скачать книгу бесплатно
Он налил в маленькие рюмки какого-то вина.
– За счастье, Леночка. Ты – моя жизнь. Что бы ни было в будущем… И в прошлом. За тебя. Чтоб отныне, с этой минуты у нас не было никаких тайн друг от друга. Ни малейших.
– Кроме одной, Федя. – Она посмотрела на него с мольбой. – Кроме одной, которая для тебя не опасна. И думаю, скоро перестанет быть тайной.
– Значит, и мне можно держать про себя кое-что? А то я сейчас чуть не покаялся…
– Н-ну, если тебе хочется… Если так надо… Это твое кое-что – оно не опасно для меня?
– Это что – ревность? – поспешил он спросить. – Айферзухт?
– Инобытие любви – бабушка так говорит.
– Понимаешь, это кое-что, оно является частью и твоей тайны и живет, пока существует твой секрет. Оно может быть страшным, но может быть и смешным…
– Мы ведь все скоро откроем друг другу? Обещаешь? Ну и хорошо. Хорошо! – Она тряхнула головой, отгоняя свои сомнения. – Ты меня любишь?
– Да, – твердо сказал он.
– А я умираю от любви. Выпьем за это счастье. За любовь.
И они медленно выпили сладкое детское вино, сильно пахнущее земляникой.
Неуклонно надвигалось молчание, предшествующее великой минуте. Уже Федор Иванович под ее непрерывным ласковым взглядом сквозь очки съел большой – лучший – кусок индейки. Уже выпили чаю. Свадебный ужин пришел к концу.
– Ну-у? Что теперь будем делать? – спросила она, и голос ее сорвался на шепот. Она смотрела на него. Это было мужское дело – произнести решающие слова.
И он их произнес:
– Пойдем теперь туда?
– Придется идти…
Они вошли в другую комнату. Федор Иванович улыбнулся ей:
– Взойдем на ложе?
– Придется взойти… Ты ложись, а я сейчас…
Она вышла. Он неумело сдернул пикейное покрывало с одной постели, обнажив красивое плюшевое одеяло – белое с зелеными елками и оленями. Сбросил халат на тумбочку и лег, утонул в мягкой, холодной, пахнущей туалетным мылом, совсем непривычной среде.
«Что мне нужно? – думал он. – Мне ведь очень немного нужно. Чтоб пришел наконец из области снов белоголовенький мальчишечка и чтоб рядом был самый близкий взрослый человек. Вот этот, что за стеной. Мать мальчишечки. Не таящая от меня ничего. И тогда мне море по колено… С самого детства буду учить моего малыша разбираться в красивых словах, не попадаться на их приманку, чисто смеяться и не бояться ничего. И не иметь в душе ничего такого, от чего на лицо ложится особенное, несмываемое выражение: как будто человек почуял дурной запах…»
Вдруг он как бы проснулся. Дверь была открыта. Там стояла, сияя глазами, молодая женщина в длинной ночной рубашке с розовыми бантами. На ней не было очков. Распущенные темные волосы легко шевелились на плечах.
– Кто это такой? – Он попятился в постели. – Какая-то новая! Как вас зовут?
– Ты меня не узнал?
– Леночка, Бог создал для меня не эту незнакомую красавицу, а тебя. А этой прекрасной рубашкой надо любоваться отдельно. Бабушка подарила?
Она кивнула, и оба рассмеялись.
– Сними… Для первого свидания.
– Может быть, не надо?
– Мы ведь с тобой одна плоть. Я хочу видеть тебя всю. Ты лучше, чем эта рубашка.
– Может быть, потом?
– Нет, сегодня! Сейчас!
– Хорошо… – И вышла.
Должно быть, там, за дверью, она набралась мужества – вошла спокойная, нагая. Повернулась и плотно закрыла дверь. Спина, тонкая шея и плечи у нее были как у семилетнего мальчика из интеллигентной семьи. Тем неожиданнее поразила того, кто лежал в постели, зрелая сила ее тяжеловатой женственности, тронутой чуть заметным, размытым румянцем. Еще плотнее притянув дверь, она повернулась, откинула волосы назад. Качнулась и дрогнула грудь, как две большие напряженные грозди. Почувствовав быстрый мужской взгляд, Лена безжалостно придавила их, сложив обе руки локоть к локтю, и они в ужасе, полуживые, выглянули из-под ее рук.
– Леночка! Милая, не бойся меня. Для того все это и создано, чтобы любящий, допущенный лицезреть, воспламенился.
