скачать книгу бесплатно
Судя по глазам Свенгельда, тот об этом спросил в первый черед.
– А как же! – не без гордости ответил Радовед. – Даром мы, что ли, целое лето кровь проливали? Немало всякого добра привезли. Иные лодьи едва воду не черпали, так низко сидели.
Более дешевую часть добычи – одежду из шерсти, сосуды с вином и маслом, медную посуду, – пока оставили в лодьях, но более дорогую – золотые номисмы и серебряные милиарисии, драгоценные сосуды, благовония, шелковые ткани, украшения, – Радовед сразу приказал перенести в дружинные дома, и их можно было осмотреть немедленно. Со времен Ельгова похода на Царьград этот дом, да и никто в Киеве, не видел таких богатств. От больших сундуков, иные из которых сами поражали искусством резьбы и дороговизной оковки, казалось, поднимается сияние. Шелковые одежды, покрывала всех цветов, мешки с украшениями – медными, серебряными, золотыми, – блюда и кубки, кувшины и чаши мерцали самоцветными камнями, и у людей перехватывало дыхание от чувства, что они попали на небо.
– За дележом чуть не подрались мы, – усмехаясь, рассказывал Радовед. – Кольберн сильно зол был, что с ним на Киев я не пошел. Ничего бы не дал нам, и самих бы перебил, будь его воля. Да кусалка не отросла! Нас-то вон сколько, а их и полтыщи не наберется. А хотели половину всего! Все норовил провести меня, гад поползучий, что сколько стоит да что чему равно. Да и мы не глупы – в Сугдею послали за тамошними купцами, греками за жидинами. Они живо примчались! Живо нам все обсчитали, взвесили и поделили.
– Не задаром? – понимающе уточнил Ивор.
– Взяли, конечно, за работу кое-что. Но мы им такое выдали, что тяжелое и место занимает – масло, тканину шерстяную, всякую утварь. Да еще продали кое-что, серебро-то везти легче. Поверишь, из Сургеи сам тамошний посадник прислал, просил продать ему из добычи кое-что, из божьих святилищ взятое. Такие, знаешь, доски у них есть, на них бог греческий намалеван красками, матерь его и весь род. Мы их брали-то ради оковок дорогих, а он, вишь, сказал, оковки себе оставьте, а доски мне продайте. Хорошую цену дал, так и мы не против. Теперь еще на всех моих отроков поделить надобно. И князю, конечно, его часть… раз уж ты цел.
Несмотря на собственную неудачу, Ингер собрал войско, которое, как выяснилось, сходило в поход не без успеха. Следующие дни прошли среди усердной работы: все привезенное еще раз взвесили, оценили и рассчитали долю каждой ватаги, Ингеру выделили его часть. Сам Ингер, пока Ельга-Поляница и Прекраса готовили пир для ратников, собирался в гощение – теперь он смело мог ехать по земле Полянской, чтобы вернуть родам полянским сыновей, пусть и не всех. Потери были все же значительные: из десяти тысяч ушедшего войска пока вернулось менее двух тысяч, еще полтысячи варягов остались в Корсуньской стране. Но по сравнению с тем днем, когда Ингер привел назад всего сотню, нынешние дни знаменовали возвращение удачи и счастья, и молодой князь ободрился так, как два месяца назад и не мечтал.
Когда все киевские бояре наконец собрались на пир по случаю возвращения ратников, успех похода они увидели своими глазами. Из бочонков разливали вино, длинные столы были уставлены привезенной дорогой посудой, по стенам развешены разноцветные кафтаны, мантионы, занавеси и покровы – так густо, что не было видно бревен. Глядя на это великолепие с Ельгова стола, Ингер впервые за много месяцев вздохнул с облегчением и улыбнулся Прекрасе, тоже в нарядном новом платье сидевшей на особом кресле у ступеней престола. Ссохшаяся от горестей душа его наконец-то расправилась, оживленная надеждой и верой, что Ельгова удача не покинула его совсем. Все еще наладится. Юным кажется, что всякая яма на пути – бездна, из которой не выбраться. Ингер в свои неполные двадцать два года учил себя верить, что вслед за ямой будет горка, а потом ровный путь – только бы дали боги сил и упорства идти дальше.
