скачать книгу бесплатно
Гребень этот еще в девичестве поднесла ей берегиня выбутского «плеска», то есть брода. Без этого чудного дара все в их жизни пошло бы по-иному. И не только их. Злая судьба в облике белой птицы сулила Ингеру гибель еще три года назад; если бы не Прекраса и не милость Прядущих у Воды, его давно не было бы в живых. Киев так и не дождался бы своего нового владыки, а она… Прекраса верила, что и сама не смогла бы жить дальше, так быстро потеряв надежду вновь увидеть Ингера. Того, кто однажды вошел в ее неприметную жизнь, будто живое солнце, ступающее по земле, и сделал невозможным дышать без него.
Вот прошло три года, они давно муж и жена, у них родилось второе дитя, сын, названный Ельгом в честь Ингерова дяди, Ельга Вещего, но сердце Прекрасы по-прежнему бьется лишь для Ингера. Его она видит во всем, что попадается на глаза – в голубом небе, в блестящей воде широкого, могучего Днепра, в кручах зеленых киевских гор, в улыбках их маленького сына… И пока Ингер не вернется живым и невредимым, каждый вдох ее будет напоен страхом за него, ощущением пустоты и болью разлуки.
День за днем призыв оставался без ответа: духи днепровского перевоза и владычица их, Дева Улыба, не откликались, и напрасно Прекраса водила белым гребнем по своим светлым волосам, пока не начинала неметь рука. За три года жизни в Киеве ее волосы, и до того густые и длинные, отросли ниже колен, так что ей приходилось, чтобы расчесать их до самого низа, наматывать пряди на локоть. Дома, на княжьем дворе, ей чесали и заплетали косы челядинки, но здесь, у Киева брода, это было священнодействие, заклинание судьбы.
После многих дней напрасного ожидания Прекраса почти не надеялась на ответ. Но сегодня, едва успела она произнести первые слова, как в глаза ей бросилось черное пятно на блестящей поверхности воды.
Вздрогнув, Прекраса замолчала и вгляделась. Прямо на воде Днепра, что под светом утреннего неба казалась мягкой и гладкой, как шелк, стояло нечто, в чем Прекраса с трудом различила сходство с человеческой фигурой. Хозяйка вод явилась ей древней старухой, перекошенной на один бок. Но хуже всего было то, что старуха эта будто соскочила с крады погребальной, вырвалась из огня, уже наполовину пожравшего свою законную добычу. С полуобгоревшей головы слезла кожа, обнажая череп и зубы; с левой стороны из обугленной плоти торчали кости ключицы и плеча – обгоревшие, черные. На Прекрасу веяло душной гарью.
Перехватило дыхание, рука с гребнем замерла. Не в силах ни вздохнуть, ни моргнуть, Прекраса смотрела на жуткую старуху. Она уже знала: чем злее вести, тем более неприятный облик принимают Прядущие у Воды. Добрые предзнаменования приносят юные девы, одетые в белые водяные цветы, а причитать о грядущем зле приходят раскосмаченные старухи со скрипучими голосами. Но что предвещает появление этого обгорелого трупа? Какое немыслимое зло?
Губы дрогнули, но Прекраса не смогла заставить себя задать хоть один вопрос.
Старуха с крады не сказала ни слова. Постояла, давая себя рассмотреть, и растаяла.
Рука Прекрасы опустилась, пальцы разжались, гребень выпал на песок. Она не спешила его поднимать. Пусть уносит днепровская волна. В этот миг ей хотелось раз и навсегда отказаться от своего дара. Лучше быть как все и не ведать будущего, чем получать вести, от которых не хочется дальше жить.
