скачать книгу бесплатно
«Но прояснить всю картину надо», – шепнула в нем та страсть, что ищет новых, непереносимых страданий.
II
На следующий день в учхозе, проходя в оранжерее мимо Лены, он остановился и довольно долго молча на нее смотрел, и взгляд его был благосклонно-холодным, взгляд тициановского Христа, отвергающего динарий. Она вспыхнула, оцепенела, сильно сжала в руках глиняный горшок с землей, как бы прижимая его к груди, и поставила на место. Он прошел дальше, ни разу не оглянувшись, вышел из оранжереи и так же, не оглядываясь, исчез за дверью финского домика, где у него была своя рабочая комната. Тут были стеллажи в три яруса, и на них стояли стеклянные плошки – чашки Петри, а в чашках в воде на фильтровальной бумаге прорастали картофельные семена. Передвигая чашки, он слышал, как отворилась и закрылась дверь, и знал, кто вошел.
– Бедный, – сказала Лена, крепко обняла его и прижалась к нему сзади.
– Почему это я бедный? – спросил он, не оглядываясь. – С какой это стати? Посмотри-ка – пошли наклевываться семена! – Потом быстро обернулся. – Знаешь, на чем я сейчас себя поймал? Я умирал от страдания и скрыл это. Во мне что-то начало закрываться от тебя, затягиваться. Если так дальше пойдет – и с моей стороны начнется притворство и вранье… Я сейчас еле остановил в себе это. А так хотелось притвориться равнодушным. Так что имей в виду…
– Дурачок, ты все еще думаешь, что я тебе изменяю?
– Измена – выдуманное слово, – сказал он с кривоватой тоскливой ужимкой. – Измены в любви не может быть. Любовь имеет начало и конец. Когда конец наступил и любви не стало, не все ли равно, куда пойдет, что будет делать тот, кто не любит. Если бы любил – никуда бы не пошел.
Она закрыла ему рот рукой. Он отнял ее руку.
– Кроме того, любовь неповторима. Со мной ты одна, а с другим будешь другая. Измена была бы, если бы можно было повторить одну и ту же любовь, но с другим человеком. То, что было мое, останется со мной и не повторится. Со мной ты трогательно чиста. Но в том обществе, где над чистотой красиво и мефистофельски смеются… там и ты можешь смеяться. А мое ты там забываешь. Вполне естественно…
Она еще сильней зажала ему рот:
– Сочини-итель! Что ты знаешь о том обществе? Ничего же не знаешь!
– Может, и ты о том обществе ничего не знаешь. То общество с тобой может быть одно, а со мной – другое.
– Можешь ты подождать еще две недели? Нет, лучше месяц. Подожди. И не притворяйся больше, пожалуйста. Гони все из головы. Изо всех сил борись. – И она поцеловала его и сильно встряхнула. – Проснись, ладно?
– Конечно! – сказал он и все же небрежно пожал плечами, как бы храбрясь. – Могу, могу подождать. Подожду.
В этот день к нему подошел в оранжерее академик Посошков. Мягко взял под руку и повел в сторону от людей. Лицо у него было, как всегда, желтоватое, с ямами на щеках, и серые усы были подстрижены, как дощечка, и сам он в своем сером халате был весь загляденье – аккуратный и молодой. Только тени под бровями были гуще, и там, в глубине, словно вздрагивали две чуткие мыши – то покажутся, то исчезнут.
– Феденька, – сказал он. – Короткий конфиденциальный разговор. У тебя лицо нехорошее. Неприятности?
– Все в ажуре, – ответил Федор Иванович. – Полный порядок.
– Есть у тебя дама сердца?
– Нет, – солгал Федор Иванович.
– Не верю, есть. Раз врешь, раз говоришь нет – значит дела у тебя не слишком. Когда они хороши, еле удерживаешься, чтобы не похвастаться. У меня нет сил смотреть на тебя. Я вижу иногда, как ты бежишь по этой улице… По Советской. И в арку… Ничего, не отчаивайся. Знаешь, нужда бывает в таких случаях поделиться. Не бойся, делись. Найдешь во мне понимающего конфидента. Не хмурься, а пойми, Федька. Я, например, был рожден для огромного счастья в семье, а у меня все неудачи, неудачи. Большой накопился опыт по линии неудач, и потому я все-таки угадал твое. Мы идем не по параллельным, а по сходящимся прямым, и впереди нас ждет обоюдная исповедь.