* * *
На другой день после этого пира знатные женщины Киева отправились «закармливать землю». Ельга-Поляница и Ельга-Прекраса в сопровождении киевских большух явились к «божьему полю» близ Святой горы. Величиной двенадцать на двенадцать шагов, огражденное по четырем углам белыми камнями, сейчас оно лежало голым, как и все прочие земные нивы, хотя не принадлежало к ним. Такие поля еще называются небесными – когда князь пашет это поле, сам Перун пашет на небе, чтобы дать урожай всем нивам земным. На подзакатном углу еще стоял поникший, побитый дождями «Велесов сноп» – весной его запашут обратно в землю, чтобы вернуть ей плодоносящую мощь.
– Птицы небесные, Ирийские посланницы! – приговаривал Ельга-Поляница, разбрасывая по подмерзшему жнивью кусочки пирога от вчерашнего пира. – Слетайтесь на нашу ниву, покушайте нашего пирога, взвеселите землю-матушку! Чтобы спалось ей покойно, сны виделись сладкие! А как придет весна, как встанет Заря-Зареница, возьмет золотые ключи, отомкнет врата небесные, тогда прилетайте, пением своим ее разбудите, чтобы рожала она хлеба обильные, кормила нас щедро, как мы вас теперь кормим!
После нее призывать птиц вышла Ружана, а потом Ельга-Прекраса. Среди женщин киевской верхушки она занимала всего лишь третье место, уступая своей золовке и невестке знатностью и удачливостью. Чтобы превзойти их, ей нужно было посадить своего сына на коня. В день, когда это случится, она станет единственной, наивысшей владычицей земли Русской. Она, а не Ельга, будет серебряным ковшом разливать мед на княжеских и священных пирах. Она будет подносить медовую чашу Ингеру, заново утверждая его в правах господина земли и дружины, земного воплощения бога воинов. Тогда все эти важные жены встанут позади нее и покорятся ей. Сейчас же в их беглых взглядах она читала пренебрежение и жалость. Рядом с Ельгой-Поляницей, блистающей своей золотисто-рыжей косой, как Перуница-Молния, и пышногрудой, румяной Ружаной Прекраса смотрелась бледной тенью. Я ведь тоже рожала дважды, думала она, пока вся гурьба нарядных женщин шла на Девич-гору. Но пышнее почему-то не стала, осталась почти такой же, как была в девках. Правда, и мать ее, рожавшая трижды (младшая сестренка Прекрасы умерла двухлетней), тоже тела не прибавила и была немногим шире своей дочери. Видно, чары воды выпивают силы из Прекрасы, как тянули их из Гунноры. А Ельга и Ружана, надо думать, знают тайну, как не отдавать, а самим питаться силами земли…
Пока они шли к Девич-горе, повалил снег. Мягкие, крупные, пышные хлопья медленно падали в безветренном воздухе, как ласка неба, и в сердца человеческие проливалась радость. Даже зрелые женщины со смехом ловили хлопья снега на ладони, радуясь приходу зимы. Зима – нелегкая и опасная пора, но ее своевременный приход ее говорит о том, что все в мире идет по-налаженному. Легкие прикосновения снеговых хлопьев ложились на разгоряченные лица нежными поцелуями Девы Марены, и даже Прекраса улыбнулась: на сердце стало светлей от мысли, что боги хотят подбодрить ее в печалях.
Зима стучалась в оконца, а значит, пришла пора прощаться с «дедами», засыпающими в земле до весны. Каждая семья в эти дни поминает у себя дома дедов и прадедов, а на княжьем дворе готовились накрывать большой поминальный стол – для всех гридей, павших в Греческом царстве. Давно покинутая кровная их родня осталась за тридевять земель, но князь был общим отцом им всем, и у его стола их души должны были найти себе угощение. За делами Прекраса тайком обдумывала еще кое-что, но лишь за день до нужного срока решилась рассказать Ингеру.
– Я подумала… я знаю, – начала она утром за день до пира Осенних Дедов. – Мы с тобой должны… нам нужно угостить и проводить… еще кое-кого. Но чтобы никто не знал.
– Кого? – Ингер удивился такой таинственности. – Крася! Ты – хоть и не княгиня пока, но ты моя водимая жена. Ты будущая госпожа земли Русской. Ты не должна никого бояться и ничего от людей скрывать!
– Но ты ведь знаешь… – Прекраса глубоко задышала от волнения. – В городе болтают, что будто я… русалка. И если узнают, что я хочу… угостить хозяев Киева перевоза, то скажут…
– Что?
– Что они-то и есть мои родичи! Что я правда русалка!
– Русалка ты моя! – Ингер усмехнулся и приобнял ее. – А зачем такие жертвы?
– Ты поедешь в гощение. Мало ли… что может случиться.
– Я поеду по Днепру… Да, это разумно.