Но постепенно ощущения жизни – свежий теплый ветерок, здоровый запах воды – помогли Прекрасе прийти в себя. В заводи качались среди осоки белые огни «русалочьего цвета», и золотые реснички их сердцевин улыбались ей из чаши белых упругих лепестков. Таращился на реку слепыми глазами высокий дубовый идол – изображение Кия, который когда-то, лет двести назад, переправился здесь с левого берега, чтобы стать господином города на кручах. С тех пор у этого города уже не раз сменились владыки, но всякий, кто приезжал с запада по Деревской дороге и хотел попасть на левый берег, приносил жертвы хранителю перевоза.
Посмотрев на Кия – воплощение древней славы и крепнущей мощи рожденного им племени, – Прекраса немного ободрилась. Сглотнула, вдохнула полной грудью. Глянула на гребень у своих ног, потом на воду перевоза.
– Ты лжешь… – хрипло, почти шепотом выдавила она из пересохшего горла. – Он не погиб. Еще не время. Наш уговор – на семь лет. Ты остаешься мне должна четыре года, и я тебе их не прощу.
Стиснув зубы, Прекраса смотрела на воду, будто ожидала, что коварная хозяйка перевоза выйдет снова и вступит с ней в бой. Навь лукава – то, что причитается ей, она взыщет сполна, но свои долги отдает неохотно и норовит обмануть. Прекраса знала, какой сильный противник перед ней, и знание это досталось ей недешево. Три года назад она проиграла свой первый важный бой, и тень тогдашнего горя тянулась за ней до сих пор. Она вспоминала о нем каждый раз, когда взгляд ее падал на порог собственной избы – могилу их с Ингером безымянного первенца, крошечного мальчика, что родился, но не сумел сделать ни единого вздоха.
Но Прекраса знала и другое: у нее еще есть время для борьбы и победы. Пока Ингер с ней, она будет служить его судьбе и биться за нее. Она слишком далеко зашла и слишком многим пожертвовала, чтобы отступить.
– Судьба есть… – прошелестело позади Прекрасы.
Она обернулась – там никого не было, это шептала ива тысячами длинных, тонких зеленых языков.
– Судьба есть – будет и голова…
– Ингера голову я не отдам! – решительно, вслух ответила Прекраса. – Он мой.
Долгий вздох ветра пролетел над водой, и все стихло.
С луга долетало пение пастушеского рожка – земля Полянская зеленела и трудилась, вступая в пору летнего расцвета.
* * *
В этот день, самый тяжелый за двадцать один год его жизни, князь Ингер был недалек от мысли бросить Киев, где он так мало видел удачи, и вернуться в свои родные края, на Волхов. Даже в тот день, когда его суда плотным строем вошли в Боспор Фракийский и попали под летучее пламя греческих огнеметов, способное гореть на дереве, на железе, на живых людях и даже на воде, он не так отчаялся, еще не зная глубины поражения. За почти два месяца обратного пути он успел ее осознать. А возвращение домой не облегчило, а утяжелило его ношу. Прекраса разрыдалась при виде него, но не только от радости, как он было подумал. Обняв ее и спросив о сыне, Ингер узнал, что воинской удачи и будущего наследника он лишился примерно в одно и то же время. Того и другого – похоже, навсегда.
Вовсе не желая, чтобы весь Киев высыпал навстречу его обгорелому стягу, Ингер не посылал вперед предупредить о своем приезде. Видя, как встают впереди киевские кручи – обветшалый вал на Святой горе, более новый на Киевой, – он мечтал о том, чтобы каким-то чудом от пристани в Почайне сразу перенестись на княжий двор, чтобы из всего населения стольного города увидеться с одной только Прекрасой. Только мысль о ней его и утешала.
– Не кручинься так-то уж! – не раз уговаривал его Ивор. Немолодой боярин, несмотря на полноту, стойко переносил все тяготы похода и подбадривал молодых. – Без поражений никто не обходится. Думаешь, Ельг все битвы выигрывал? И с ним по-всякому бывало. Отдохнем, с силами соберемся, глядишь, в другой раз побьем греков. Впредь умнее будем!