Федор Иванович прижал локтем его руку.
– Да, пожалуй, в чем-то вы коснулись истины. Но я пока не созрел еще для такой исповеди. Скоро, видно, выпью всю чашу до дна. Еще месяц. И тогда прямиком к вам. Реветь.
– Давай, милый, давай…
Но ждать целый месяц не пришлось. И чаша оказалась совсем другой. В середине апреля – там же, в учхозе, в финском домике, – Лена вдруг зашла к нему перед самым концом работы. Бросилась на шею:
– Ты меня любишь?
– Наверно, – сказал он и посмотрел устало.
Не отпуская рук, откинулась, с тревогой посмотрела сквозь очки. Брови сошлись.
– Бабушка права…
– Новые тайны! В чем она права?
Прошлась, повернулась на одной ноге, задумчиво глядя в пол. «Новые иероглифы! Специально для меня!» – подумал он, замирая.
Припала к его груди, глядя вниз, странно трепеща. Он чувствовал этот трепет.
– Ты меня правда любишь?
– Правда. Скорей! Что ты хочешь сказать?
Приложила голову, будто слушая его сердце. Молчала.
– А ты долго будешь меня любить?
– Всегда.
– И никогда не…
– Никогда.
– Смотри же…
И они замолчали оба.
– Паспорт у тебя с собой? – спросила вдруг, строго и прямо посмотрев.
– Нет… А что?
– Ничего. За паспортом зайдем. Вот, смотри.
На ее маленькой ладони лежали два тяжелых золотых кольца.
– Это бабушка нам. Это ее с дедушкой кольца. Подставь-ка палец. Федор Иванович, я тебя страшно, больше жизни люблю и избираю своим мужем. На всю жизнь. Если бы тебя не было, у меня, наверно, не было бы больше никого…
Она даже шмыгнула носом и, сняв очки, вытерла лицо о рубашку.
– И ты мне надень. Вот на этот палец. Вот так. До конца надевай. Поцелуй меня. Молодые, поздравьте друг друга, – вспомнила она чьи-то официальные слова и засмеялась, опять шмыгнув носом. – Ах, Федька, Федька, не мешай, дай я выплачусь. Я не могу остановиться…
Она даже взвыла слегка, усмешка на этот раз не получилась, и она зарылась лицом в его рубашку и зашмыгала, ударяя его кулачками в грудь.
Долго они так стояли около чашек Петри, слегка качаясь, постепенно приходя в себя. Потом умылись оба над большой эмалированной кюветой, вытерлись платками.
– Ну что, пойдем? – спросила она.
– Куда?
– Как – куда? В загс!
Они бегом полетели одеваться, выбежали, как школьники на перемену, из домика на чуть подмерзшую грязь. Лена была в коротеньком – выше колен – каракулевом пальто – бабушка перешила для нее свое – и в тонком шерстяном платке цвета жирного красного борща, посыпанного мелкой зеленью. Федор Иванович хотел покрепче схватить ее под руку, но по ее лицу, рукам тут же пробежал строгий иероглиф: «Подождем с обнародованием наших отношений». И молча пошли рядом.
– Значит, бабушка разрешила? – спросил он.
– Бабушка приказала! Бабушка мне выговор закатила за тебя! Строго велела немедленно жениться!
Пройдя через парк, они зашли к Федору Ивановичу за паспортом и быстро, весело зашагали через поле, по Советской улице и переулкам – и к райисполкому. Лена уже знала весь путь. Проведя его по длинному коридору первого этажа, сказала: «Вот здесь», и они умолкли перед запертой дверью, на которой была приколота бумажка: «15 и 16 апреля отдел не работает».
– Ну и ладно, – сказала она, помолчав. – Ну и пусть.
– Отложим? – тихо спросил он.
– Нет, зачем… Пойдем жить ко мне. Там все готово.
– А бабушка?
– Бабушка вчера благословила меня и уехала в другой город. А потом она осторожно вернется.
И они неторопливо побрели обратно. Оба чувствовали некоторое беспокойство. Сунув руку глубоко в карман его пальто, Лена то и дело толкала его, толкала и притягивала, держась за этот карман.
– Жениться официально нам нельзя, – вдруг загадочно проговорила она. – Нельзя жениться. Ты мне не веришь.