Они оба все время пытались шутить, чтобы отогнать неловкость.
– А ты любящий?
– Леночка, я истаял по тебе. Жизни осталось пять минут…
– И ты воспламенился?
– Погибаю! Иди!
– Придется идти, – сказала она, недоуменно пожав детскими плечами, обреченно качая головой. Это был иероглиф, адресованный только ему. Он устанавливал какой-то совсем новый контакт. – Я все-таки не могу… Погашу свет.
– Не надо! В раю же было светло.
– Окно… Закрыть бы чем-нибудь.
– Там же висит… Не надо.
– Что это? – Она уже держала в руке коробок со скрепками. – Как это сюда попало? Ты принес?
Она рассеянно подбрасывала на ладони эту коробку. Сунула в нее палец. Со страшным треском рассыпался по полу оранжевый дождь. Она замерла, держа пустую коробку в поднятой руке. Потом присела, подобрала одну скрепку, вторую… «Пик жизни!» – вспомнил Федор Иванович, мертвея от ужаса. Вдруг она задумалась, держа скрепки в горсти, медленно, все ниже опуская голову.
– Брось все! – закричал он в отчаянии. – Брось, брось! Ничего не думай!
– Почему ты так? – посмотрела, недоумевая.
– Ты что – видела где-нибудь такие скрепки?
– Еще бы… Их у Раечки в ректорате целый склад. Есть что-то в этих скрепках. Что-то непонятное. Ладно… Веником потом подмету.
Она выпрямилась. Эти скрепки сняли всю ее застенчивость. Мгновенно она протекла к нему под одеяло, как будто прыгнула в воду с высокого берега. Федор Иванович протянул руки, но она слегка отпрянула. Вытянулась и молчала.
– Мне еще надо тебе кое-что сказать.
– Не надо. Не говори. Я все знаю.
– Что ты знаешь?
– Не надо ни о чем.
– Нет, надо. Почему-то считают некоторые, что это изъян…
«Вот оно», – вяло подумал он, сдаваясь. Но тут же воспрянул: «Это невозможно! Нельзя, пусть будет неопределенность!»
Он зажал уши и еще шевелил пальцами в ушах – чтоб ничего не слышать. Закрыл глаза и сквозь ресницы, как бы в сумерках, все же видел, как она шевелила маленькими, детски-чистыми губами и при этом растопыренными пальцами лохматила волосы на его груди. Она исповедовалась ему в чем-то, в каком-то своем грехе. Потом подняла глаза со вздохом. Улыбнулась виновато. И вдруг заметила, что он по-настоящему, намертво закрыл уши. Смеясь, стала тормошить его, схватила обе руки, оторвала от ушей:
– Ты не слышал ничего! А ты ведь должен узнать.
Сковала обе его руки и прямо в ухо продудела:
– Ю стурую дуву! – так у нее получилось. – Я старая, старая дева! Знаешь, кто я? Бледно-голубая муха-девственница, только старая. Ты разве не видишь, что я вся – длинная, прозрачная и бледно-голубая! Ну? Разве я не должна была тебя предупредить?
Вот так бывает… Он провел рукой по лицу, сгоняя мертвую шелуху долгодневного наваждения. Взор его повеселел. Он радостно улыбнулся, получилась лучшая из его улыбок, и Лена, следившая за этой переменой в его лице, так и потянулась к нему.
В полночь они уже были мужем и женой. Лежа рядом с ним, она с преувеличенным вниманием рассматривала свои пальцы, и это тоже был иероглиф.
– Я ожидала большего от этого события, – сказала она. – Операция без наркоза.
Он хотел сказать нечто, но удержался. Тихо поцеловал ее.
Нечаянный ласковый смешок выдал его.
– Ты что хотел сказать? Ну-ка, выкладывай.
– Я хотел сказать: ученый всегда на посту.
– А что? И правильно.
– Не болтай чепухи, все так и должно быть. Я, например, счастлив. Наложил наконец на тебя лапу.
– Наложил, говоришь?
– Ожидания еще сбудутся.
– Ты так думаешь? Что-то интересное. Смотри покрепче держи лапу…
– Ожидания сбудутся завтра.
– Завтра – нет. Завтра у меня будет листок нетрудоспособности. Как подумаю… Придется ведь еще рожать… Мне больше нравятся наши отношения, которые предшествовали… Начиная с того утра, когда я варила кофе. Ты помнишь потентиллу торментиллу?
– Конечно. А ты помнишь мой несчастный первый поцелуй?