Человек опытный в таких случаях легче молодого сохраняет бодрость духа. Он уже знает, что за ночью опять придет рассвет, а молодому кажется, что ночь, впервые принесшая тьму в его жизнь, воцарилась навечно. Без поражений никто не обходится? Витязи в сказаниях, славянских и варяжских, на которых Ингер вырос, начинали свой путь с побед, даже если им был день от роду! Побеждать было его правом и его обязанностью, победа текла в его жилах вместе с кровью, полученной от князей и конунгов, а через них – от богов. Поражение изменило весь его мир, самого себя он стал чувствовать другим человеком. И этого нового Ингера он мог лишь презирать.
На десяток лодий, подходящих к причалу, поначалу мало кто обратил внимание. Подошел отрок от мытника – узнать, есть ли товар какой и будет ли взиматься мыто, – узнал гридей и застыл в изумлении. Привлеченный потрепанным видом путников, начал собираться народ, но первому, кто крикнул «Князь!» не поверили. Ингер велел гридям выгружаться поскорее, надеясь, что сумеет добраться до княжьего двора и закрыть ворота, пока не сбежалась толпа. А через день-другой, увидевшись с женой и отдохнув у себя дома, он наберется духу для встречи с киянами…
Но надежды эти жили недолго. Очень скоро Ингер, стоя у сходней, увидел, как над толпой проплывает знакомая фигура всадника в красном плаще, за ней еще несколько. Свен, двоюродный брат, побочный сын старого Ельга. Человек, которого Ингер хотел сейчас видеть, пожалуй, меньше всего.
Когда Свен приблизился, самим своим видом раздвигая толпу, как лодка воду, Ингер упер руки в бока и сделал несколько шагов ему навстречу. Нет смысла бежать от неизбежного, достойный человек должен стойко встречать удары судьбы, – эту заповедь сын знатного рода усваивает первой и следует ей до конца. На Свена, рожденного от пленницы, Ингер привык смотреть свысока, и эта привычка помогла ему не уронить достоинства даже в этот тяжкий час.
Свен сошел с коня и по-родственному обнял Ингера, не выражая ни малейшего удивления. Только окинул его лодьи и дружину беглым взглядом, но, судя по лицу, увидел именно то, что и ожидал. Надо думать, кто-то из Витичева скакал, меняя коней, чтобы принести новость о прибытии князя в Киев раньше него самого.
– Будь жив! Я вам лошадей привел, – только и сказал Свен, отходя от Ингера, чтобы обнять Ивора и Ратислава, его сестрича. – Поезжай, – он снова обернулся к Ингеру. – Пока народ не набежал. За лодьями приглядят, если надо чего довезти – я возы пришлю.
Везти было почти нечего – даже припасов не осталось, по пути доели последние крохи. В смятении Ингер сам не понимал: рад он тому, что ему не задают вопросов и не приходится ничего объяснять, или ему следует стыдиться, что его поражение так очевидно и, похоже, всем тут уже известно?
Не находя слов, Ингер кивнул и сел на подведенного коня. За ним поехали Ивор с Ратиславом, гриди и уцелевшие ратники тронулись пешком. Свен со своими людьми остался возле лодий.
Прекраса уже знала и ждала, стоя в воротах. Она так изменилась, что Ингер невольно подумал: вот она, судьба моя. Нежное, свежее лицо девятнадцатилетней женщины, еще недавно сиявшее, как цветочная почка в росе, поблекло, побледнело, жена похудела и выглядела изможденной. Когда Ингер сошел с коня и обнял ее, она только прижалась к нему и зарыдала. В плаче ее слышалось и облегчение, и горе, но главное – любовь. И впервые за два месяца Ингер ощутил, что ему дышится легче. Рядом с Прекрасой он был больше и сильнее, чем без нее.
– Ты как? Здорова? – спросил Ингер, и собственный голос показался ему чужим.
Прекраса закивала, задыхаясь от слез и не владея голосом.
– А я… разбили нас, – сказал ей Ингер.