– Нам беречься надо! – горячо подхватила Прекраса. – То есть тебе. Боюсь: в самое ненастье ты поедешь, под снегом, а там дома чужие, люди чужие… Да злые все после похода… Вдруг что случится, а меня рядом нет. Ни дня спокойного у меня не будет, пока ты не воротишься живым-здоровым! Пусть Днепр-батюшка побережет тебя. Разве за… для такого дела коня жалко?
Она едва не сказала «за твою жизнь», но прикусила язык – Ингер не должен знать, что стоит на кону. Ему было известно, каким образом Прекраса спасла ему жизнь три года назад. Он знал, что она добилась для него покровительства хозяек брода – берегинь, а здесь, в Киеве, знается с владыками Киева перевоза. Он не знал самого важного: что Прядущие у Воды не распростились со своей ускользнувшей жертвой, а лишь дали ей отсрочку. И что эту отсрочку все время норовят сократить, а Прекраса бьется, стараясь не дать им порвать нить раньше времени. Как Ингер будет жить с таким камнем на душе – зная, сколько ему осталось? Когда Прекраса заключала тот договор с Прядущими у Воды, ей казалось, что до конца еще очень далеко. Но время скользило змеей, утекало водой сквозь пальцы. Ингеру и так нелегко приходится на дядином столе, где его со всех сторон подстерегают недруги и неудачи. Не нужно ему знать что самый страшный его враг – не Свенгельд, не древляне, не греки с их огнеметами, а Девы Источника. Те, против кого бессильны земные властители с их дружинами.
В задуманное посвятили только Ратислава с двумя гридями. Под вечер те отправились в княжеский табун – обширные конюшни и загоны стояли вне града, на луговинах – и привели оттуда двухлетнего жеребца самой светлой масти, какой нашли, почти белого. Ниже Киева перевоза, на унылом берегу среди жухлой травы и облетевших ив, ждали Ингер и Прекраса, закутанная в толстый серый плащ. Возле них пара челядинов сторожила небольшой плот. Жеребцу спутали ноги, завязали глаза. Прекраса поглаживала его по морде и шептала что-то; жеребец, еще мало приученный к людям, стоял спокойно, будто зачарованный. Поглядывая на них, Ингер испытывал неловкость и невольно озирался, будто они этого жеребца украли. Ему было стыдно делать что-то тайком, будто он не хозяин здесь, но Прекраса права: если кияне проведают, что в дни Осенних Дедов, когда все угощают покойных родичей, она приносит жертву духам воды, ее и правда сочтут родней водяным.
Но… а не правда ли это? Ингер знал, что Прекраса состоит в дружбе с духами вод, что она получила от них дар – силу предрекать будущее и исцелять болезни. Сам он выжил благодаря этому ее дару и не зря привык связывать с ней свое благополучие и саму жизнь. Но как это соглашение сказалось на ней? Он любил ее и видел в ней самую красивую женщину, которую ему приходилось встречать. От взгляда ее голубых глаз перед ним будто расстилалось само небо. Но сейчас, когда он смотрел, как она, зябнущая и дрожащая от волнения, шепотом успокаивает жеребца, белыми пальцами поглаживая его по морде, его кольнуло в сердце сомнение. Она получила от берегинь часть их силы. Но что она отдала взамен? Недаром люди сторонятся тех, кто слишком тесно связан с рекой и лесом. Ему нелегко будет убедить киян все же принять его жену как княгиню и госпожу над ними.
Продолжая разговаривать с жеребцом, Прекраса завела его на плот. Ратислав и двое гридей взошли вслед за ней и оттолкнули плот от берега, Ингер и челядины остались на берегу. Уже почти стемнело, и Ингер с трудом различал на воде удаляющееся темное пятно.
Плот был далеко от берега, и за шумом ветра до Ингера не донесся всплеск от упавшего в воду коня. Не донеслось ни звука, лишь волны вдруг ринулись на берег и лизнули его ноги холодными языками. Ингер отскочил, в мыслях мелькнуло: нет, не я! Не я – ваша пища.
Эта мысль привела за собой осознание: Прекраса отдала жеребца вместо него. Чтобы уберечь от тех бесчисленных пастей – воды, огня, острого железа, людской злобы, – которыми Навь снова и снова пытается поглотить его.
* * *
Прекраса проснулась задолго до рассвета, в глухой, промозглой тьме предзимья. Недавний снег уже растаял, земля под покровом побуревших, влажных листьев казалась черной, грубой, как последняя рабыня в лохмотьях. Когда начало светать, Прекраса встала и бесшумно оделась. Двое братьев, давних Ингеровых гридей из числа холмгородских варягов, Рагнвальд и Ингвальд, привычно ждали ее на дворе с тремя оседланными лошадьми. Это двое, еще довольно молодые парни, были погодками, но походили один на другого, как близнецы. Светловолосые, молчаливые, они знали о тайных поездках Прекрасы даже больше, чем ее муж-князь, но молчали, и за это Прекраса ценила их, как родных. На этих людей она могла положиться. О ее дружбе с духами вод они знали куда больше тех, кто болтал об этом на Подоле и Бабином торжке, но их преданности ей это не умаляло.
По узким улочкам между тынов спящей Горы втроем проехали к увозу. Ворота еще не открыли, кто-то невидимый расхаживал на веже туда-сюда, чтобы не заснуть. Рагневальд пошел стучаться в избенку, где сидел дозорный десяток. Это были люди Свенгельда, и Прекраса, пока кто-то из них отворял, прикрывала лицо краем платка. Конечно, они знают, что это она. Возможно, даже знают, куда она едет. Запретить эти странные прогулки в сумерках воеводские отроки не могут, но не от них ли тянутся эти вечные сплетни о ее русалочьей крови?
Внизу под киевскими горами лежал густой туман, серый, будто перемешанный с дымом. Прекраса и ее провожатые хорошо знали дорогу к Киеву перевозу, но по пути лишь изредка могли разглядеть знакомые приметы: крышу избенки, верхушку дерева, старый, невесть чей могильный холм. Туман плыл, будто где-то рядом была извергавшая его исполинская печь, обвивался вокруг строений и стволов. Проезжая сквозь него, Прекраса ощущала себя не на белом свете, а в сумежье, порубежном краю между миром людей и Окольным. Входишь в него в знакомом месте, а вот где выйдешь?
Оставив гридей и коней возле избушки перевозчиков, Прекраса почти на ощупь стала пробираться к реке. Едва виднелся в тумане высокий идол, поставленный на грани миров, там, где Древлянская дорога, приходящая с запада, пересекала Днепр и вливалась в него, чтобы на том берегу вынырнуть уже под другим названием – Северянской. Там тоже стоял деревянный Кий, охраняя созданное им племя. Всякий, кто пересекал здесь Днепр, приносил что-нибудь в дар прародителю, прося защиты во время переправы. Иначе владыки вод могут взять свою жертву – одну голову в год или больше, человека или животное. Как пожелают.
Только Кий и может укротить жадность водяной владычицы. О Деве Улыбе Прекраса уже знала немало. Дочь древнего старейшины Щека, та сначала жила на Девич-горе с дружиной из двенадцати дев. Потом Кий взял ее в жены, она родила ему семь сыновей… или десять. Дубыня Ворон говорил, семь, а баба Дымница говорит, что десять, и ей Прекраса верила больше: Дымница – лучшая в городе повивальная бабка и должна знать все, что касается родов и детей. Прекраса не удивилась бы, если бы оказалось, что эта невысокая, морщинистая, но бойкая старушка проживает на Киевой горе с незапамятных времен и сама принимала всех Киевых сынов. А потом, когда сыновья Улыбы и Кия пали в битве с хазарами, Улыба так горько плакала по ним, что вся изошла на слезы и превратилась в речку, названную ее именем[16 - Название речки Лыбеди на территории Киева, вероятно, произошло от женского имени Улыба.]. Потому она живет в водах у Киева перевоза и правит здешним водяным народом…
От осенних дождей вода в Днепре поднялась, и Прекраса остановилась, не дойдя до знакомых старых ив. Под холодным ветром сняла с головы теплый платок, потом убрус и волосник. Расплела волосы, и те упали светло-русым водопадом ниже колен. Достала белый гребень и принялась зябнущей рукой неловко водить по спутанным прядям – после ночи она еще их не расчесывала. Промозглый холод жесткими пальцами обхватил незащищенную шею, и Прекраса ежилась, стараясь повернуться к ветру спиной.
Мать-Вода! Государыня-Вода!
Течешь ты по зеленым лугам,
Омываешь крутые берега!
Бежишь ты по камушку белому,
От светлого дня до темной ноченьки,
От зари утренней до зари вечерней,
Ни сна ни отдыха не ведаешь!
Мать-Вода! Государыня-Вода!
Не обмой-ка ты крутые берега,
А появись, покажись мне красной девицей,
Госпожой вод днепровских, Девой Улыбой…
По ветру летели капли влаги, сорванные с деревьев. Прекраса стряхивала их с волос, и в эти мгновения сама себе очень напоминала русалку, с которой всегда капает.