– Еще бы! Чем дальше от него отхожу – тем прекраснее! Я не знаю, возможно ли это – чтобы затмило всю эту… прелюдию. Правда, одна дамка бывалая говорит, что заслоняет… Говорит, что это способно забрать власть над человеком. Будет грустно, если это затмит. Я даже не могу представить…
Утром они проснулись, взглянули друг на друга, и на них вдруг накатило веселье. Она бросилась его душить, он заорал, оба перекатились на соседнюю постель, которая так и оставалась всю ночь под пикейным покрывалом. Не каждому могут быть понятны невообразимые детские шалости молодой супружеской пары, двух первых жителей рая, сошедших с ума от счастья. Но если Бог существует, да к тому же имеет человеческий облик и способен видеть, слышать и реагировать, – ему достались редкие возможности. Он, конечно, не видел ничего – мгновенно опустил глаза. Но Он слышал, Он слышал!
Вот что дошло до Его ушей:
– Не спеши, я не могу так бегать. Сам знаешь почему. И не смотри так. Дай лучше я на тебя посмотрю. Стой, не двигайся, а я обойду. А ты ничего! Ты худощавый, это мне даже нравится. Это у тебя рана? Как страшно… Можно потрогать? Ужас! Ты лежал на поле боя с этой дыркой в груди? И никого не было? Ох, еще… Какая ра-ана… Это из-за нее ты иногда хромаешь? В общем, ты мне нравишься. Ты герой… Но дальше тебе худеть нельзя. Пошли доедать индейку.
Потом заговорил мужчина:
– Нет, индейка потом. Дай теперь я! Стой на месте! Посмотрю на тебя. Ты прекрасна! Поцелуй меня. Красавица! Это ты? Я не видел такого совершенства! Господи, неужели это моя жена! Неужели навсегда! Погоди одеваться, пройдись! Пробегись!
– Федор Иванович, мне же тру-удно бегать. Ох, впереди еще роды!..
Я представляю себе Бога, слушающего все это. Он улыбается своей умиленной улыбкой. А может быть, и с некоторой грустью. Потому что Он передал человеку самое лучшее, чего у Него самого нет, никогда не было и не может быть. Из чего я могу заключить, что самая большая святыня и ценность во всей вселенной – это чистая человеческая душа, способная вместить любовь и страдание.
Полуодевшись – он в трусах и майке, она в халатике, – молодые супруги долго сидели за столом и доедали индейку. Одну поджаристую ногу все же оставили, чтобы Федор Иванович мог днем прибежать и пообедать дома. После чая он посмотрел на часы и стал одеваться – надо было идти на работу. Она повисла на нем, обеими руками вцепилась в его плечо и сказала, что, наверно, сегодня весь день пролежит дома на больничном листе. Он взял было веник – подмести скрепки, но Лена отобрала:
– Потом. Полежу – сама подмету.
И тут он, подумав, сказал:
– Я, пожалуй, выдам тебе свою тайну. Чтоб совесть не мучила. Эти скрепки мне подарил наш поэт.
И, виновато на нее поглядывая, рассказал ей всю историю своих страданий – про попытки ворваться к Кондакову, про тезку и шахматы, про ботинки с дырками и «сэра Пэрси», про резную старинную кровать и эти скрепки.
Лена сразу же отпустила его плечо.
– И ты поверил! Ужасно! Это совсем на тебя не похоже!
– Ты смотришь, Леночка, с позиции Белинского, который считал ревность низменным чувством. А ты с позиции бабушки посмотри. Дело было почти верное – я терял тебя. Ты же бегала к нему. В тот подъезд.
– В какой подъезд? – Она густо покраснела. – Господи! Ты видел, как я… Как ты не умер?..
– Может, и умер бы. Но перед этим я мог натворить дел.
– Как права была бабушка… «Сэра Пэрси» не смей отдавать, он мой, я его люблю. Ах, это я столько времени тебя терзала!
– И сейчас ведь продолжаешь…
Она опять тяжело повисла на нем.
– Все вижу. Ничего не выманишь. Придет время – узнаешь все.
Сам же он, между прочим, так и не открыл ей одной тайны – его и Ивана Ильича Стригалева. Тайна совсем не касалась Лены и настолько была серьезна, охраняла такие важные ценности, что он даже ни разу и не подумал о ней. Как будто ее совсем не было.
В два часа дня он прибежал на обеденный перерыв. У него теперь был свой ключ, он отпер дверь и, вешая пальто, закричал:
