латинскому чтению, письму и пению, наставят тебя в вере и монашеской жизни лучше, чем это мог бы сделать я. Пока же двух принесенных тобою обетов, целомудрия и послушания, достаточно для жизни здесь. И знай, что на небе у тебя есть верная подруга и надежная защитница – та ангельская душа, чье прежнее земное имя ты теперь носишь. Непрерывно она молит Господа за нас обоих – за тебя и за меня, верного в любви Адальберта…

– Попрощайся с досточтимым во Христе отцом, сестра Бертруда. Негоже задерживать его.

– Прощай же, возлюбленная во Христе мать, и ты, возлюбленная дочь. Да будет дочь во всем благо́м послушна матери, да будет мать предана спасению дочери.

– Скажи: мир вековечный Христов пусть хранит тебя, пастырь любимый!

– И я, преподобная матушка, в благодарность вам тоже отвечу словами Алкуина:

Ныне прощай, о сестра, во Христе дорогая подруга,Образ добра и любви, ныне проститься пора.[15]* * *

– Не утомился ли ты, гость дорогой? Толкотня эта – видишь, народу сколько собралось! А ты с дороги только что. Пойдем домой, отдыхать тебя устроим. Вон, хозяйка моя с чадами малыми уже собирается.

Боярину Станимиру Предславичу приходилось почти кричать, наклонившись к самому уху собеседника – иначе тот не разобрал бы слов за шумом гудьбы и множества людских голосов. Перед ними кружился большой круг, в нем еще маленький, а между ними молодцы и парни плясали, выхваляясь друг перед другом. Дети носились, будто стая воробьев, между и внутри пляшущих взрослых кругов, с визгом проскакивая под цепью рук; так и будут бегать, пока не повалятся от усталости и не будут унесены родителями домой спящими.

– Ньет. Ньет, благодарност… благодар… ную.

Отвечая, гость боярина Станимира не смотрел на хозяина, хотя человеком был весьма учтивым, и Станимир хмыкнул про себя – ясно, в чем тут дело. Взгляд гостя пристально следил за кем-то в девичьем кругу, как привязанный.

– Йа прошу тебья побыть здесь больше времья… Весело смотреть…

– Тут до самой ночи будет веселье – до первой зари станут траву топтать, а потом еще в гости пойдут друг к дружке. Может, и к нам заглянут.

– И к нам загльянут? – Оживившись, гость наконец с усилием оторвал взгляд от девок и посмотрел на хозяина.

– Женки молодые, что моей жене в версту.

– Эти, ньет? – Гость слегка указал на пляшущий круг, не очень понимая, что значит «в версту».

По нему сразу было видно – иноземец, причем не варяг. Варягов кияне сразу отличали, и почти каждый умел кое-как столковаться. Но этот был и одет по-иному – красная рубаха, отделанная тонкой полоской темного узорного шелка, имела хитрую завязку из того же шелка на левом плече, а не застегивалась на круглую застежку под горлом. Рубаха была длиннее обычных – ниже колен, а под ней виднелись шитые шелковые же чулки, каких русы и варяги не носили. Овальное лицо, довольно приятное, светло-карие глаза, прямые темные брови, темно-русые, с проблеском рыжины пышные волосы средней длины. Среди русов гостя выделяло и то, что вместо бороды его щеки и подбородок покрывала рыжевато-русая щетина – а ведь лет ему было не менее двадцати пяти. По этому признаку опытные кияне, повидавшие разное, живо смекали: перед ними гость из дальних западных краев, из приверженных римской церкви земель. Русы, славяне и варяги к таким летам уже отращивают приличную бороду.

Станимир Предславич, видный муж из киевских «моравов» – так звали христиан, научившихся вере не от греков, а от моравов, – будучи года на два старше, носил рыжую, довольно пышную бороду и усы. Темно-русые волосы падали на широкие плечи, бруснично-красный кафтан облегал мощную грудь. С крупными чертами овального лица, Станимир Предславич производил впечатление человека уверенного, основательного и сознающего свое достоинство. И неудивительно для того, чей отец по рождению принадлежал к моравским князьям и был по первому браку зятем самого Олега Вещего.

– Не эти. – Отвечая на вопрос гостя, Станимир покачал головой. – Девки – они сами с собой догуливают. У меня в дому такой невесты нет, старшей нашей только, может, через зиму или две плахту надевать – это жена знает… Ишь, засмотрелся! – хмыкнул он себе под нос. – У вас небось таких игрищ не водится?

– Да. Ньет! – Гость взглянул на него, подняв брови. – У нас водится все совсем такое. – Он слегка обвел рукой полный людей луг. – Зоннвендфойер[16], деви пляшут, собирают трави и цвети, делают эти… колца. – Он обрисовал руками, не вспомнив слово «венок». – Все это есть. Ровно так. Какая есть красивая дочь королевы! – вырвалось у него. – Лучше всех дев, клянусь Ви́рго Мари́а[17]!

– Да, княжна выросла хороша, – кивнул Станимир. – Но ты, коли будешь у княгини, еще посмотришь на нее. Дочь при ней живет, не при князе.

– Когда ми пойдем к ней? – Гость повернулся к Станимиру, забыв, что они уже говорили об этом.

– Да как пожелаешь… только все же справиться бы сперва… у знающих людей. – Станимир задумчиво почесал в бороде, не желая обнаруживать собственных опасений. – А то как бы не вышло… возмущения какого.

– Где эти знающие люди? Они есть здесь зейчас – кто-то из них?

– Ну разве… – Станимир огляделся. – О! Пестряныч! – рявкнул он так, что гость возле него вздрогнул. – Пойдем-ка! – позвал он, призывно помахав кому-то рукой, и повел гостя за собой.