Я не русалка, думала она. Русалки – мертвые, а я живая. У русалок нет души – той двери, через которую в человека входит любовь. А у меня она есть. Вся жизнь моя была поглощена той любовью, в один миг и навсегда. И если уж я на это решилась, то теперь не дам жизни моей пропасть напрасно. Я сохранила Ингеру жизнь, но этого мало. Он должен продолжить свой род, положить начало целой череде князей, властителей и воинов. Времени на это осталось немного. Но его еще хватит…
– Появись, покажись…
Повторяя призыв в третий раз, Прекраса подняла глаза, и гребень замер в ее руке…
Невольно она подалась назад. От реки сквозь туман к ней приближалась всадница на белом коне – том самом, которого Рагнвальд и Ингвальд вчера столкнули с плота, с завязанными глазами и спутанными ногами. Теперь он, не оседланный и не взнузданный, вез на себе деву в белом одеянии, с распущенными волосами, достающими до конского брюха. И конь, и всадница были единой плотью с туманом – такие же сумрачные, полупрозрачные, туман протекал сквозь них так же свободно, как они двигались через него.
Видение надвигалось на Прекрасу, разрасталось, казалось огромным, как сам туман, простирающийся от земли до неба. Сила его была неизмеримо велика по сравнению с ее человеческим духом, поэтому она и не могла определить величину видения.
– Ты звала меня, сестра, я пришла! – шепнул туман в самые уши Прекрасе.
– Я… звала… – еле слышным шепотом выдавила Прекраса. – Послушай меня…
– Слушаю, – благосклонно шепнул туман.
Похоже, Дева Улыба осталась довольна жертвой. Черты лица ее были размытыми, как на лике луны, и едва Прекрасе удавалось ухватить взглядом какую-то из них, как они тут же вздрагивали, начинали колебаться, менялись, как отражение в воде под ветром. Но этот ветер не уляжется – у Нави нет ясного облика, он лишь отражение того, что мы о ней думаем, и эти мучительные попытки прямо взглянуть ей в лицо обречены на неудачу.
К счастью, Дева Улыба придержала коня и больше не приближалась. Прекраса не могла сказать, далеко ли та, но ей перестало казаться, что водная владычица сейчас растопчет ее своим скакуном, которого сама же Прекраса ей подарила.
– Нелегко нам приходится, – шепотом начала Прекраса. Говорить громче у нее не было сил, видение подавило душу, как кусок льда, упавший на травинку. – Мой муж летом едва не сгорел от огня греческого. Кияне его со стола прогнать хотели. В Корсуньской стране варяги замышляют стол его отнять. Ему в гощение ехать – что там еще будет? Не возмутятся ли поляне, что ратники в поход ушли, а вернулось двое из десяти. И самое-то первое… Когда мне боги дитя дадут? Помоги мне. Я тебя угощаю, дары приношу, по весне и по осени, на зиму голодной не оставляю. Мы ряд положили… Вы дали Ингеру еще семь лет жизни, из них три уже прошли, а рода продолжения, наследника, будущего князя киевского все нет. Помоги мне. Убереги мужа моего и дай нам чадо здоровое, чтобы через три года его на коня посадить. Иначе все напрасно… – вырвалось у нее, и она прикусила губу.
Грудь тяжело вздымалась, будто на ней лежал большой камень. От холода в тумане Прекраса не чувствовала своего тела и безотчетно сжимала гребень застывшими пальцами.
– Не печалься, – ответил туман, и будто прохладный ветерок коснулся души. – Скоро горестям твоим конец придет. Вернется муж из гощения, а дома его будет ждать то, о чем он не ведает!
На лице хозяйки перевоза промелькнула улыбка – будто рыбка скользнула над отражением луны.
– Лови! – Она бросила что-то перед собой.
Прекраса вздрогнула. Когда Дева Улыба наклонилась, подол ее белой одежды вздернулся и открылись ноги – не человеческие, а лягушачьи, да еще и покрытые пестрой чешуей. Прекраса невольно зажмурилась – опять водяная владычица показывает ей, с кем она имеет дело. Сколь искусно ни принимает водяница облик человека, на деле она – всего лишь дух, который не в силах скрыть свою природу полностью.
Попятившись, Прекраса опустила глаза. И охнула: оказалось, что вода, прикрытая туманом, уже подобралась к самым ее ногам. И по воде к ней плыло нечто круглое, с кулак величиной… Она вгляделась. Посылка была уже в трех шагах, когда Прекраса с изумлением рассмотрела, что это яблоко – крупное, с одного бока красное, с другого бледно-желтое, почти белое.