У него это получилось почти просто – за долгие дни обратного пути о столько думал об этом, что привык к этой мысли. Вот только еще не понял, как ему дальше с этим жить.
* * *
Казалось, появление мужа не ободрило, а лишило Прекрасу последних сил. Ей следовало бы радоваться – Ингер и сам был в шаге от смерти, и след от поцелуя Марены остался на его лице: на лбу и на скуле слева виднелось красное пятно от ожога. Брызги «греческого огня» попали ему на шлем, и раскалившееся железо успело обжечь лицо, пока шлем сумели снять. Из сотни гридей уцелело не более половины, остальные вернувшиеся были ратники разных племен, но полян среди них нашлось человек двадцать. А уходила почти тысяча!
Даже смерть ребенка Прекраса прочувствовала острее, когда ей пришлось рассказать о ней мужу. Уже настала ночь, но они не могли спать, а сидели в постели и при свете одной свечи на ларе говорили обо всем, что занимало их мысли в разлуке и сейчас.
– Не кручинься так уж, – Ингеру пришлось повторять ей те же слова, которые он часто слышал от бывшего кормильца. – У Ивора из семи детей от первой жены две дочери в живых остались, у Ольсевы двое родилось, один тоже умер маленьким. Будет и у нас семеро детей, глядишь, вырастим одного-двух… трех-четырех, – поправился он, увидев, что лицо молодой жены снова исказилось.
– Она не должна… это обман… – бормотала Прекраса сквозь слезы. – Не должна брать по голове… я расплатилась с ней навсегда… до самого конца… Это против уговора… что она взяла его…
Ингер не понимал ее, но не расспрашивал, надеясь, что она сама прекратит этот разговор.
– Хочешь, давай уедем отсюда, – положив руку ей на затылок, он прижал ее голову к своему плечу, стараясь заглушить плач. – Я уже думал…
– Куда? – глухо спросила Прекраса.
– В Холм-город. Нет нам здесь счастья, ну, так что же…
– И что? – Прекраса выпрямилась и посмотрела на него голубыми глазами, блестящими от слез, как цветы пролески под дождем. – Новое войско наберем, да?
– Войско? – Ингеру сейчас совсем не хотелось думать о войне. – Нет. Просто… будем жить. Словенами править, как мой отец, как дед. Там моя земля родная, мои могилы дедовы. Авось там отвяжется от нас Недоля, и дети будут жить…
Прекраса села на постели, подобрав под себя ноги, и решительно стерла слезы рукавом сорочки – платок уже весь вымок. Лицо ее, в красных пятнах, с опухшими глазами и носом, вдруг приобрело выражение решимости.
– Но как же так? – она уже другим взглядом посмотрела на мужа. – Уехать? А стол киевский кому оставить? Этим, – она кивнула в сторону, намекая на детей старого Ельга. – Лешему этому и сестре твоей?
– Да пусть хоть леший тут правит, хоть водяной! – в сердцах бросил Ингер. – Вот у меня уже где этот Киев! – Он провел рукой по горлу. – Что нам здесь? Одно звание, что князь русский! Греки от меня торги закрыли, древлянскую дань Свен продает!
– Но у него одна треть, – напомнила Прекраса, переводя дыхание.
– Так он на эту треть полсотни содержит, свою часть на запад отсылает, с древлянами торгует и богатеет день ото дня! А у меня на одни подарки сколько уходит! Из Холм-города не дань привозят, а одни слезы – кому за ней смотреть? Племянники там отроки еще, а у зятьев своих забот хватает. Был бы у меня хоть брат…
«Надо было тебе в Плескове жениться, – как-то сказал ему Ивор, имея в виду давний замысел посвататься к дочерям плесковского князя Стремислава. – Тесть и шурин помогли бы и дань собрать, и за делами приглядеть». Ингер тогда ничего не ответил. Так и надо было поступить… но в те же дни он встретил Прекрасу и больше не мог думать о другой жене. И сейчас не мог.