«Да, – подумал Федор Иванович. – Нет, не „не верю“, а знаю, что у тебя есть какая-то начиночка». И промолчал в ответ на ее вынуждающее молчание.
– Во-от. Нельзя. А что мы идем ко мне – это я беру целиком на себя.
И, посмотрев на него, она кивнула выразительно: «Понимай как хочешь». Он не сказал ничего.
– Что загс? – Она толкнула его и притянула. – Тебе я, конечно, тоже не верю. Я знаю, что ты – Федор Иванович. И беру тебя без гарантий закона. Беритя и вы меня безо всяких гарантий. Беретя? Что это у вас? – Она достала из его кармана картонный коробок.
– Скрепки, – сказал он.
Она повертела в руке коробок, как будто не видя его, и положила обратно.
С того момента, как он вспомнил про эти скрепки, какая-то гадость опять засела в нем, отнимая волю.
– Ты какой-то торжественный. – Она приблизила к нему свои большие очки. За стеклами плавала, льнула к нему ее душа.
Сегодня что-то должно было произойти. «Нет, пусть, пусть будет ясность, – оправдывал он себя. – Объяснимся, войдем в рай чистыми».
– В какой рай? О чем ты?
Оказывается, он говорил вслух.
– Надо, наверно, ко мне сходить за вещами, – сказал Федор Иванович, когда они прошли через арку под спасательным кругом. Он пытался остановить время, влекущее его к неизвестному концу.
– Успеем, – ответила она. – У меня все есть.
– Может, купим что-нибудь?
– Все куплено. Ты боишься?
Они вошли в лифт, и, пока кабина медленно плыла на четвертый этаж, обе руки Лены успели залезть к нему в пальто, обняли его за плечи.
Квартира номер 47. Дверь никак не отпиралась. Потому что Лена все время смотрела на него. Наконец отперлась.
– Это вот тебе, – сказала Лена, подавая ему новые малиновые тапки. – Это я купила.
Стол в первой комнате был торжественно накрыт для двоих. Чернела бутылка. В овальном блюде что-то горбилось под крахмальной салфеткой.
– Это я бегала днем накрывать. Для нас с тобой.
Во второй комнате рядышком стояли две кровати, застеленные голубыми пикейными покрывалами. Изголовьями к дальней стене. А по сторонам – по тумбочке.
– Нравится? – спросила Лена, забираясь под его руку. – Это мы с бабушкой тут…
– А мухи где?
– Ты разве не видел? Они в той комнате. Между окнами.
– Ага…
– Ну что теперь будем делать?
– Наверно, я пойду умоюсь как следует…
– Пойдем. Вот сюда. Можешь сначала зайти и в эту дверь. Не желаешь? А здесь у нас ванная. Газ открывается вот так. Ты полезешь в ванну? Это твое полотенце. А это твой халат. Бабушкин подарок…
Халат был малиновый, мохнатый. В точности как у Кондакова, только новый.
Из ванной он вышел, почти дважды обернутый этим халатом. И сейчас же туда скользнула Лена, сделала ему таинственные глаза и захлопнула дверь.
Тянулись минуты. Окна уже стали сиреневыми. Он зажег свет в обеих комнатах. Потом он вспомнил и, достав из своего пальто коробок со скрепками, отнес его в ту комнату, где чисто голубели под покрывалами два ложа. Нет, у него не хватило духу рисовать на коробке собачку по совету Кеши Кондакова. Но не было сил и отказаться от замысла. Невыносимые воспоминания зашевелились в нем, и он, с ненавистью взглянув на коробок, положил его на трехногий столик у двери – на самом виду. «Сейчас ты получишь сигнал оттуда, – подумал он. – От твоего того общества».
Вскоре хлопнула дверь ванной, и в комнату, где был накрыт стол, вошла порозовевшая Лена в узко подпоясанном лиловом мелкокрапчатом халатике с белыми кантами.
– Давай питаться. Садись во главе стола. Привыкай к положению главы семьи. Как ты думаешь, будем пить вино?
– Может быть, выпьем по рюмке?..
– А не повредит? Бабушка предупреждала… У нас же будет дитя.
– Но за счастье надо выпить. По полрюмки. Давай выпьем за счастье.
– Давай. Я думаю, не повредит. Наливай скорей!