– Возьми, – велела Дева Улыба. – Нынче ночью, как будешь спать ложиться, съешь яблочко, и понесешь дитя. Славный витязь у тебя родится, по всем землям прославлен будет. Будет державы сокрушать, цари иноземные будут имени его страшиться, а державу себе возьмет такую, что от Волхова досюда только четверть ее уложится. От сынов его род могучий произойдет и долгие века процветать станет и множиться…
Прекраса охнула про себя, не решаясь верить такому доброму предсказанию. Яблоко уже было возле ее ног; она наклонилась, но волна вдруг качнулась назад. Прекраса шагнула вперед, чувствуя, как холодная вода заливает ноги; едва ее пальцы коснулись гладкого, прохладного бока плода, как его опять отнесло назад – всего на шаг, но она не могла его ухватить. Вертясь в воде, мокрое яблоко ускользало, как живое.
Из тумана донесся легкий смех – смеялось сразу несколько голосов, низких, глухих. Навь забавлялась над ней! Уж не солгала ли Дева Улыба в своем предсказании? Но только Прекраса хотела разозлиться, как волна качнула яблоко в ее сторону и оно само ткнулось в ее ногу. Прекраса без труда поймала его, а вода отступила. Она стояла на мокром песке, чувствуя, как зябнут промокшие ноги.
– Позови меня на пир, как придет время сына нарекать, – снова заговорила Дева Улыба. – Я имя ему дам, а как исполнится ему семь лет, отдай его мне на воспитание. Пять лет буду растить его, всяким мудрым наукам да хитрым клюкам[17 - Клюки – фольклорное обозначение колдовского мастерства. «Хитрость» – ворожба, умение колдовать.] обучу, чтобы ни в ратном поле, ни в ворожбе никто не был ему на всем свете равен. Обучу его бегать по лесу серым волком, по полю скакать черным туром, по небу летать сизым соколом. Зачарую чарами крепкими, так что сама смерть его не возьмет. Согласна?
«Согласна», – мысленно откликнулась Прекраса, будто речь Девы Улыбы породила эхо в ее голове. Горло перехватило, и она лишь слабо кивнула.
– Родится дитя твое в ту пору, когда я и сестры мои по земле вольно ходим, песни играем, круги водим. Долго не жди, объяви наречение имени сыну на третий день. Иначе я и сестры мои в воду уйдем, к тебе пожаловать не сумеем, тогда не сбудется то, что я сказала. Помни – на третий день. Не забудешь?
Прекраса покачала головой. Приключись ей ждать не полгода, а сто лет, и то она не могла бы забыть ни слова из этой беседы, самой важной в ее жизни.
– А пока прощай…
Прекраса подняла голову, чтобы ответить, но всадницы тумана уже не было перед ней. Настало осеннее утро – пасмурное, но светлое, туман рассеялся. И ни следа от владычицы вод – только яблоко, красное с одного бока и почти белое с другого, было крепко зажато в онемевшей руке Прекрасы.
* * *
Когда Прекраса вернулась, княжий двор уже проснулся и зашумел. Челядь поднялась, рабыни мыли пол в гриднице и во всех жилых избах, вычищали очаги, сметали пыль и паутину со стен. По стенам в гриднице и княжьей избе развесили длинные поминальные рушники, от чего полутемные помещения посветлели и засияли. К вечеру явилась Ельга-Поляница, и из поварни вскоре повалили клубы дыма и пара: готовили двенадцать поминальных блюд. В этот день, единственный в году, Прекраса разрешала золовке управляться в ее доме: ведь он посвящался предкам Ельги, прежде жившим здесь, и именно сегодня Прекраса чувствовала себя особенно чужой этому жилью. С каждого рушника, сотканного в память о Ельгиных матери, бабке, прабабке на Прекрасу словно взирали невидимые строгие очи, вопрошая: а ты кто такая? По какому праву сидишь у нашего очага?
Сгущалась тьма, близилась ночь, да и дождь пошел, но суета только увеличилась. Варили кашу, кисели, пекли блины, подмешивая в тесто кровь «дедова» борова, заколотого к этому дню. Пекли оладьи, делали медовую сыту, жарили кур и гусей. Ельга сама испекла первый блин, потом еще горячим разорвала на части, обжигаясь и облизывая пальцы, и выложила в оконце – чтобы пар его привлекал дедов к угощению. Прекраса, сегодня чувствуя себя гостьей в собственном доме, наблюдала за ней: румяная от жара очагов, Ельга была особенно оживлена и взволнована. Она словно радовалась встрече с дедами и бабками, пусть даже она их не увидит, но порой, смеясь, смахивала слезу. Свенгельд и его старшие оружники, приехавшие с ним, оглядывали знакомые стены с таким видом, будто вернулись на несколько лет в прошлое и ждут вот-вот увидеть своего старого, давно покойного господина.