– Отправь туда Ивора или Ратьшу, – сказала она сейчас. – А сам здесь оставайся. Не годится так – дело бросать.
Ингер смотрел на нее в удивлении: он ждал, что жена ухватится за мысль покинуть Киев, где они не видели ни счастья, ни любви местных, и вернуться в родовые владения, к тому же расположенные гораздо ближе к ее родным местам.
– Здесь наша доля, – ее слезы высохли, во взгляде появилась уверенность. – Не будем мы от судьбы бегать. Мы молоды… Дети еще родятся, и войско ты новое соберешь. Пусть Свенька за дань деревскую постарается, у древлян ратников возьмет. У северян попросим. Греков побьешь, и вся русь, все роды и племена тебе покорятся. Тебя ждет слава вечная, и ты не будь сам себе врагом, не отвергай ее.
– Ждет ли? – Ингер усмехнулся.
Никогда раньше он не сомневался в этом, но теперь знал: упования, рожденные сказаниями, совсем не то, что истинная жизнь.
– Я знаю, – мягко сказала Прекраса. – Мне ли не знать?
Она придвинулась к нему, ласково оправила русые волосы, убирая их назад от высокого лба. Это был ее муж, такой же красивый, как три года назад, когда любовь к нему с одного взгляда охватила ее, будто белый огонь. Продолговатое лицо, тонкие черты, ровные русые брови. Нос немного великоват, но красивой лепки, и Прекраса любила его, как всякую черту его облика. За три года Ингер возмужал, юношеская свежесть ушла, но ее сменило величие высокородного владыки; восхищаясь его красотой и достоинством, Прекраса едва верила, что этот небесный витязь – ее законный муж, полюбивший ее вопреки низкому происхождению и тому, что она ничего не могла ему дать вместе со своей рукой. Она смеялась тайком, вспоминая свою девичью укладку с приданым: сорочки, рушники, тканые пояски, рукавицы… Три поневы – простая, «печальная» и праздничная. Такое ли приданое пристало взять за женой ему, получившему золото, серебро, драгоценные сосуды, греческие паволоки, города и земли в наследство от отца и дяди?
Только любовь была ее истинным приданым, но любовь такой силы, что остановила даже безжалостные ножницы в руках судениц. Красные следы ожога ничуть не портили Ингера. Когда Прекраса смотрела в его серые глаза, каждый взмах его ресниц проливал блаженство в ее душу. Она ни о чем не жалела – ни о том, что решилась на договор с хозяйкой «плеска» ради его спасения, ни о той цене, которую согласилась заплатить. Берегиня сохранила Ингеру жизнь. А она, Прекраса, сделает все, чтобы этот бесценный дар не был потрачен напрасно.
– У нас еще есть время, – прошептала Прекраса. – Мы успеем… Только не отступай.
И снова, как бывало с ним, Ингер забыл обо всем, глядя в ее глаза – два небесных родника, в которых блестела живая вода его судьбы. Эти глаза чаровали, манили, наполняли блаженством, влечением и верой: она знает. Все так, как она говорит. Сидящая на постели, в сорочке, с растрепанными косами и следами слез на лице, Прекраса вовсе не походила на валькирию, шлемоносную деву в кольчуге и с золотым щитом, как их описывают древние песни. Но Ингера не оставляло убеждение, что Прекраса ведет его по пути судьбы, как древних витязей вели всадницы вихрей, посланные к ним самим Одином. В тот миг, когда он впервые взглянул ей в глаза, перед воротами ее отца над рекой Великой, он поверил ей, и судьбы их сплелись в одну нить.
* * *
С самого утра к княжьему двору начал собираться народ. Простолюдины и бояре хотели увидеть князя и услышать от него правду о походе. От прибывших с ним ратников вести о поражении и гибели значительной части войска разлетелись по всем киевским кручам и окрестностям. В домах, откуда вои ушли и не вернулись, поднялся плач. Люди толпились на причале возле княжеских лодий, разглядывали на них черные пятна обгоревшего дерева. Съезжались бояре, просили гридей возле ворот узнать у князя, когда они смогут его видеть. Задавали вопросы, но гриди, сами хмурые и утомленные, отмалчивались. Однако вид их – у многих были следы ожогов, новые рубцы от ран – говорил сам за себя.
– Эй, паробки, да неужто кроме вас никто не воротился?
– Такая прорва народу уходила – где же все?
– Как Навь разом заглотнула!
– Всех греки побили?
– От Киевых времен такого не было!
– Злее Тугановой рати!
– Где князь-то?
– Скажите там князю, народ его видеть желает!
Даже прозвучало где-то в дальних рядах дерзкое «Пусть не прячется!»
После полудня приехал Свен с сестрой и телохранителями. Им тоже поначалу предложили обождать, но передали внутрь весть об их приезде. Вскоре ворота открылись. Народ, уже собравшийся в густую толпу, качнулся вперед, но гриди, выставив щиты и загородив щель между створками, крикнули, чтобы заходили только старейшины – князь будет говорить с ними. Поднялся гвалт, но прочих оттеснили, самых ретивых угостили древками копий.
Старейшины заняли все скамьи в гриднице. Ельга-Поляница, в варяжском платье золотистой шерсти и хенгерке цвета сосновой коры – все цвета осенней листвы очень шли к ней, подчеркивая рыжеватый блеск косы и янтарно-карих глаз, – села на свое место у подножия престола, Свенгельд встал у нее за спиной, оглядывая собрание и прикидывая, чего теперь ждать. Никаких приготовлений к пиру не велось – Прекрасе, захваченной горем и тревогой, просто не пришло в голову угощать мясом и пивом гостей, пришедших узнать о несчастье Ингера.
Наконец появился молодой князь. Побывавший в бане, одетый в синий кафтан с отделкой серебряным позументом на груди, он уже не выглядел так плохо, как вчера, только красный след ожога на лбу и скуле был словно печать, подтверждая: он уже не прежний. Все поднялись; Ингер прошел к княжьему столу, обнял Ельгу-Поляницу, вставшую ему навстречу, кивнул Свенгельду, взошел на возвышение и сел. Ельга подозвала к себе Звонца, чашника, служившего еще Ельгу Вещему, и пошепталась с ним.
– Обожди чуть-чуть, сейчас чару принесут, – шепнула она Ингеру.
Звонец дело свое знал – быстро появилась резная чара с медом. Ельга-Поляница взяла ее и подошла к престолу.
– Будь жив, Ингер, брат мой, князь русский! Благо богам, что привели тебя домой невредимым! Да не оставят тебя боги отцов и дедов наших и впредь своей милостью!
Ингер взял у нее чашу и встал.
– Будьте живы, кияне! – Он приподнял чару, призывая богов благословить ее, и все затаили дыхание, вслушиваясь в каждый звук его голоса – знакомый и тоже иной. – Благодарю богов, что вернулся жив, поднимаю чару полную на них, на дедов, на вас!
Ингер помнил свои обязанности, хотя с мыслями собирался с трудом. Прекраса убедила его, что он не должен отказываться от киевского стола, но он предвидел, что не только его желание здесь важно. Взгляды собравшихся бояр – пристальные, испытывающие, осуждающие, даже враждебные – давали понять, что за право сохранить за собой этот стол ему еще предстоит побороться.