Но вот все было готово. В гридницу собралась Ингерова дружина, Свенгельд и его люди – Фарлов, Асмунд, Ольгер, Торгут. Заходили тихим шагом, благоговейно озираясь, будто не в этом помещении они ели, пили и спали каждый день уже много лет. Увешанное поминальными рушниками, оно само стало частью иного мира, где живые были только гостями. Встали вдоль столов, обычным порядком, начиная от Ингера возле престола и заканчивая младшими отроками ближе к двери. Стол был уже готов, уставлен накрытыми горшками и блюдами. Заслонки на оконцах были отодвинуты, открывая путь невидимым гостям.
Ельга-Поляница вышла вперед с золотой чашей в руках. Отблески огня играли на ее золотисто-рыжей косе, а желто-карие глаза в полутьме почернели. В белом варяжском платье, с золотыми застежками, перстнями и обручьями, она казалась живой молнией, принесшей живым весть от покойных. Глядя на нее, Прекраса невольно думала: нет, никогда мне не стать такой красивой, мудрой, победительной, словно созданной для связи богов и смертных. Такой надо родиться…
– Деды и прадеды, честные наши предки! – позвала Ельга, встав возле горящего очага.
Слова она выговаривала необычно – громким заунывным голосом, выпевая, так что от одного звука мурашки бежали по спине и кожей ощущалось, как раскрываются незримые врата. Призыв дедов, богов, иных сущностей – особое умение, которому знатные люди либо большаки обучаются. Ельга произносила призывание так уверенно, будто она ясно видела всех тех, к кому обращалась, и знала, что они слышат ее.
– Отец мой Ельг, мать моя Ольведа, бабка моя Придислава, братья мои: Ольвид, Асгрим, Асмунд, Рагнар, Одд, Хринг! Все иные душечки, что в сем дому пребывали, хлеба и соли едали – придите к нам! Просим к столу! Здесь вам бывать-гостевать, нашей каши едать, нашу долю оберегать!
Невольно Прекраса сосчитала названные имена и удивилась: почему шесть? У Ельга же было семь сыновей. Неужели Ельга-Поляница позабыла кого-то из собственных братьев? Не может такого быть!
Из золотой чаши Ельга взяла горсть священных трав и бросила в огонь. По гриднице поплыл запах сушеного багульника и руты – растений, помогающих духам и живым людям слышать друг друга. Каждый в гриднице с опаской, с трепетом вдыхал этот запах, чувствуя, что вместе с ним входит и сила кудесника, говорящего с духами.
Ельга поднесла к огню пучок трав, подожгла его и пошла с ним вдоль столов. Веточка можжевельника, чабреца, стебли полыни и зверобоя, крапива и душица в этот день, когда отворяются ворота Нави, охраняли дом и живущих в нем от всего злого, что оттуда могло выскользнуть. Она помахивала курящимся пучком над столами, перед лицами гридей, отчего многие жмурились. Наблюдая за ней и глядя, как она окуривает воевод, Прекраса вдруг сообразила: Свенгельд! Свенька – седьмой Ельгов сын. Сестра не позвала его дух, потому что он жив, чудовище.
А ведь могло быть иначе. Удайся ей та давняя ворожба, и Свена уже третий год не было бы в живых. Сегодня Ельга-Поляница призвала бы его наравне с прочими.
Двигаясь дальше, Ингерова сестра приблизилась к ней, и Прекраса тайком поежилась, испугавшись, что та услышит ее мысли, поймет, что Прекраса однажды желала смерти ее любимому брату и чуть его не сгубила. Но и расплата была тяжелой…
Вдруг Прекраса ощутила внутри себя маленькое холодное местечко, как будто кусочек льда завалился в уголок души. Когда Ельга-Поляница с курящимся пучком трав проходила мимо, Прекраса замерла, утратив все мысли и ощущения; она забыла, кто она такая, навалился страх и чувство бесприютности. Но это длилось лишь краткий миг. Ельга прошла, и Прекрасу отпустило.
По знаку Ельги сняли крышки со всей посуды. Горячий пар от множества блюд устремился к кровле, смешиваясь с запахом трав.
– Деды наши! – позвал Ингер, как хозяин дома. – Идите к нам на ужин, ведите с собой родню и малых деток!
– Братья наши! – добавил Ивор. – Сыны мои, отроки! Все, кто голову сложил в царстве чужом, в земле далекой – придите к нам! Войдите в дом свой прежний, сядьте за стол, ешьте вместе с нами, как в былые дни едали!
– И тех ведите, кому некуда идти! – тихо произнесла Прекраса.
Так всегда говорила ее мать, когда они призывали дедов в своей избе близ брода на реке Великой.
– Покушайте нашего хлеба-соли, храните нас, оберегайте нас, никакого зла видимого и невидимого не подпускайте! – снова заговорила Ельга. – Вы – оберег наш на сие время злое, незримая дружина наша. Огородите нас тыном железным от земли до неба, от восхода до заката, от вечерней зари до утренней!
Все застыли в молчании. Поднимался и рассеивался душистый пар – угощение душ, а живые молчали, с трепетом прислушиваясь к знакам их присутствия: треску огня, стуку, порывам ветра из оконец. В эту пору, когда осень окончательно сменяется зимой, когда вырываются на волю злые духи, несущие холод, мрак, болезни, голод, страх, люди сами призывают к себе мертвых – своих мертвых, способных защитить от пагубы чужих мертвецов. Для того чуров угощают, напитывая силой, и просят о защите. И до самой весны свои, родные чуры будут стоять невидимым дозором возле жилищ внуков, обороняя их от темных слуг Мары. И все же жутко было думать о том, что своими руками хозяева дома отворили двери для гостей с того света; что сейчас они здесь, они вошли, они бродят среди живых, дыша могильным холодом… Сердце замирало, дыхание занималось, зябкая дрожь рассыпалась по хребту, будто от прикосновения тонких ледяных пальцев…
– Чур меня! – вдруг сказала Ельга-Поляница среди тишины, разбив всеобщее оцепенение. – Чур черных, чур белых, чур своих, чур чужих, чур и меня еси!
– Чур меня! – с облегчением воскликнули все разом. – Чур! Чур!
Ингер знаком предложил всем сесть. Ельга приблизилась к нему с серебряной чашей меда, подала; потом взяла деревянный ковш, окованный по кромке серебром, стала разливать: мед – старшим оружникам, пиво – младшим. Каждый раз, совместно выпивая свои чаши, вождь и воины закрепляют единство между собой и с богами, а два раза в год – и с той частью дружины, что уже ушла под руку небесного вождя. Наверху и внизу идет пир в эти ночи: там и здесь в палате горят огни, разносится запах жареного мяса, к воинам плавным и уверенным шагом подходит подательница медовой чаши, соединяя их в общий дружинный круг мужчин, имеющих право носить оружие.
Чинно принялись за еду: без лишних движений, без разговоров. Брали понемногу от каждого блюда; съев ложку каши, ложку клали на стол, уступая очередь незримым гостям. Прекраса с осторожностью брала в рот маленькие кусочки то блина с кровью борова, то жареной курицы, и казалось, у них как-то особый вкус, не как всегда. Разделяя пищу с предками Ельгова рода, она будто представала на их незримый суд. Им есть за что судить ее, но заслуги ее больше. Она сохранила Ингера, князя киевского. И непременно даст ему достойного наследника, чего бы ей это ни стоило. Невольно она ждала, что руки ее близ блюда коснется другая рука, невидимая… В третий раз она участвовала в поминальной трапезе Осенних Дедов в этом доме, но чувствовала себя своей не более, чем в первые дни.
Когда же она наконец вольется в дух этого дома? Прекраса знала ответ. Когда за этим столом появится человек, связанный ближайшим кровным родством и с нею, и его прежними хозяевами. Ее ребенок от Ингера. Живой и здоровый ребенок, уже приученный к взрослой пище, лепечущий первые слова…
Он появится. Залогом тому совсем другое угощение, которое она получила из холодных рук водяной владычицы и до поры припрятала в избе.
* * *
Пир в гриднице окончился, огни погасли. Со стола не убирали – остатки трапезы должны лежать до утра. Гриди частью легли спать там же на помостах, частью разошлись по избам. Свенгельд со своими людьми отправился провожать Ельгу-Поляницу на Девич-гору. Ушли к себе Ингер с Прекрасой.
У себя в избе, заперев дверь, Прекраса отодвинула заслонку на оконце и достала из печи закрытый горшочек. Поставила на стол, возле единственной свечи и двух маленьких ложек.
– Придите ко мне, чада мои, – прошептала она, сняв крышку с горшка. – Это я, матушка ваша, поесть вам приготовила…