Отпив из чаши, Ингер глянул в сторону, выискивая, кому бы ее передать. Ближе всех к нему сидел Вячемир, самый старый и самый уважаемый из киевских бояр, далее за ним Доброст и Хотинег, сын недавно умершего Гостыни. Он был еще не стар – чуть больше тридцати, – но, заняв вслед за отцом место главы рода, быстро приобрел вес среди киевских мужей нарочитых. С Гостыней, добродушным любителем выпить и спеть, его старший сын не имел ничего общего. Рослый, довольно полный, он всем видом источал здоровье и довольство собой; его круглое лицо, окаймленное золотистой бородкой, имело надменное выражение, а светло-серые глаза смотрели с превосходством. Даже в княжеской гриднице Хотинег сидел, будто каравай на пиру Дожинок – пышный, румяный, украшенный цветами и колосьями, предмет всеобщего любования и почитания. На нем был греческий кафтан, отделанный желтым шелком: много лет назад Ельг из царьградской добычи преподнес этот кафтан Гостыне, и тот часто сидел в нем на пирах. Его дородному сыну кафтан был тесен, и его расставили льном, тоже выкрашенным в желтый, что, однако, не избавило от впечатления, будто этот добрый молодец лопнул от спелости.
Увидев, что князь протягивает чашу, Вячемир, вместо того чтобы с поклоном взять ее, оглянулся на товарищей. Доброст, мужчина лет пятидесяти, с пегой бородой и изрезанным морщинами высоким залысым лбом, только нахмурился; Хотинег даже глазом не повел. А уж ему, всего год назад сюда допущенному, следовало бы гордиться честью – получить чару почти сразу вслед за князем.
Ельга-Поляница переменилась в лице. Но не успела она встать, как вперед шагнул Свен, стоявший возле нее.
– Благо буди богам, что сохранили князя нашего живым и домой привели! – провозгласил он, беря чару у Ингера. – Пью на богов!
На лице Ингера мелькнуло легкое удивление, но возражать он не стал. Отпив, Свен протянул чару Вячемиру, и тот взял, хоть и не без колебаний. Свен напомнил всем, что Ингер так или иначе все еще их князь, и отвергнуть с чару из его рук означает оскорбить самих богов.
Чара обходила бояр почти в тишине, лишь каждый, кто ее получал, произносил несколько слов. Но вот Звонец забрал опустевшую чару, и все взгляды вновь обратились к Ингеру. Он чувствовал их так же ясно, как будто его касались десятки рук.
– Пришли мы, чтобы выслушать тебя, княже, – начал Вячемир. – Ты воротился, мы богам благодарны, что сохранил тебя. Но где люди наши, что с тобой ушли?
– Из моих родичей десять отроков и молодцев мы снарядили, – едва дав ему договорить, выкрикнул Хотинег. – А воротилось с тобой двое! Где прочие – и не ведают! Бают, молнии небесные на войско пали и людей с лодьями пожгли! Что ты скажешь, княже?
– Скажу, что не лгут ваши люди, – Ингер лишь на миг отвел глаза, потом снова взглянул прямо перед собой. Его лицо было спокойно, он лишь смотрел немного исподлобья, из-за чего его серые глаза казались затуманенными. – Мы всей силой вошли в Боспор Фракийский. Греки нам навстречу выслали великие корабли, но было их всего десять или пятнадцать. Мы храбро шли на них, думая взять своей превосходящей силой. Но они не только стрелы и копья в нас метали десятками разом – метнули живой огонь. И был он силы страшной: на воде горел, будто на соломе, и водой его потушить было нельзя. Если попадал на лодью, то горел на том, куда упал: на дереве, на железе… на плоти людской. Кто из ратников был без доспеха, те прыгали за борт и тем жидкий огонь гасили. А кто был в доспехе из моих гридей, те сразу на дно шли…
Пролетел испуганный ропот: многие уже прослышали о колдовском огне греков, но думали, что ратники лгут со страху.
– Как же такое возможно?
– Неужто бог греческий цесарю молнии небесные вручил?
– И много там сгинуло?
– Я видел… – Ингер на миг опустил глаза, – что десятки лодий сгорели вместе с людьми. Сколько всего – не знаю. Уцелели те, кто сумел назад повернуть. И моя лодья горела. У меня на челе горел огонь! – Он показал на красное пятно у себя на лбу. – Едва очи мне не выжег.
– Так где остальные! – загомонило сразу несколько голосов.
– Ты десять лодий привел, прочие где?